Братья Шаргородские - Молочник Розенкранц

• Название: Молочник Розенкранц
• Автор: Братья Шаргородские
• Жанр: Короткие истории

Рассказ братьев Шаргородских.

"Их смех — горький смех. И нет лучшего смеха, чем смех, настоенный на печали."

«Маарив», Израиль

---

Бугаев перешел на крик. — Понимаешь, деньги! Я, великий артист, пятнадцать лет в дерьмовом "Запорожце" езжу! А у меня душа широкая! Ей лимузин необходим! С телевизором!

— Что ей необходимо? — переспросила испуганная Зина.

— Лимузин! Машина по-нашему шикарная! Ты мне можешь ее купить?!

— Могу, — заикаясь, ответила Зина, — только у меня денег нету.

— А этот старый еврей их нам даст! Понимаешь, дура?! А ты мне свинину свою подсовываешь!

— Что-то я не ухватываю, — пробормотала Зина. — Если ты будешь есть свинину — твой старый еврей денег не даст?

— Глаз у меня не будет, — закричал Бугаев, — печальных еврейских глаз! А они мне для этого Тевье позарез нужны! Ты видела хоть когда-нибудь человека, жрущего свинину и имеющего печальные глаза? Свинина придает глазам оттенок наглости. Взгляни на меня — и ты поймешь!

И он уставился на жену своими достаточно наглыми глазами.

— Чем же мне теперь тебя кормить? — просто спросила Зина. — Чтобы выражение твоего лица изменить. Оно у тебя действительно нахальное.

— Принесу специальное меню, — пообещал Бугаев. — У Кнута возьму.

— И пить перестанешь? — осторожно уточнила жена.

— Это еще почему? — удивился Бугаев. — Водка на глаза не влияет. Да и Тевье пил. И немало. Ты мне это брось, Зина! — и он погрозил ей пальцем. — Одно меня смущает — идиш подучить придется.

— А это что еще за штука? — насторожилась Зина. — Что это еще за идиш?

— Язык их, еврейский.

— Боже, ты что — на их языке балакать начнешь?

— Да нет, — успокоил Бугаев, — спектакль будет по-русски. Но отдельные слова и фразы произносить придется. Для правдоподобности…

Курицы в доме не оказалось, Зина подала Бугаеву чай с медом и сухариками, а свиную отбивную слопала сама…

Признайтесь, Поляков, вы были бы способны на такую жертву? Вы могли бы отказаться от свинины?

— Я ее не ем.

— Я тоже. Но если бы я ее поглощал, как Бугаев… Он весь состоял из свинины. А я слабый человек…

Короче, с тех пор Бугаев к свинье не притрагивался. Даже к живой. Это я знаю точно. Зато перед поездкой на Запад он уже знал довольно много слов на идиш. В основном, как вы догадываетесь, это была ненормативная лексика. Так, он перестал звать жену Зиной и превратил ее в Зойнэ. Довольно созвучно на мой взгляд. Когда она делилась с Бугаевым своими взглядами на жизнь, он обрывал ее: "Зай нит кайн поц!" И она каждый раз вздрагивала, хотя и не догадывалась о смысле сказанного.

Вдруг Бугаев полюбил еврейские песни, особенно "Шпиль, балалайка".

— Мне почему-то кажется, что Тевье ее часто напевал, — задумчиво произносил он.

— Что значит — "кажется"? — шумела "Зойнэ", затыкая толстыми пальцами свои нежные ушки, когда звучали эти песни. — Об этом написано у твоего Шлёмы-Алёхина?!

— Шолом-Алейхема, — сурово поправлял Бугаев. — Они не жили в одном местечке. Он не мог знать, что напевал Тевье во время работы!..

Курдюмов принял решение вживаться в роль через жену. Естественно, еврейскую. Вокруг него вертелись русские и армянки,

татарки и украинки и даже одна чеченка. И, как назло, ни одной еврейки.

И Курдюмов решил обратиться за помощью к Кнуту.

— Как вы уже знаете, я из благородного рода, — сказал он Адольфу, — а мы, благородные, любим иногда жениться на еврейках. Вот такая блажь.

— Вы не могли бы объяснить яснее, что вы хотите? — уточнил Кнут.

— Еврейку. Вы можете меня познакомить с какой-нибудь? Желательно симпатичной и неприхотливой.

— Послушайте, Курдюмов, — сказал Адольф, — вы что-то недопоняли. Вам не надо вживаться. Вы играете русского человека!

— Но женатого на еврейке, — напомнил Курдюмов. — А это накладывает определенный отпечаток.

— Катитесь со своим отпечатком! — бросил Адольф, и Курдюмов решил сам начать поиски.

Вскоре он встретил богиню с огромными голубыми глазами, копной пышных волос и прекрасным именем Ривка. Он провел с ней удивительный день, ел с ней взбитые сливки в кафе "Север", катал ее на лодке в ЦПКО им. Кирова, а вечером, около ее дома, обхватил своими могучими руками ее головку и прижал к себе. И вдруг ее пышные волосы отделились от прелестной головки и остались в его руках.

