Роланд Харингтон - Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

• Название: Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских
• Автор: Роланд Харингтон
• Издательство: Новое литературное обозрения
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-86793-326-1

Захватывающий авантюрный роман с элементами игры, фантастики и эротики, повествующий о политических и любовных приключениях американского слависта в России. Действие происходит в многомерном художественном пространстве на протяжении пяти веков русской и мировой истории. Среди персонажей романа — реальные сегодняшние политические деятели, олигархи, киллеры, некроманты, прекрасные женщины и порочные дети, а также знаменитые завоеватели и правители от Ивана Грозного до Билла Клинтона.

Роланд Харингтон — американский славист русского происхождения, профессор Мадисонского университета, автор восемнадцати книг и более трехсот статей. В 1990 году удостоен приза Густава Фехнера за книгу «Венерические болезни в русском романе». Работал консультантом в трех администрациях, сопровождал Б. Клинтона и Дж. У. Буша на встречах в верхах с президентами России Б. Ельциным и В. Путиным. Р. Харингтон — член дирекции научного центра им. Президента Эндрью Джонсона, председатель американского общества почитателей Ивана Грозного, член Академии изящных искусств штата Иллинойс.

---

Как понимаете, Горемыкин был далек от занятий спортом или даже утренней гимнастикой. Умом он был пытлив, но телом слаб. Осенью, зимой и весной, когда погода в Ингерманландии особенно жестока к местным жителям, бедолага частенько страдал насморком. Летом, впрочем, тоже.

Скорбный хлюпонос, Горемыкин не смел поставить себя на вид коммуналам, когда они включали на полную мощность радиолу и кайфовали под песни Ротару и Пугачевой. Он скрывал свое истинное лицо, когда они устраивали друг другу погромы на кухне, похожей на инсталляцию запрещенного модерниста Ильи Кабакова. Вместо перебранки с соседским советским народом ленинградский элой бросался на дырявый диван и опасливо читал самиздатские книги, которые ему ссужали одинарные приятели таких же, как он, демократических убеждений. Среди приятелей особенно выделялся явный москвич и тайный диссидент Михаил Евгеньевич Пеликанов, работник аппарата Союза журналистов и частый гость города на Неве, куда он ездил якобы по делам инакомыслия, а на самом деле к любовнице, стройной стенографистке с Васильевского острова.

Несмотря на ненормативное чтение, Горемыкин держал нос чистым — пусть только в переносном смысле. Он не был героем тогдашнего времени и прекрасно это сознавал. Петербуржуй слабо сочувствовал правозащитному движению и опасливо прислушивался к политическим анекдотам, рассказываемым коллегами в институтской курилке. Придя домой, он включал телевизор и со скрытой неприязнью смотрел на игуанадона Брежнева, когда тот выползал на трибуну съезда или целовался с каким-нибудь вождем из стран социалистического лагеря.

Институт Прикладной Педагогики находился в болотистом пригороде, воздух которого был насыщен малярийными испарениями. Хотя Горемыкин вставал рано, до зари, он вечно опаздывал на работу, потому что по невезучести терял проездной билет или по рассеянности садился не на тот трамвай. Не имея коррумпированных связей в обкоме, горкоме, райкоме или адкоме, элой часами стоял в магазинных очередях за холостяцкой пищей, но, когда наконец приближался к прилавку, чтобы отовариться вялой венгерской ветчиной или пасмурным польским повидлом, неизменно находил, что народно-демократические продукты как на зло только что кончились. А если институт раздавал преподавательскому составу путевки в Крым, Горемыкину всегда выпадал февраль, когда даже тропическая Таврида климатом своим напоминала родной Ленинград.

Гудели голоса и ноги,
Толпа брела с полей в остроги…

Однажды кокетливая коллега из института пригласила его к себе на чай и, пока он жевал многослойный вагинальный пирожок, дала ему понять, что горемыкинские высказывания о русской литературе заставляют ее испытывать странные, нежные чувства, о которых она читала лишь в рассказе Куприна «Гранатовый браслет». Перед педагогом замаячила заманчивая возможность аморалки. Но вместо того чтобы обрадоваться, он испугался, напомнил искусительнице про неприятие Куприным социалистических преобразований и со слезой на впалой щеке попросил ее больше так не увлекаться.

Кстати, о впалости педагога. Она распространялась не только на лицо, но и тело, особенно живот и ребра, так что силуэтом своим он напоминал один из кранов, украшавших собой корабельные верфи любимого города. Еще Горемыкин имел привычку вздыхать вогнутой грудью, из-за чего даже в коммунальных потемках соседи легко узнавали элоя по шуму воздуха, понуро выжимаемого через тощую трахею слабыми его легкими.

Одна за другой проходили пятилетки, Горемыкин из подающего надежду ассистента стал оставившим надежду доцентом, но он все так же дрожал дома и на работе, и Брежнев все так же ползал по экрану телевизора. Тем временем Миша Пеликанов, связь которого со стройной стенографисткой все больше крепла по мере расширения госпожи Пеликановой, продолжал регулярно наведываться в Питер. Дружба с ним под тихие разговоры о том, просуществует ли Советский Союз до 1985 года, была, пожалуй, единственным радостным пятном в жизни ученого.

