Федор Крюков - Спутники

• Название: Спутники
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

Подъесаул укоризненно покрутил головой.

— По прошению?

— Прошению. Форма такая. Считается сравнительно мягкой. А вот по третьему пункту, — ну, то уже…

— Знаю, знаю…

Подъесаул вынул папиросу и спичечницу: — Знаю. Потому — сам стоял почти что на этой точке, — закуривая, говорил он, отрывисто мыча и посмеиваясь: — Вы, небось, думаете… мм… не похоже!.. Да-а… Висел… мм… за ребро и я… более или менее… Было дело под Полтавой, что называется!.. баба свистнула октавой, — извините…

Подъесаул привстал и поглядел в соседнее купе, как будто желая убедиться, что в отделении никого, кроме них двоих, нет.

— Застревал и я, — продолжал он, разминая ноги и потягиваясь перед окном, в котором смутно отражалась его крепкая фигура с выпяченной грудью: — мундир снимал! Помните, полоса такая была после войны?

— Как же… Даже наш Сосулька о женском равноправии распространялся, — сказал Шишкарев.

— Я, положим, ни о чем не распространялся. Словесность у меня тугая, вязкая, и по части идей или там теорий и разных сухих туманов, как всякий кавалерист, я жидок ногами. Я, собственно, увлекся в это время стишками и юмористикой. Собирал, в тетрадку переписывал, иной раз декламировал… Стыд, черт возьми, донимал, ел глаза, что называется, как африканский самум. Ну, прочтешь этакий ядовитый стишок и — легче… Внутри желчи-то много, а выплюнуть не умеешь, — так вот стихами… Графинчик-другой раздавишь, услышишь: бахвалится какой-нибудь пьяный собрат, присягу исполняет— пускает патриотическую пыль, — ну, сейчас его стишком!.. Иные обижались, ссоры затевали, но у меня машина — изволите видеть — какая?

Подъесаул покачал увесистым кулаком.

— И шашкой владеть умею, И стреляю недурно. Так что сходило до поры, до времени…

Он помолчал. Затянулся и, выпустив клуб дыма, задумчиво посмотрел, как он таял в полусвете вагона. Сел.

— Да… Ну, вот… читал-читал, дочитался: зовет командир. — «Вы, что же это? Забыли, какой мундир носите»!.. И пошел. О долге присяги, о чести мундира и прочее… Вы, вероятно, о нем, о нашем командире, даже читали в газетах: попал под суд. За пустяки, в сущности: тысчонок двадцать не провел по отчетности… Так вот он — о чести мундира. Слушал я, слушал, не удержался, возразил: честь мундира, г. полковник, замарана не мною… — «Молчать!.. эт-то что такое»?! Ну, рапорт у меня был уже наготове: извольте!..

— Ну-с, отчислили. Стал я «вольным», что называется, отдал дань времени. По митингам, правда, не ходил, но приветствовал, сочувствовал и тому подобное. За конституцию было выпито достаточно.

— А потом наступило отрезвление… Надо сказать, что ни благоприобретенного, ни наследственного у меня, кроме разве вот этих усов, — ничего. Стал соваться туда-сюда, по страховым обществам там разным. Прочитал брошюру о кирпиче, — на счет кирпичного завода строил планы. В церковный хор поступал. Даже горшки лепить подумывал: что ж, мол, честный труд… Попробовал агентом по страхованию жизни поездить — без жалованья, из процентов. Проездил лишь собственных полсотни рублей и в результате изловил одного только пациента — самого себя. Недоумеваю и сам теперь: за каким чертом, для кого себя-то застраховал?

Вижу: не мое это дело — агентура, кирпичи, горшки. Думаю-подумаю: положение, черт возьми, бамбуковое! Конституция, ответственное министерство — вещь, конечно, возвышенная, но желудок — деспот… Начинаю тосковать. Сострадательные люди дают совет: подайте прошение о зачислении в полк, — чего вы! в армии — некомплект, с радостью возьмут.

Походил, походил, внял совету, написал просьбу. Жду. Ответа нет. Стал волноваться: почему? Некомплект — вне всяких сомнений, а не зачисляют… Толкнулся, куда следует. — Почему? — говорю. — «А вот то-то и то-то: за конституцию пили?» — Пил. Тогда все пили. — Надобности нет, все, — вам не следовало…

Выходит, что неблагонадежен. Что тут делать? Хоть волком вой! Были у меня книжки о Новой Зеландии, Царь-Голод, — к черту их! Зарыл в землю. Газетки, юмористику, тетрадь со стишками сжег немедленно. Уничтожил всякие следы неблагонадежности, в церковь стал ходить. Обратился за протекцией к таким, знаете, людям, от которых, что называется, не розами пахло…

Подъесаул в волнении остановился. Достал опять портсигар, предложил папиросу Шишкареву, взял сам. Шишкарев не курил, но папиросу тоже взял, — закурили.

