Владимир Дружинин - Именем Ея Величества

• Название: Именем Ея Величества
• Автор: Владимир Дружинин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-87994-060-8

Роман повествуют о событиях недолгого царствования императрицы Екатерины I. Слабая, растерянная Екатерина, вступив на престол после Петра I, оказалась между двумя противоборствующими лагерями. Началась жестокая борьба за власть. Вокруг царского престола бушуют страсти и заговоры, питаемые и безмерным честолюбием, и подлинной заботой о делах государства.

---

Не придут гвардейцы — управимся… Но с ними всё же дело вернее. Острастка нужна.

Так где же они?

Ох, и голосище Бог дал Феофану! Святую правду говорит — ни регентства, ни парламентов не должно быть у нас. Вредны они для России. Верно! Так и мыслил государь.

— Самодержавием сотворена Россия. Самодержавием живот свой и славу продлит. Токмо самодержавием…

А вон Ягужинский рот раскрыл.

— На Францию оборотимся — чего доброго имела от регентства? Свары и разоренье…

Молодец Пашка! Дельно вставил.

— Хуже бывает, — молвил Толстой, старше всех годами, и заставил многих придержать язык. — Многоначалие злобу рождает, братоубийственную войну. Упаси Господи!

Степенно перекрестился. Заморгал подслеповато, ища глазами князя, нашёл и, сдаётся, зовёт в свидетели.

— Разумные слова, Пётр Андреич, — молвил светлейший жёстко. — Да что мы есть? Дети Петра, дети малые… Кто воле его противник, тот худого хочет… Худого нашей державе.

И громче, ухватив шпагу.

— Отомстим тому… Самодержавие если порушить, значит, обезглавить Россию — наше отечество. От сего все напасти — глад и мор…

С какой стати они — глад и мор? Сболтнул ненароком, заодно с напастями сцепилось в памяти.

Замер, дара речи лишился, услышав рокот барабанов. Гвардейцы! Идут, родимые, идут, сыночки… Обмяк от счастья.

И вот Бутурлин, картуз набок, несётся во весь опор. А снаружи громыханье солдатских башмаков. Барабаны громче, громче, треск оглушающий. Картечь будто стены дырявит…

Нервный смех трясёт князя — ух, взбеленился Репнин, петухом наскакивает:

— Ты привёл? Ты?.. Кто приказал?

Забавен коротышка.

— Я это сделал, господин фельдмаршал.

Достойно ответил подполковник… Генерал будущий… По-генеральски ответил.

— По воле императрицы, господин фельдмаршал… Ты тоже слуга её… Мы все…

Срезал коротышку.

Торжествуя, наблюдает князь, как заметались его недруги; рука на эфесе шпаги, отстранённую величавость придал себе.

— Откроем окошко… Народ там… Объявим…

Это Долгорукий. Что на уме? Толпа вмешается, захочет царевича? Глупость брякнул ревизор, шибко растерян — до помраченья рассудка.

— На дворе не лето, — произнёс светлейший с чуть презрительной усмешкой.

Ревизор ринулся к окошку и приуныл. Рассвет ещё не брезжил, но горели фонари, и сквозь гладкие немецкие стёкла он увидел: семёновцы, преображенцы шеренгами по набережной, голый булат штыков. Кучка ротозеев, заворожённых воинской силой.

Дверь распахнута, мундиры и треуголки вторглись в узорочье кафтанов, в хоровод напудренных париков. Топочут, дерзят старым боярам, партию царевича грозят погубить, пиками издырявить. Коротким кивком привечает князь офицеров — всех он знает по именам, обучал, детей их крестил.

— Поздравим матушку нашу.

— Виват! Виват! — как один отозвались гвардейцы, глядевшие на него в упор. Подхватили сановные — Ягужинский, канцлер Головкин, вице-канцлер Остерман.

— Слава царице, — прокричал Толстой, багровея от усердия. — Многая лета ей!

— Поздравим матушку нашу, поздравим, — повторял князь, взмахивая шарфом. На посрамлённых взирал наставительно, запоминал. Долгорукий онемел, Голицын долбил тростью паркет, бубнил невнятное, Репнин сдавленно просипел:

— Виват императрикс!

В крепость бы их, в каменные мешки, и наперво его, пузатого. «Икс», взятое зачем-то из латыни, щёлкнуло неприятно. Убрать его, коротышку, огарыша из Петербурга…

Оборвалась дробь барабанов, затих строевой шаг. Дворец оцеплен. Ждут гвардейцы. Бутурлин, протолкавшись к светлейшему, застыл в готовности.

— Скажи им, Иван Иваныч… Скажи, генерал… «Ура» её величеству… Да чтоб дружно…

И тут слёз не сдержал.

— Кэтхен, не надо…

Эльза Глюк, первая статс-дама, силится отнять стакан. Вино пролилось.

Когда Меншиков вышел в залу, Екатерина ощутила вдруг злейшую безысходность. Стены «конторки» будто сдвинулись, узорочье шпалер слиняло, узилище каменное сжалось, пробрало сибирским холодом.

Вторглись чужие люди, появились сосуды с какой-то жидкостью, тазы, режущие, пилящие инструменты. Она застонала, лезвия словно полоснули по ней. Будут бальзамировать. Поцеловала Петра в отвердевшие губы, простилась. От склянок пахло тошнотворно. Ноги подкашивались, она едва доплелась до своей спальни. Никого не впускать! С нею Эльза — и довольно.

Никого!