— Это — парик, — объяснила Ривка, — я — ультраортодокс. Я живу по Галахе. Вот уже целый год, как я по ней живу. А вы не еврей. К сожалению…

И она упорхнула, унося парик в руках.

Курдюмов ничего не понял. Он вообще не был из племени излишне сообразительных. Ошалевший, он минут десять раскачивался у парадного, а потом отправился в забегаловку и опрокинул два стакана водки, что с ним случалось крайне редко.

Очередная встреча с еврейкой произошла где-то через неделю, за кулисами, после спектакля. Вдруг среди татарок и украинок, ввалившихся в его гримуборную, он увидел ее.

— Признавайтесь, — сурово произнес он, — вы живете по Галахе?

Та не поняла, но загоготала.

После ресторана они отправились к ней домой, хотя Курдюмов и сопротивлялся. Правда, незаметно. Он почему-то считал, что будущая жена должна отдаться ему не раньше, чем через две недели после знакомства.

— Одна — ортодокс, другая — аникейве, — печально размышлял он, лежа в скрипучей кровати с набалдашником. И тут же понял, что еврейская жена — не для него. Так, очевидно, решил Бог.

И Курдюмов бросил поиски и засел по ночам за роман — "Аидише бобе" — где яркими и подчас неожиданными красками описал нелегкую,

но прекрасную жизнь своей бабушки, одновременно мягко пеняя ее за то, что из-за нее он не получил главной роли… Меж тем репетиции в театре шли днем и ночью — всем хотелось поскорее выехать. Где-то с пятой-шестой репетиции Бугаев превратился в чистопородного еврея — он нежно обнимал своих дочерей, называл их "майне либе тохтер" и "майне киндерлах", танцевал "фрейлехс" и пел еврейские песни — и в хулиганских глазах его появилась вековая еврейская печаль. Видимо, отсутствие свинины в его рационе действительно давало себя знать.

И все-таки Кнут пригласил для проверки достоверности несколько древних евреев из ленинградской синагоги.

Они с восхищением разглядывали Бугаева.

— Такие глаза я видел у евреев только до семнадцатого года, — сообщил самый древний. — После того, как пришли эти бандитес в кожаных тужурках, таких глаз больше нет. Они исчезли. Тю-тю!

И остальные в знак согласия закивали седыми головами.

А потом Бугаев встал в позу и прочел им монолог Тевье.

Это прекрасный монолог, Поляков, я уверен, что вы его знаете.

"Если бы вы знали, с какими горестями, с какой болью носится Тевье! Как это там у нас сказано: "Прах еси и в прах обратишься." Человек слабее мухи и крепче железа. Прямо-таки книжку обо мне писать можно! Что ни беда, что ни несчастье, что ни напасть — меня стороной не обойдет. Отчего это так? Может быть, оттого, что по натуре я человек до глупости доверчивый, каждому на совесть верю. Тевье забывает, что мудрецы наши тысячу раз наказывали: "Почитай Его и подозревай". Но что поделаешь, скажите на милость, если у меня такой характер? Я живу надеждой и на Предвечного не жалуюсь — что бы Он не творил — все благо! Потому что, с другой стороны, попробуйте жаловаться — вам что-нибудь поможет? Коль скоро мы говорим в молитве: "И душа принадлежит Тебе, и тело — Тебе", то что же может знать человек и какое он имеет значение…"

Бугаев читал великолепно. Адольф плакал. Старики вытащили из карманов огромные носовые платки. Один из них долго всматривался в Бугаева и вдруг узнал его.

— Хаимке, — сказал он и голос его дрожал, — Хаимке, — посмотри на меня внимательно. Неужели ты не помнишь меня?!

— Припоминаю, — пробормотал Бугаев — и тоже дрожащим голосом, — я вас припоминаю.

— Я — Мендель из Мястковки. Мы жили рядом, через хату, на Базарной улице.

Бугаев в знак согласия закивал головой.

— Конечно, — подтвердил он, — именно на Базарной. Ах, Базарная, Базарная, улочка моего счастливого детства!

И он обнял старика. И старик поцеловал его.

— Скажи мне, Хаимке, а где сейчас Йоселе, твой отец?

Бугаев пустил слезу.

— Он умер, — пробормотал он, — девять лет тому назад. Он не дотянул до этой радостной встречи.

— А-аа, — покачал головой старец, — таким молодым ушел…

А помнишь, как ты провожал меня в Петроград, в двадцать втором? Ты еще меня спросил, чего я еду в эту дыру. И был прав.

— Я все помню, ребе Мендл, — растроганно произнес Бугаев. — И как вы продали свою хату, и как мы тряслись в телеге по дороге на станцию, и как вы перекрестили меня перед отъездом.

Кнут тихо ахнул и свалился со стула. Старики качнулись, но не осели.

— Что я сделал?! — прорычал старик. — Что я сделал перед отъездом, паршивец?!

— Ну, это… — опомнился Бугаев. — Вы сказали мне "зай гезунд!" или "Зай нит кайн поц!" Я точно не помню.