Федор Крюков - Станичники

• Название: Станичники
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

Тесть еще раз обошел с подносом остававшихся в горнице родственников. И когда все держали в руках эти разнообразные стаканчики и рюмки, он сказал дрогнувшим голосом:

— Ну, милый сынок, послушайся мово совета, стариковского наставления, концы в концов… Старайся… служи примером… веди себя в порядке… молись Богу, не забывай Бога… И нас не забывай, стариков… Зря не мечись, ну и в обиду не давайся! Вдаль далеко дюже не путайся, от берега не отбивайся… Не пьянствуй и не крадь, концы в концов.

Старший брат служивого, Антон, которому надоело слушать разглагольствование старика, сказал весело:

— Красть не крадь, а приворовывай…

Все коротко засмеялись и сейчас же смолкли.

— Ну, и дай тебе, Господи, успеха в делах рук твоих, — продолжал старик наставительным тоном, — пошли, Господи, живым-здоровым назад вернуться, в родительские дома…

— Пошли, Господи! — сказали все разом и выпили.

Затем сели. Торжественная тишина наступила в горнице. Со двора доносился шумный говор, крик ребятишек. Опять коротко стукались в окна выстрелы. Глухо и мягко колыхалась на улице песня.

— Ну, Господи, благослови! — перекрестившись, сказал тесть.

Встали и начали молиться. Долго молились и кланялись в землю. Плакала мать и старик отец, и жена, и брат Антон. Андрей шептал Богу свои собственные молитвы, горячие, простые, трогательные молитвы, кланялся и резко взмахивал головой, откидывая назад длинные, намасленные волосы, которые беспорядочно свешивались и закрывали лицо.

Потом подошел к матери и, ставши перед ней на колени, глухим голосом проговорил исконную, обычную фразу:

— Мамушка! Прости и благослови…

Причитая и плача, она говорила что-то, чего нельзя было разобрать сквозь ее рыдания, крестила его и надела ему на шею медный образок дрожащими, сморщенными, трудовыми руками. И уронил он голову в ноги своей родимой и долго рыдал, не поднимаясь с полу, вздрагивая широкими плечами. Все вихрем промелькнуло в памяти: и детство, беззаботное, шумливое, резвое детство, и юность, с ее первой любовью, милая юность со звонкими песнями, с любительским кулачным боем, и первая служба в полку, и вся трудовая жизнь, небогатая, но ровная, тихая и довольная… И встала темная, хмурая мысль о таинственно-безмолвном и неведомом будущем, тоскливый вопрос: придется ли вернуться? Увидит ли он ее, эту рыдающую старуху, с ее любящим, скорбным взглядом, с ее несравненной материнской лаской?.. Этих милых мазаных детишек с их наивными, славными, испуганными и недоумевающими теперь глазками?.. Этих близких сердцу людей?.. Эти потемневшие родные стены?..

И все плакали, глядя на него.

Он встал и опять кланялся всем в ноги, целовался и говорил каждому глухо-однообразно:

— Прости, Христа ради.

На дворе он подходил ко всем, не исключая и ребятишек, и, прощаясь, со всеми целовался. Старикам и старухам валился в ноги, — прямо в грязь, — хотя они протестовали и удерживали его; молодым отвешивал поклоны в пояс. И у всех, даже ребятишек, при прощании лица принимали выражение печального раздумья, и долго оно не сходило с них.

Потом сел Андрей на коня. Он держал фуражку под мышкой, в левой руке поводья, в правой — старинный пистолет с широким ржавым дулом. Молодые казаки верхами, теснясь в воротах, выехали на улицу. Служивый остановил коня в воротах, перекрестился, выстрелил… Тронулись кибитки, двинулась арба с сеном. Народ весь схлынул со двора. Прости, родимый кров!..

— «Ой да на закате было красно солнышко», — послышался речитатив молодого голоса.

— «На закате оно себе было…»

И традиционная песня разлуки заплакала, полилась, потекла по улице, поднялась над соломенными крышами хат и, колыхаясь, звеня плачущими, нежными переливами подголоска, полетела умирать в голые рощи верб и тополей за станицу.

Ой да не думала родимая матушка
Свою чадушку избыть…

Избыла-то, изжила она во единый скорый час, Во единый во часочек, в минуточку одну…

II

Пестрые толпы народа, вереница кибиток, арбы с сеном, кавалькада верховых вышли за станицу. Остановились. Разбились кругами, сели на сырой земле, чуть-чуть ощетинившейся первой весенней травкой, и опять стали выпивать, высказывать пожелания и напутствия, — словно жаль было сразу расстаться с родной станицей. Поднимались по временам снова, передвигались на сотню шагов и опять садились выпивать и закусывать.

Провожавшие казаки составили складчину, и казалось, не будет конца всем этим здравицам и пожеланиям. Чтобы не обидеть, приходилось принимать стакан от каждого подносившего и выпивать.

