Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

• Название: Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
• Автор: Владимир Афанасьев
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Восхождение» – первое издание воспоминаний близких людей, современников о Владимире Солоухине – великом русском писателе, произведениями которого зачитывалась вся страна. В книгу включены воспоминания, интервью, письма, размышления о жизни и произведениях В. Солоухина, а также посвященные ему стихи.

---

Отпевали Владимира Алексеевича в нижней церкви храма Христа Спасителя. Его отпевание стало первой службой в недостроенном еще храме. Время от времени панихиду заглушали строительные шумы. Это его храм. Он первым стал говорить о его восстановлении, первым собрал комитет по его воссозданию и собрал первый миллион тогда еще не деревянных рублей. Я помню посвященный храму вечер в кинотеатре «Россия», мы тогда подходили к сцене и клали деньги в картонную коробку. Этот миллион вскоре лопнул: когда чуть ли не в одночасье обрушился рубль и подешевел более чем в тысячу раз, благодаря гайдаровской «реформе». Но Солоухин не сдался и продолжал дело. Правда, теперь, говоря по телевидению о храме Христа Спасителя, упоминают только Юрия Лужкова. Солоухина замалчивают. Владельцам телевидения, Гусинским и Березовским он поперек горла. В храме же Христа Спасителя висят доски, на которых золотом написаны имена людей, способствовавших восстановлению его. Церетели, например, там есть, или какая-то Арбатская, а имени Солоухина нет. И тоже не случайно.

Поэтому нам надо больше писать и говорить о Солоухине, даже если это общеизвестные вещи. Владимир Солоухин всегда появлялся у истоков общественных явлений, которые становились значимыми до всеобщности.

Сейчас нам трудно понять, что означали те же «Черные доски» в шестидесятые годы. А он сказал свое слово, и возник широкий интерес к древнерусскому искусству, а заодно и к православию. То же и в литературе. «Владимирские проселки» стали дорогой в деревенскую прозу. До него в советской литературе не существовало ничего подобного. Мне не стыдно признаться, что я подражал ему в своих первых книгах. Я не говорю уже о его монархических взглядах, нашедших свое продолжение в народе. Он, а не русскоязычные диссиденты, начал рушить интернационалистические идеалы. Те подхватили и стали заниматься тем же в интересах своего узкого круга.

В 1976 году, четверть века уже тому назад, позвонил мне Солоухин и говорит:

– Приходи, дело есть.

И дает мне толстую-претолстую папку с рукописью «Последней ступени».

– Вот, – говорит, – хочу, чтобы ты прочитал. Давал пока Леонову, Распутину и Белову. Почитай, потом поговорим. Только… никому. Даже жене.

Прочитал. Мозги у меня набекрень: не может такого быть! Не тому нас учили в школе. Хотя где-то таились во мне сомнения в правоте новейшей нашей истории. Доходили какие-то отдельные слухи. Отец боялся говорить со мной на эту тему, но и у него временами проскакивали отдельные фразы о советской власти и ее вождях. А тут лавина на меня обрушилась.

– За такую рукопись, Володя, – говорю, – тебе сразу полагается вышка. К стенке тебя, дорогой мой, к стенке и без разговоров.

Смеется.

– Больше никому не показывай. Надо сфотографировать и спрятать, зарыть пленку до лучших времен. А рукопись сжечь.

Он хохотнул.

– Давно уже спрятано. И здесь и там, – показал он большим пальцем за спину.

Не мог я согласиться с той мыслью в рукописи, что, если бы немцы нас победили, было бы не хуже того, что нас ждет. Она казалась мне просто кощунственной. А он говорит.

– Эта система долго не проживет. А когда она рухнет, развалится, нас ждет такая смута, что немцы покажутся раем. Придет мировое правительство, и противопоставить ему будет нечего. А тогда бы у нас была идея национального освобождения. Россия ведь оставалась бы за Уралом.

Нет, я этого понять и принять не мог. А он сказал:

– Увидишь. Если, не дай бог, доживем.

Части этой большой книги вошли в изданные позже «Читая Ленина», «При свете дня», «Соленое озеро», издана позже и «Последняя ступень». Но только – (вот парадоксы истории!) в конце девяностых годов они уже не производят того впечатления, что двадцать лет назад, даже и десять лет тому назад. Солоухин сказал об этом первый, потом говорили, говорили, и то, что было откровением – стало привычным, обычным. Из последних книг наиболее поразила читателя книга «Соленое озеро» за счет истории с Аркадием Гайдаром, которого мы вдруг узнали как садиста и изувера, собственноручно рубившего детей шашкой. Даже советская власть приговорила его за садизм и изуверство к расстрелу.