Язвили, знаете, мораль какую читали, — продолжал подъесаул с горьким изумлением: — «Как же это вы, молодой человек»?.. Молодой человек! Не подъесаул, а молодой человек! А молодому человеку уже тридцать с полтиной, подъесаул — слава Богу… — «Как же это вы? Даже оратором, кажется, выступали? — Никак нет. — „Но сочувствовать сочувствовали? За конституцию пили?“ — Что делать! — говорю в свое оправдание: — по увлекающемуся характеру… — „Характер-то характером, но и недомыслие, вероятно“?..

Так, ей Богу, развернулся бы да смазал! Но… нужда проклятая, роковая безвыходность… Пришлось глотать молча: авось, мол… Пусть потешатся, черт их бери, лишь бы… Ну, все-таки, надо отдать им справедливость: оправдали надежды, помогли. В полк был зачислен.

— Рад был, скажу откровенно, до телячьего восторга! Думаю: теперь-то уж конец мытарствам, буду умней. Руками, ногами, зубами буду держаться…

— Стараюсь, знаете ли, всячески, — полк новый, о прошлом, думаю, не знают. Тем не менее командир смотрит на меня бирюком. Товарищи тоже как-то двусмысленно держатся. Человечка два из зеленой мелкоты — ничего себе, но компания не подходящая. Остальные — политики и дипломаты какие-то…

— А я, знаете, по природе — человек общительный. Люблю товарищество, рюмашки три-четыре раздавить в компании да закусить этаким грибком молоденьким, выслушать анекдотец свежего засолу… А тут вижу: не то… И, конечно, тяжело мне от этого, расстраиваюсь нервами. Стараюсь и так, и этак, — ничего не выходит. Дело — бамбук! Стал подумывать об университете. Черт с вами, думаю, не хотите признавать — не надо! Обойдусь…

— Купил латинскую грамматику, учебники разные, сел зубрить. Соберу, думаю, малую толику деньжат, уйду. А вы, мол, погрязайте тут в своем бессмысленном невежестве!.. Но подготовка в тридцать шесть лет — дело грубое, как оказывается. Не тем голова занята, чтобы зубрить: agricola — соловей, в лесу нет статуй и колонн… Нейдет ни латынь, ни алгебра. Бросил. Впал в отчаяние, чуть не о монашеском клобуке стал помышлять…

Подъесаул Чекомасов рассыпался вдруг дробным, веселым смехом. Покрутил головой: видно, в воспоминаниях о лучших днях прошлого были и забавные страницы.

Вагон вздрогнул, качнул вправо. Поезд оборвал свой ровный, деловитый шум и судорожно зарычал, пошел тише. Замелькали огни большой станции, потянулась длинная платформа с носильщиками, темные кучки спящих людей, большие, освещенные окна вокзала.

— Станция? — радостным голосом воскликнул подъесаул — да… Тула, должно быть… Великолепно!..

Он встал и приятельски взял Шишкарева за руки повыше локтей: — Голубчик, не сходить ли нам пропустить по единой? а? для знакомства?..

Голос подъесаула звучал дружески нежными нотами.

— Я, ведь, абстинент, — сказал Шишкарев не без колебания.

— То есть?.. — Подъесаул, недоумевая, слегка запнулся: — Это что же, секта какая-нибудь?

— Просто — непьющий.

— Но ведь по одной! Единственно для знакомства. Вы же не социалист, надеюсь, — почему же не выпить по одной? Вы мне, ей-Богу, показались, как родной брат или товарищ детства. Но в сухомятку — такой уж у меня характер — я чувствую, все-таки, стеснительность…

Был очень убедителен тон подъесаула Чекомасова, — Шишкарев сдался. Пошли к буфету. Проходя через залу, полную суеты и яркого света, скромный педагог мельком взглянул в зеркало не на себя, а на коренастую, с выдающимися лопатками, крепко сшитую фигуру усатого офицера с оливковым лицом, — взглянул и заробел: как-то очень уж неуместной и жалкой показалась ему собственная приземистая, неловкая фигура в фисташковом пальто в накидку и в фуражке с полинявшим бархатным околышем рядом с этим военным зверообразного вида…

— Две рюмки водки! — Подъесаул Чекомасов опытным, оценивающим взглядом окинул закуски. — Рекомендую вот эту вещь, — ткнул он пальцем в очень подозрительное место, обращаясь с заботливым видом к Шишкареву: — испанский лучок. Очень недурно! Ваше здоровье!

Быстро опрокинул рюмку, сосредоточенно поглядел в пространство и неодобрительно помычал.

— И тут теплая водка, черт бы их побрал! Водка должна быть охлажденной… Вы что же? Это — испанский лук. Не бойтесь, батенька: достовернее разных там маринадов. Еще по единой?..

Шишкарев отрицательно замотал головой, — от непривычной горечи и отвращения у него перехватило горло и он не мог слова выговорить, лишь беспомощно пучил глаза. А подъесаул уже распорядился еще на счет двух рюмок и ждал его с видом самого открытого расположения. Смирный педагог не сумел устоять против этого дружественного гипноза, почти автоматически взял рюмку, поглядел, как свободно и легко опрокинул свою офицер, попробовал сам сделать так же, но не сумел, поперхнулся и закашлялся.