— Как дальше-то нам быть? — вздыхал Горемыкин и расширял бледное ухо, чтобы уловить мнение прекрасно осведомленного приятеля.

— Без радикальных изменений в политической системе, а именно введения поголовного полицентризма, мы все через десять лет будем говорить по-китайски.

Сказав свое слово, Пеликанов вскидывал красивую седую голову и крутил красивыми седыми руками. В детстве кто-то ему сказал, что он похож на знаменитого дирижера Герберта фон Караяна, и с тех пор москвич тщательно культивировал это сходство, размахивая белоснежной шевелюрой и делая широкие, плавные жесты, будто на помосте перед симфоническим оркестром.

Хотя Горемыкин был интеллигентом-солитером, первые два-три десятилетия после появления на свет он еще крепился. Но когда литературоведу стукнуло сорок, он сообразил следующее: отсутствие жены и возрастающая невероятность того, что кто-то захочет выйти за него замуж, обещают ему одинокую зрелость, перезрелость и старость. Сообразил — и беспомощно развел руками в ошалении от такой печальной перспективы.

Вслед за сим элой впал в депрессию и воспринял горизонтальное положение на дырявом диване. Впрочем, после нескольких месяцев обломовщины он постепенно сполз оттуда и постановил начать новую страницу в своей горемыкинской жизни.

Другими словами, литературовед решил завести себе подругу. Конечно, не человеческую — так высоко он не смел и похотничать, — а зверскую.

Тут, однако, была проблема. Собак Горемыкин боялся, канарейкам удивлялся. Да и соседи по коммуналке, которые любили шуметь сами, но не давали шуметь другим, вряд ли бы ласково посмотрели на домашнее животное, издающее звуки помимо их собственных склок и сабантуев.

Педагог повздыхал, поразмышлял и, наконец, придумал план, который после мучительных медитаций и междугородних телефонных консультаций с Пеликановым привел в действие.

Во дворе дома на канале возвышалась помойная куча. То была пирамида отходов и объедков, которая прела у педагога под окном подобно некоему политическому символу (как робко думал бедолага). И вот однажды ночью петербуржуй залез на вонючую высоту, подобрал в одном из ее ущелий кислую киску, давно уже взятую им на прикол, и притащил ее к себе в комнату под покровом темноты и потрепанного пальто.

Киска оказалась нелегкой находкой. Мяукать она не умела, но зато шипела почище гадюки. Целиком черная и, как оказалось, хромая, она была в возрасте, когда девушки теряют невинность, а кошки живучесть. Особенно настораживала наблюдателей ее физиономия — круглая, злая и глазопузая, как у ленинградского партайбонзы Романова, которого ученый боялся, пожалуй, больше всего на свете.

Новоявленная питомица охотно вонзала клыки в горемыкинскую плоть, когда хозяин пытался погладить ее по шелудивой шерсти, царапала его вдоль и поперек мягких полостей тела (что было еще больней!) и во всех отношениях обходилась с ним по-зверски. Она демонстративно отказывалась сидеть у литературоведа на коленях, спать с ним в одной постели и вообще делать все то, что одинокий неженатый мужчина вправе ожидать от домашней подружки.

Горемыкин долго гадал, какое имя дать свирепому животному. В конце концов после долгих и мучительных нравственных исканий он назвал подружку Милицей, в честь тогда еще беспокойного академика Нечкиной. То была дань уважения дрожащего доцента к известной историчке, в одном подстрочном примечании неласково отозвавшейся о его первой и единственной статье «Памятники русским писателям в северо-восточной Голландии», что вызвало у пугливого автора тихий научный ужас.

Но много ли нужно холостяку для счастья? Горемыкин забывал о своих невзгодах, когда отпреподав четыре пары и затем повздыхав полвечера в магазинных очередях, он входил в кривую комнату и видел кислую киску, брезгливо моющую морду лапой под этажеркой с книгами из серии «Литературные памятники».

Прошел год, прошел другой, и педагог понял, что имя этому чувству — любовь.

Если этажерка была кошкиным домом, то туалетом Милице служил потрепанный противень, тайком извлеченный литературоведом из коммунальной кухни в одну из годовщин Октябрьской революции, пока соседи дрыхнули после общеквартирной попойки с пением, танцами и коридорной дракой трудящихся. Вместо песка, которого в Ленинграде, несмотря на близость моря, было не достать, заботливый хозяин подкладывал подружке газету «Советская школа». Утром он совращал пахучую периодику в рулон и относил ее на Милицину малую родину — придворную помойку, хотя при этом трепетал: а вдруг кто-нибудь из коммуналов заметит, что кошка испражнилась на имя Брежнева или на худой конец Черненко.

Горемыкин ублажал Милицу как мог: не смея трогать свирепую зверушку руками, он целовал ее в хвост, ходил на рынок покупать ей свежую треску у узбекских рыбаков и вообще смотрел на нее как на писаницу-красавицу. Будучи идеалистом интима, прочитавшим роман Генри Миллера «Тропик Рака» в самиздатском переводе, он положил не стеснять конжугальных кискиных инстинктов, хотя подобная половая принципиальность стоила ему бессонных ночей тревог и бдений.