Мы все выросли на книгах Гайдара, да и сейчас его проходят в школах, ведь не могли же все учителя прочитать «Соленое озеро». А вот теперь, когда Солоухин открыл нам на него глаза, я беру в руки «РВС» и удивляюсь, как это удалось внушить всей России, что Аркадий Гайдар лучший детский писатель. Читаем:

«– Димка, – захлебываясь от гордости, торопился рассказать Жиган, – я успел… назад на коне летел… И сейчас с зелеными тоже схватился… в самую гущу и как рубанул одного по башке, так тот и свалился!..»

Мальчик рубит саблей людей. Ему бы читать детские книжки, учиться и играть со сверстниками, да не в войну, а в «чижика» или в лапту, а он рубит шашкой людей. Что такое быть разрубленным шашкой? Подумать страшно. А у Гайдара такое в порядке вещей. Читать бы нам сейчас и читать «Соленое озеро», да где его возьмешь? Пойди купи – не найдешь.

Владимир Алексеевич подарил мне эту книгу, переплел я также вырезки из «Нашего современника» с этой повестью. Да то и другое зачитали. Давал приличным людям, но не вернули. Оба клянутся, что пропала, и не поймут каким образом. Говорили мы о ней тогда, когда книга не была еще написана. В Переделкине я встретил Солоухина, возвращающегося из магазина. В бесформенной зимней шапке и в несуразной какой-то куртке он шел по тропинке вдоль шоссе и нес в каждой руке по сумке. Этакий на вид мужик-строитель или механик из гаража. Отличало его от них только то, что держался он прямо и выступал с достоинством.

– Ну, пойдем, пойдем, Саша, милый, заходи.

На первом этаже переделкинской дачи жил тогда Борис Можаев, Солоухин – наверху. Закусывали грибами. Владимир Алексеевич, возвращаясь из Алепино, скупил на шоссе все продававшиеся грибы, свалил несколько ведер в багажник, привез в Переделкино и засолил. О своем собственном способе засолки грибов, простом и быстром, он рассказывал не без гордости. Грибы действительно были хороши. Повспоминали горы, посетовали на смуту. Он подарил мне только что вышедшую книгу «При свете дня».

– Что теперь? – спрашиваю.

И Солоухин принялся мне рассказывать об Аркадии Голикове.

– Что ты, Саша, что ты… – поднимал он голову характерным для него образом, словно кивал головой вверх, а не вниз. – Нас то учили, что Гайдар командовал в шестнадцать лет полком, а он на самом деле был начальником расстрельной команды. Тухачевский его, как известного палача, взял на подавление Антоновского восстания, и он уничтожал целые деревни с женщинами, стариками и детьми. А потом в Хакасии так развернулся… Все документально, все из архивов ЧОНа.

– А ты не боишься? – спросил я, и он ответил:

– У меня есть девиз Чингизхана. Не знаешь его?

– Нет.

– «Боишься – не делай, делаешь – не бойся».

Потом он привел этот свой девиз в «Последней ступени».

– Оля, у меня есть все книги папины, а вот «Последняя ступень» не подписана. Подпиши мне, пожалуйста, – попросил я.

– Ну что вы, Александр Александрович, разве я имею право подписывать папины книги?

– Кто же теперь подпишет?

– Мог только он.

В ее глазах стояли слезы.

Оля ушла, а я продолжал ходить по дому, хотя и чувствовал себя неловко: кругом лежат личные вещи Солоухина, будто вторгся я без спроса в его комнаты, в его жизнь. Однажды позвонил мой товарищ по альпинизму и говорит: «Один мой друг хочет познакомиться с Солоухиным. Мы на колесах, давай поедем к нему в Переделкино». Я ответил, нет, не могу, мне неудобно его беспокоить. Товарищ мой понять этого не мог: «Вы же старые друзья, в горах вместе были. Подумаешь, беспокоить…» Как я мог объяснить ему, что для меня Солоухин? Да, мы знакомы полвека и были дружны, нас связывало многое, но… Но я всегда чувствовал себя младшим братом Владимира Алексеевича, он мой учитель. Хотя мы почти ровесники, именно он, его книги определили мое место на земле. И, думаю, не только мое.

После войны я учился в Театральной школе-студии Ю. А. Завадского, а сестра моя Лидия была студенткой Московского Городского Театрального Училища. Вокруг нее, красавицы, всегда вились поклонники, в том числе и студенты литинститута. За одного из них она вышла замуж. Я же в то время был кинозвездой: снялся в главных ролях в трех фильмах, меня все знали. И вот мы, театральные студенты, дружили с литинститутовцами. На площади Пушкина в одноэтажном доме располагался тогда знаменитый «бар номер четыре». Литинститут рядом. Мы собирались в этом баре, читали стихи, с задором молодости и не без рисовки говорили об искусстве, театре, литературе. Но с оглядкой. Нехорошее было время. Сажали. Верхом смелости тогда считались четверостишия Николая Глазкова, помню их до сих пор.

Говорят, что окна ТАСС

Моих стихов полезнее.

Полезен также унитаз,

Но это не поэзия.

Или: