Федор Крюков - Станичники

• Название: Станичники
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

— Как ваше здоровьице? — раздался сзади знакомый веселый голос, и Сергей обнял ее. Она попробовала вырваться, но он держал хотя мягко, но крепко, и смеялся, дыша на нее запахом водки.

— Да уйди ты, холера! — говорила она смеясь.

— Что ж, и не жалко, стало быть?

— Страсть! Плакала: думала, убьют тебя на кулачках… по мертвому кричала…

— Я сроду не поддамся!

И в этом веселом, беззаботно-гордом восклицании была красивая, покоряющая удаль.

— А вот ты… ну, ты убьешь! — сказал он тихо и робко привлек ее к себе.

— Провались ты! привязался…

— Мариша! неужели не выйдешь? Мариша… ведь вот они… Он позвенел деньгами в кармане.

— Платье куплю! Ей-Богу… Лишь выйди!.. Кашемировое… Она с силой рванулась из рук и убежала. В самую полночь кто-то два раза проходил с песней по улице.

Я вчерашний вечерок… я вчерашний вечерок
Со друзьями пил-гулял…

Марина долго лежала с открытыми глазами, вслушиваясь в перелив этого голоса, легкого и красивого, в знакомый мотив. Свекровь спала на лавке в горнице, Антон с женой — в кухне. Она одна была в избе с детьми.

«Сергушка! — решила она. — Будь он проклят, охальник какой… При людях лезет…»

Потом встала, накинула кофту и вышла. Ночь была светлая и тихая, прозрачный воздух чуток и звонок. На побелевшей от лунного света земле отчетливо виднелась каждая травка, каждая соломинка.

Ой да стукнул-брякнул я в колечко:
Выйди, ми-и-лая моя…

Песня широко и свободно разливалась в воздухе и была так красива, что хотелось присоединиться и петь.

— Ты чего тут бродишь, бродяга этакой? — сказала Марина, пожимаясь от легкой свежести и смутного волнения.

Сергей сейчас же оборвал песню и подошел к плетню.

— Мариша! — сказал он пьяным и преданным голосом. — Что же мне?.. Так и пропадать, стало быть…

— Ну и пропадай!.. Холера тебя задави…

— Н-но… Боже мой… почему же так?.. Ведь тут вот… Мариша! хоть сейчас помереть… как тебя увидал — кончено…

Он покрутил кулаком около своего сердца. Марине было смешно глядеть на него и в то же время любопытно: он был красив, строен, силен. И щедрый был человек: она знала.

— Мариша! позвольте с вами познакомиться! — опять сказал он после долгой паузы.

Она засмеялась, пряча свое лицо в кофту.

— Мариша! — повторил он настойчиво и через плетень обнял ее.

— Уйди ты! на самом виду-то… С ума сошел?

— Мариша! скажи, по крайней мере, одно словечко… Я с нетерпения своего сердца хоть помереть готов!..

— Да-а, свяжись с вами, идолами… по всему свету разнесете… — проговорила она скептическим тоном.

— Чтобы я? Да ни в жизнь! — подавленным шепотом воскликнул Сергей. — Гром бей, молонья сверкай, разрази, Господи, мою утробу… ну, никогда!..

Он долго ее уговаривал, убеждал, клялся, звенел деньгами в кармане. Потом его черный силуэт появился на плетне, а с плетня тяжело рухнул во двор. И стало тихо. Спала станица. Один месяц не спал и безмятежно глядел на ее белые хатки и на рощи сизых верб и серебристых тополей. Да дружно звенели лягушки за левадами, перебивая робкие соловьиные трели.

IV

Город был большой, каменный и трескуче-шумный. Никогда не умолкала эта трескотня, ни днем, ни ночью, и лилась непрерывным, широким потоком, то слабея, то усиливаясь, как вода в вешняке.

И было душно, жарко, пыльно и беспокойно. В больших каменных казармах, во втором этаже, где помещалась четвертая сотня, воздух пропитался запахом конских извержений, потому что коновязи были внизу, в первом этаже. Ветерок дышал в открытые окна теплыми вздохами, как из печки, в которой варили несвежее кушанье.

Скучно было лежать. Надоело спать, тянуть однообразные песни, переругиваться, слушать сальные рассказы. Праздничный день тянулся долго и тоскливо.

— У нас теперь девки яичницу варят… Троица, — сказал Андрей Шурупов, мечтательно глядя в окно на синее небо.

Из окна видно было больше десятка высоких фабричных труб. Несмотря на праздник, некоторые дымили. Черные клубы медленно выползали и пачкали небо грязными, расплывавшимися пятнами.

Никашка лежал с закрытыми глазами и о чем-то сосредоточенно и мрачно думал. В прошлое воскресенье сотенный писарь Попов пришел звать их «погулять». Никашка охотно согласился. Андрей долго отказывался. Вдвоем с Поповым они насилу уговорили его.

