Владимир Дружинин - Именем Ея Величества

• Название: Именем Ея Величества
• Автор: Владимир Дружинин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-87994-060-8

Роман повествуют о событиях недолгого царствования императрицы Екатерины I. Слабая, растерянная Екатерина, вступив на престол после Петра I, оказалась между двумя противоборствующими лагерями. Началась жестокая борьба за власть. Вокруг царского престола бушуют страсти и заговоры, питаемые и безмерным честолюбием, и подлинной заботой о делах государства.

---

Опять Александр. И выскочил, не заметил, в чём она… Дурак! Зеркала черны. Чего он хочет от женщины, лишённой зеркала. Пусть войдут министры. Пусть кланяются.

Ниже, ниже!

Да, императрица… Так было угодно царю. Он взял безродную, не им судить. Делила радости его, утоляла приступы гнева. Отреклась от веры отцов. Всегда отвечавшая на его страсть, была шестнадцать раз беременна, колесила в армейской повозке вместе с мужем, ночевала в придорожной корчме, кишевшей клопами, или в опустошённом, выстуженном замке; хоронила своих младенцев, тратила здоровье, старилась, и дочери не узнавали её, приезжавшую на краткий срок. Из Польши, с Прута, из Персии…

Вы дрожали перед царём, господа, — повинуйтесь его наследнице!

Жалкие рабы…

Вошли, теснясь, стыдливо. Повалились на колени. Сейчас она скажет им… Но что? Накипевшие слова рассеялись, забылись. Женщина, раздираемая скорбью и страхом, надеждой и отчаянием, ощутила внезапно упадок сил.

Согбенные спины, слитные пряди париков. Кто-то зарыдал. Она поднесла платок к лицу, выдавить слезу не смогла.

Парики, седые и чёрные… Они издавна, с детства напоминают ей барашков. Гроза была, сбились в кучку… Смеяться нельзя. Но ведь бараны, в самом деле… Александр говорит что-то. Надо ответить.

Она вымолвила несколько фраз, очень тихо, с усилием. Благодарна, дело его обещает продолжать. Вельможи подходили, прикладывались к руке, поникшей безвольно, к сухому измятому платку.

Уже светало.

Именитые вернулись в зал. Макаров раздал листы с присягой Ея Величеству — да соизволят господа подписать. Феофан, неугомонный проповедник, гудел:

— Примеры в христианских государствах есть. Женщины правили. Отцы церкви сие не порицают. На скрижалях гистории преславные имена есть.

Крикуны осоловели, пером водят криво и косо. Светлейший отобрал листы, самолично проверил — отказчиков не оказалось. Галстук затиснут в карман, камзол пропотел насквозь.

Победа, победа…

Долгорукий, настырный ревизор, и тот глядит на подследственного дремотно. Посох Голицына под креслом, князь подал учтиво, разбудил старца. Не до сна, господа, надлежит приготовить манифест, известить народ.

Рассвело совсем, когда князь возвращался домой. Морозный туман окутывал бастионы крепости, шпиль навис над ней золотым клинком. Первый день без Петра… Солнце свой совершает путь, что ему до нас. «Державнейший Пётр Великий, — повторялось в памяти, — от сего временного в вечное блаженство отыде…» Торжественное красноречие манифеста как бы отдаляет безжизненный лик на подушке. «А понеже удостоил короною и помазанием любезнейшую свою супругу…»

Требовали выборов… Выкусили! По завещанию сталось, по воле государя. Зато и злы на пирожника, пуще злы теперь за то, что он волю монарха исполнил, верность ему доказал более всех.

«…короною и помазанием… Великую Государыню нашу Екатерину Алексеевну за Ея к российскому государству мужественные труды…» Складно пишет Макаров. Мужественные… Плоть женская, однако…

Разумеет ли помазанная, кто должен быть рядом с ней… Кто есть истинный трудов государя наследник.

Скользит возок, наплывает Васильевский остров. Врастают в небо статуи на карнизе трёхэтажного дворца, самого большого в столице, шпиль собственной его светлости церкви. Дом маршала двора, дом канцелярии, избы челядинцев, разные службы, беседки и оранжереи сада… Через весь остров до Малой Невы протянулась усадьба, город в городе, а по немецкой мерке бург венценосца. Отрада, обитель отдохновения, гордость Александра Даниловича. Честно ведь добыто — награда за верность и ревность.

Печальная весть обогнала князя — часовые на крыльце, под чёрными флагами, скорбно отдали честь, чёрным обвязаны рукава, ружейные стволы, чёрным оплетены колонны сеней. Наверху меняют шторы, обрамляют крепом портреты царя. В приёмных покрывают трауром и стены. Пахнет деревянным маслом, которое кто-то разлил, наполняя лампады. Княгиня Дарья, зарёванная, шлёпает в оленьих унтах, простоволосая, суетится бестолково. Обняла мужа и пуще размокла.

— Причешись, — сказал Данилыч.

Взяла бы пример с сестры… Ходит распустёхой, а в доме люди, небось. Варвара — та в аккурате, командует, хаос был бы в доме, кабы не приехала пособить.