Андрей пил. А разъедающая тоска держала в тисках его сердце. Уйти бы куда-нибудь, остаться одному и поплакать вволю… Кругом него глухо гудел и дробился говор, звучали песни. Никому, по-видимому, не грустно: все напились, все шумят, поют, говорят разом, не слушая друг друга.

— Командир у нас был… фон Ерия, — говорит Никашка, близко наклоняясь к Андрею и глядя на него остеклевшим, неморгающим взглядом пьяных, затуманенных глаз. — Ну, такой хороший господин… отцов родных мало! У меня вон отец — и то иной раз взволдыряет, расходится, как грязь в проруби, ничем не уговоришь! А этот — чисто отец родной, не начальник! Бывало, придет к нам — всего… и водки, и всего!.. «Донцы, донцы! — говорит. — Милые люди! Я в ведомостях много читал про них, а теперь вот Бог привел командовать ими…» Тысячу рублей в месяц получал… вот, брат! «Бог вас, — говорит, — мне послал…» А после, как узнал нас получше: «И черт мне вас дал, — говорит, — сукиных сынов!..»

Народ пестрел по степи. Джигитовали пьяные казаки. Ребятишки гонялись друг за другом… вон и Агапка бегает. Женские группы рассыпались неподалеку от кругов. Как все празднично-нарядно, пестро, весело и многолюдно…

А песня грустную повесть рассказывала:

Вдоль по морюшку, вдоль по синему сера утица плывет.
Вдоль по бережку, вдоль по крутому родная матушка идет.
Все зовет она, все кричит она громким голосом своим:
«Ты вернись, мое чадо милое, воротись, простись со мной…»

— Душа-человек был! — слышался над ухом Андрея голос Никашки. — Ну, таких господ и на свете мало. «Все бы, — говорит, — хорошо, да вот, ребята, недостаточек… вы знаете…» — Есть, ваше благородие! — «Ну?..» — Ей-Богу, есть! — «Ну, достаньте, а уж я ни за чем не постою…» И была у нас в сотне одна мамзеля… Верка. Вот мы убрали ее получше, привели. Заночевал он с ней ночь, заночевал другую. «А ведь дело-то доброе, ребята…» Оставил ее у себя, одел барыней, и стала она Верой Васильевной. Ну, нечего сказать, никак не забылась и, как была с нами, с казаками, просто, так и осталась. Командир, бывало, за что-нибудь взыскивает с казака, — уж она всегда заступится…

Низко опустилось солнце. Длинные тени протянулись по голой степи от курганов, ветряков и гумен. Просторнее стала она и наряднее. Даль заиграла зелеными переливами и теплым золотом на разрытой соломе.

— Ты какие слова возразил?! Какие ты слова сказал, мой милый?.. — слышался Андрею пьяный, тонкий, впивающийся голос с другой стороны.

— Митрий, сядь! — успокоительно рычал новый голос. — Оставь… не нарушай!

— Нет, я не оставлю! У меня его слова карандашиком затесаны!.. Галдели пьяные голоса, звонкие и глухие, рычащие, угрожающие и умиленные, елейно-тягучие, поющие и кручинные. Слова мешались. Трудно было разобрать что-нибудь. Иногда угрожающие крики, выделяясь и выплывая наверх, на минутку покрывали плещущие волны беспорядочно толпящегося говора и снова тонули в нем, дикие, задорно-звонкие и возбужденные. Начиналась ссора — обычное явление при общих казацких попойках. И опытное ухо уже чувствовало в воздухе грядущую драку. Урядник Попков, из нестроевых, наседал на артиллериста Короткова Сергея, который вскакивал с своего места и явственно выражал готовность перейти от слов к самому энергическому рукоприкладству. Но за Попкова была целая партия обиженных в разное время Коротковым, большим ходоком по женской части. Из этой партии выделялся ростом и силой казак в голубой фуражке атаманского полка Ефим Ольгин.

— Кричит, как все равно порядочный! — энергично снабжая свою речь крепчайшими словами, гремел Сергей. — Чужбинник, сукин сын! Отдай супонь!..

— Как-кой супонь?

— Како-о-й! Забыл?..

— А три пары чириков за что пошиты?.. Честнее себя людей не порочь!

— Вы — люди?! Вы — хуже мухи летящей!..

— Митрий, оставь!., говорю: прекрати ты сам себя… Ведь он — дурак, несовершенного ума… Про государя императора такие слова…

— Дурак? Дурак так не выразит… Это — от большого ума! Попа еланского сына жандармы обыскивали — разных волшебных книг искали, — приедут и к этому… «Вытрескали, глаза, — говорит, — дурачье, идут служить!.. В Маньчжурии уложили триста тысяч и еще столько уложат…»