Пригласили трех девиц и пьянствовали с ними всю ночь. Утром, когда подруги спали тяжелым пьяным сном, они ушли от них, не заплативши им ни копейки. Никашка, кроме того, захватил с собой брошенные у порога ботинки своей дамы: он был хозяйственный человек. И долго смеялся, воображая, как она проснется и будет ругаться…

А теперь — вот третий день он ходил мрачный как туча, чувствуя себя не совсем здоровым… Плевал и ругался самой отборной и четкой руганью. Изредка вынимал из сундучка ботинки, глядел на них с ненавистью, иногда шваркал о пол, потом опять все-таки прятал в сундучок.

— Троица… — мечтал Андрей вслух, — гуляют все… а вечером кулачки… Эх, — вдарился бы теперь… а? Никан?..

— А ну тебя, — сказал Никашка сердито, — мало тебе тут драки?.. Бей вон мужиков сколько влезет!

— Это что… Не по совести мне это… Бежит человек, а ты его еще хлещешь… для потехи… А то баб лошадьми топтать… Надысь парнишку задавили на заводе… жалко! Чернобровенький, беленький… с моего Агапку… жалко! Дощечку тащил какую-то… так с ней и лежит…

Никашка ничего не сказал и лишь вздохнул…

— Нет, а в станице я бы вдарился, — заговорил Андрей с мечтательной улыбкой. — Этак, бывало, станешь в стену… Эх!.. Жизнь!..

— Замолчи, ну тебя! — сказал Никашка с сердцем и отвернулся к стене.

Пришел писарь Попов. Он принес какого-то лекарства Никашке и папирос.

— В три дня как рукой снимет! Первое средство — капай-бальзам и травы…

Он говорил очень уверенно и убедительно. Никашка повеселел и встал. Закурили папиросы. Андрей раньше не курил, а теперь усердно, но неумело затягивался и кашлял. Но папиросы не бросал и не без гордости посматривал, как она торчит между двумя пальцами.

— Раздражает меня этот сукин сын, — сказал с добродушной злобой Никашка, кивая головой на Андрея. — Все хнычет. То насчет покоса… как там, дескать, покос без него… То насчет бабы… скучает, мерзавец, а она там небось… гм… да, жалмерка!.. А зараз вот парнишку вспомнил. Тут и так на сердце паскудно, а он со своими словами: жалко, дескать, затоптали… Сколько мы перекалечили, — всех не пережалеть!..

— Нельзя. Раз приказывают, исполняй! — сказал спокойно и авторитетно Попов. — На то он есть внутренний враг. А наше дело — присягу исполняй.

— А перед Богом не ответим, думаете? — скептически возразил Андрей. — Парнишка, например, внутренний враг? Бабы, девки?.. Опять эти самые заводские… приятный народ, ей-Богу! В разъезде надысь был, разговорился… То есть народ какой великолепный… разговор у них по-образованному… любо послушать! Песни играют вежливо, нотно… А парнишку мне до того жалко… а-а!..

— Может, он не нашей веры? — сказал успокоительно Никашка.

Черномазый казак Корягин, приземистый и широкоплечий, сидевший с большим ломтем белого хлеба на койке неподалеку, перестал жевать и сказал:

— Из них попадаются тоже… отчаянной жизни! В 902-м году нас гоняли из Грушевки в Ростов на усмирение… Так девушка одна… по-господски одета: в белой шляпке, золотая птичка на ней… Из себя вот какая, — просто как дынька! И видал я даже, как она подымала каменья да шибала. А мы стоим в пешем строю. Ну, думаю: пускай! Эту не буду трогать… жалко вдарить: такой груздок, такой груздок — просто как дынька!.. Молоденькая, мол, — как зеленый купырик, вот и балуется. Только сотенного командира одним камнем ка-ак хлыстнет в морду!.. Скомандовали в приклады, и сейчас наш взводный разлетись — ка-ак саданет ее!.. Шляпку всю чисто на прах помял, и сама как не стояла на ногах. Жива, нет ли осталась — не знаю…

— Обязаны действовать по приказу, и кончено! На то присяга, — наставительным тоном сказал Попов.

— Приказано, и — кончено! — подхватил с глубоким убеждением Никашка. — У нас в Маньчжурии поручик Пончин был… Ну… деньги сколько зашиб он там… «Оводов, — говорит, — тут вот в лесу кумирня одна уцелела… так чтобы ты мне бурханчики привез в Хинган! А если не привезешь, то помни!..» Что тут делать? Приказывает офицер, — как ослушаться? «Вашбродь, как бы не поотвечать…» — «Заступлюсь, — говорит, — сказал, и чтобы было!..» — «Слушаю». А не послухайся, он бы пригнул!.. Помолчали.

— Что же, добыл? — спросил Корягин.

Никашка торопливо повернул голову в его сторону и небрежно сказал:

— А ты, Корягин, все ситный жрешь?

— А тебе что? Ведь не на твои деньги купил…