Они росли вместе — немка, дочь пастора Глюка, и Марта, сирота из латышского селенья, взятая на воспитание. Счастье… Оно было безоблачным в Мариенбурге, в семье пастора, доброй и весёлой, среди книг и цветов. В милом Мариенбурге, спалённом русскими калёными ядрами.

— К чёрту всех! Цум сатан!

Царица редко впадает в истерику, зато бурно. Тщедушная Эльза, девочка рядом с великаншей, гладит её, сует нюхательную соль.

— Штилль, пупхен, штилль! [18]

Зачем ей трон?! Супруга царя — при нём она была госпожой, без него — в осаде, одна, одна…

— Отчего я не умерла раньше? Отчего?

— Ах, можем ли мы знать! Так Богу угодно.

Где же Бог? Он в углу, в трёх лицах. Троица, чтимая русскими особенно. Три… Даже учёный пастор говорил — что-то есть в этой цифре, во всех покоях следят за тобой три головы сквозь отверстия, прорезанные в золоте. Как странно поклоняться иконам, раскрашенным доскам!

— Эльза, мы погибнем… Бедняжка, ты-то при чём? Эльза, русские говорят, Бог троицу любит.

Царица надрывно хохочет, повергая в ужас набожную пасторскую дочь. Кэтхен бредит, несчастная… Соль без пользы. Как же помочь?

— Две головы упали, Эльза.

Они являлись царице в кошмарах. С плахи катились к ногам, брызгали кровью.

— Петер не простил мне… Проклятая Машка [19], из-за неё ведь… Ты помнишь?

Кто же может не помнить!

Голова Машки в руках царя. Он подобрал её, отрубленную палачом, поцеловал. Кровь стекает медленно. Жилы тонкие — вот почему. Царь объясняет, месит сапогами Машкину кровь. Кошмар наяву, урок анатомии. Только русский на это способен. Потом голова Машки — в спирту, в кабинете Царя. Преследует…

— А я-то просила за неё. Ты видела, Эльза? Сама просила, унижалась.

От кого родила распутница, от царя или от денщика? Неизвестно, ублажала обоих. Труп младенца, выкопанный в саду. Проболтался дурак-денщик, выдал Машку — убила дитя, зарыла. Фрейлина двора, всеобщая любимица… Скандал! А сколько было царских амуров?

Всё видела Эльза. Нет, она не оправдывает подругу. Но всё же… Император толкнул её в объятия Монса. Роковое увлеченье… Как страшен был царь, когда узнал! Разбил дорогой французский секретер… Устроил пытку Кэтхен, повёз смотреть на площадь, показал голову, надетую на шест. Да, две казни, вторая следствие первой. Но что же делать? Каждый несёт свой крест.

— Сатан! — взрывается Екатерина. — Троица! Теперь моя голова.

Бояре мстительны. Что они выдумали? Царица — ведьма, царица отвратила монарха от Алексея. Нет, не простят. Изменила царю. Правда, виновата…

— Проклята я, проклята Богом.

Ласкает Эльза, мягко зажимает рот. Грех роптать, Создатель милостив. Вбежал Меншиков, без стука, запыхавшийся, поглядел с укоризной.

— Матушка! Оденься!

Зачем? Угрюмое ожесточение вселилось в неё. Ветерок освежил щёку, тяжёлая, хрусткая ткань опустилась рядом, на кровать.

— Ты слышала, пупхен?

Фу, пристала! Глупая Эльза… Ах, гвардия, бравые бурши, наша опора! Глупая, глупая… О, они глазеют с обожанием, когда пьёшь с ними на брудершафт! И царь тут же, на позициях, кумир солдатни… А без него… Кто приведёт их? Бутурлин, старый спесивец — вчера он друг, сегодня продаст. Кому можно верить?

— Нас убьют, Лизхен. Рано или поздно…

Где-то в недрах ночи пробудилась груба. Идут? Царица упрямо закрыла ладонями уши.

— Раус! К чёрту!

Царица комкает, швыряет платье, орденскую ленту. Да, идут… Она примет министров такая как есть. Подлые лицемеры… Грохнутся на колени, а потом, за её спиной… Пленница, ливонская пленница, из трущоб на престол, из лохмотьев в парчу… Грязная девка, безродная, в чьих только постелях не валялась! Да, валялась, пленница не могла отказать. Но великий царь не погнушался. Свиньи! Они мизинца его не стоят, ногтя на мизинце, обрезков ногтя.

— Эльза! Мне бы Ливонию… Одну Ливонию… Как нам было бы прекрасно с тобой! Согласятся они? Нет…

Барабаны уже под окнами. И тишина, само время затаило дух. Кто-то командует. Кричат… Виват ей, императрице…

— Готова, матушка?

Опять Александр. И выскочил, не заметил, в чём она… Дурак! Зеркала черны. Чего он хочет от женщины, лишённой зеркала. Пусть войдут министры. Пусть кланяются.

Ниже, ниже!

Да, императрица… Так было угодно царю. Он взял безродную, не им судить. Делила радости его, утоляла приступы гнева. Отреклась от веры отцов. Всегда отвечавшая на его страсть, была шестнадцать раз беременна, колесила в армейской повозке вместе с мужем, ночевала в придорожной корчме, кишевшей клопами, или в опустошённом, выстуженном замке; хоронила своих младенцев, тратила здоровье, старилась, и дочери не узнавали её, приезжавшую на краткий срок. Из Польши, с Прута, из Персии…