Бог наказал бояр Арсеньевых — Варвара уродилась кособокой, зато умна же девка-перестарок и расторопна. Советчица в семье, наставница детей, и хорошо, что загнала их во флигель, нечего им тут путаться. Купанье вакханок, Венера обнажённая со стены сняты — догадалась Варвара. Князь похвалил, сказал, что надо будет две-три комнаты обтянуть траурно сплошь, как принято в Европе.

Вышел из женской половины и через площадку лестницы — вечно холодную — к себе в мужскую, где ждут посетители. Варвара послала им водку, закуску — сидят горестно, не притронулись. Скорняков-Писарев, комендант столицы, вскочил, князь притянул его к себе. Ладный молодец, исполнительный, из гвардейцев… Пришлось обнять и Дивьера.

Помянули царя, осушив чарки, есть отказались. Князь слушал доклады, кивал — да, траур чрезвычайный, в церквах на молебствиях быть всему обывательству, подлым и знатным, облачиться в тёмное, а у кого нет, надеть повязку. В жилье именитого по крайней мере одну камору оправить подобающе.

Затем Дивьеру:

— Ты, Антон Мануилыч, навостри уши! Мелют грязные языки… Про царицу.

На смуглом лице генерал-полицеймейстера застыла насторожённость. Не забыл, как сватался к Анне Даниловне [20] и пересчитал ступени. Вспылил тогда князь. Отдать за царского денщика, за иудея? Ни за что! Государь заставил обвенчать.

— Уши у нас не заложены.

Ответил чеканно, карие глаза, опасные для женского пола, прикрыты длинными ресницами. Чешет по-русски, будто в России рождён. Всего два слова знал бродяга, юнга с голландского корабля — «царь» и «Петербург». Губернатор встал, подвёл итог:

— Манифест печатают. Попы прочтут, но и ваша забота тоже… Втемяшить народу — матушка наша — наследница законная, волей государя. Он помазал, он вручил корону и скипетр. Дурные языки прищемить.

Вернулся на женскую половину. Дарья умоляла откушать, лечь. Сна ни в одном глазу, кусок в горло нейдёт.

До вечера объезжал губернатор столицу, уже окроплённую чёрным. Народ в печали, в смятении. Гвардейцы в слободах плачут, вздевая на избах флаги.

Скорбит и камрат царский, но слёз нет, дышит грудь необычайно легко. То дух царя, воля царя — в каждой жилке, во всём существе.

Об этом не крикнешь. А жаль… Сие бы друзьям и недругам внушить. Наперво царице… Ну, она сама понимать должна, кому обязана…

Императрикс…

Репнина прогнать, здесь он неудобен. А может, коротышка, обрубок в Зимнем сейчас, к царице ластится… Нет, из него плохой утешитель. Вот Ягужинский… Вот Дивьер, кавалер-галант… Эти без мыла влезут.

Кто с ней там?

Нашёптывают, злословят… Больнее, больнее покалывало подозрение. Помчался к Зимнему.

Топот, гром во дворце — ровно полк солдат занял, да с артиллерией. Двигают мебель, скатывают ковры, сшибли гладиатора венецианской работы. В зале, где препирались утром, орудуют плотники, мастерят помост для гроба. Камергер сказал, что прощанье с покойным начнётся завтра же.

— Гладиатора разбили, — попенял князь по-хозяйски. — Пятьсот ливров плачено.

Встретился Растрелли — он снял гипсовую маску с лица его величества.

— Вечна мемория… Вечна…

Захлебнулся и на смешанном наречии, скороговоркой, подсобляя себе жестами, почал хвалиться — сочиняет фигуру, точную копию императора, восковую. Сядет в кресло, в кабинете, совершенно как живой. Сможет встать, руку протянуть — на то педаль имеется.

Топает, нажимая незримую педаль, трясёт чёрными бантами на одежде, — игривый у итальянца траур. Царь посмеялся бы…

— Я делать… Под ваша протекция…

Что ж, кукла — радость толпе… Растрелли просиял, отвесил церемонный поклон, затем понизил голос. Ему известно — чужеземцы укладывают багаж, нанимают лошадей, чтобы бежать из России. Мелкие трусы, конечно… Боятся черни, переворота.

— Скатертью дорога.

Произнёс по-царски решительно, по-царски вскинул ладонь — прочь малодушных! Потрепал скульптора по плечу:

— Делай, маэстро!

В лиловых сумерках мельтешили люди — сановники, придворные, послы чужих суверенов, все в испуге, словно дети брошенные, не ведают, как им жить без монарха, кого слушать.

Узнают, узнают…

Аудиенции отменены. Статс-дамы, стражи неумолимые, отваживают всех без разбора. Неотложные петиции, важнейшие известия — после, после… Запнулся хоровод писанины, накопившейся во множестве. Надолго ли? Бог весть. Новое правление безгласно, неисповедимо, оно за высокой дверью, обитой фигурным металлом.

Ягужинский раньше входил без доклада — видать, и ему отказ. Тоскует у двери.