Ингрид Бергман - Моя жизнь

• Название: Моя жизнь
• Автор: Ингрид Бергман
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 0-440-14085-4, 5-05-002299-1

Книга написана одной из ведущих актрис мирового кино Ингрид Бергман (1916—1982) совместно с писателем А. Бёрджессом, известной советскому зрителю по фильмам «Газовый свет», «Осенняя соната» и др.

Ингрид Бергман рассказывает историю своей яркой и трудной жизни, где поиски, взлеты, неудачи художника неразрывно переплелись с перипетиями личной жизни любящей и страдающей женщины.

Работа с выдающимися кинорежиссерами XX века Дж. Кьюкором, Р. Росселлини, И. Бергманом, встречи с Э. Хемингуэем, Б. Шоу, Ю. О’Нилом, роль творческого и человеческого взаимообогащения, конфликты позиций и характеров — обо всем этом актриса поведала искренне и взволнованно.

Книга иллюстрирована.

Рекомендуется широкому кругу любителей киноискусства.

---

Казалось, зрителям спектакль понравился. У испанского народа, должно быть, великодушное сердце — публика аплодировала, кричала «браво!». Но для меня это было мукой.

Теперь мы путешествовали большой компанией: Роберто, я и дети. И уж коли мы очутились в Испании, Роберто решил взять Робертино на бой быков. Я ненавижу бой быков и никогда туда не пойду. «Он слишком мал для таких зрелищ «, — сказала я. Я не могу смотреть, когда этих красивых животных убивают на потеху публике. Никто не спрашивает быка, хочет ли он, чтобы его убили. Тот, кто убивает, знает, что рискует своей жизнью, но он храбр. Он знает, на что идет. А что думает об этом бык? Это никому не интересно. Я была наслышана о крови, о лошадях со вспоротыми животами. Пристрастие испанцев к драме, смерти, ярости — они даже свои танцы чеканят с какой-то яростью, — все это не в моем вкусе. Я не могу даже Муху убить со спокойным сердцем. Перед тем как ее прихлопнуть, я всегда говорю: «Прошу прощения». Поэтому я постаралась подготовить Робертино к тому, что его ждет, но, по-видимому, перестаралась. Я представила ему быка как огнедышащего дракона, у которого пламя бьет из ноздрей. Когда Робертино вернулся домой, он выглядел как обычно и тут же занялся своим игрушечным автомобилем, производившим шума больше, чем «феррари». Он явно не был расстроен и ничего мне не рассказал. Я решила, что увиденное, возможно, ушло глубоко в его подсознание.

— Ну, что ты думаешь о бое быков? — спросила я.

Он не отвечал, продолжая урчать за свою машину. Как бы невзначай я спросила:

— Понравилось?

— Мама, — сказал он. — Ты знаешь, что такое бык? Ты знаешь, кто выбегает из ворот? Муж коровы.

Вот что стало для него самым большим открытием; бык — муж коровы. Я опять слишком драматизировала ситуацию. А Робертино продолжал заниматься своей машиной.

Мы приехали в Париж на гала-премьеру нашей оратории в оперном театре. Это должно было стать настоящим событием. Но беда была в том, что в Париже жил сам Поль Клодель, который уже прослышал, что мы следуем вовсе не всем его сценическим указаниям.

Нас пригласили на чай. Клодель был очень строг. С пристрастием расспрашивал он Роберто, в чем, по его мнению, суть замысла оратории. Необходимой частью успеха, считал он, является неподвижность Жанны, то, что в течение целого часа она остается привязанной к столбу, умирает, стоя лицом к публике. И когда я призналась, что довольно много двигаюсь по сцене, он пришел в ужас.

— Я просто не могу представить, как вы пошли на это, как допустили такую ошибку, — сказал он. — Но я не позволю этого. Вы не имеет права ставить в оперном театре мою ораторию со всеми этими странными штучками.

Мы помрачнели.

— Единственное, что мы можем сделать, — это показать вам генеральную репетицию в надежде на то, что спектакль вам понравится, — сказали мы. — Ну а если вы его не одобрите...

А если он не одобрит? Катастрофа! До премьеры оставалось всего несколько дней. Билеты распроданы — все до единого на все гастроли. И вот придет Поль Клодель и скажет: «Мне не нравится. Спектакль снять».

Директор театра был близок к истерике.

— Я должен буду вернуть деньги за все билеты, выплатить труппе. Мы ничего не сможем подобрать для замены: слишком мало времени. У меня будет пустой театр. Я разорюсь.

Вся труппа, оркестр, хор, балет знали о том, что происходит, и репетиция, конечно, прошла очень неровно. Поль Клодель сидел в партере, держась рукой за подбородок. Даже в темноте я видела, как его глаза следили за каждым моим движением. Наконец наступает финальная мизансцена: меня охватывает пламя, я разрываю оковы и кричу: «Радость сильна. Любовь сильнее. Но бог сильнее всего!» Конец, мы все стоим, ожидая приговора одного-единственного человека. Секунды проходят как годы. Он подходит к рампе и произносит:

— А Ингрид еще сильнее!

Боже, какая радость! Вся труппа поняла, что мы победили. Клодель был чудесен. Он сказал, что совершенно удовлетворен, видя, как его пьеса играется в манере, в какой никогда не игралась ранее. Мне он сказал:

— На сцене вы настоящая крестьянка. Вы играете простую крестьянскую девушку.

— Но так оно и есть, — отвечала я. — Она действительно была простой крестьянской девушкой, которая и понятия не имела, что когда-либо станет святой. Она никогда не поступала против своей натуры.

Он опять сел и сказал:

— О, какое счастье. Как это трогательно.

И потом долго хвалил Роберто и меня.

Когда мы узнали друг друга получше, я его как-то спросила:

— Почему вы поначалу решили держать Жанну привязанной к столбу в течение всей оратории?

Он улыбнулся и ответил:

— Это месть.

И он рассказал историю создания оратории. В 1933 году группа студентов Сорбонны устроила представление из нескольких средневековых мистерий. Их увидела Ида Рубинштейн и пришла в восторг. Ида была знаменитой балериной, актрисой и прекрасным мимом. Специально для нее Габриеле Д’Аннунцио и Клод Дебюсси написали «Мученичество святого Себастьяна», Равель сочинил свое «Болеро», а Андре Жид и Стравинский создали «Персефону». Ида разыскала Онеггера и дала ему поручение написать музыку на тему, близкую мистериям. Они выбрали Жанну д’Арк. Сначала Поль Клодель не хотел писать текст — в то время он был послом в Брюсселе. Потом он изменил свое решение. Если Ида знаменита как мастер пантомимы, как танцовщица, в совершенстве владеющая искусством поз, то он устроит для нее испытание: привяжет ее к столбу на целых семьдесят минут. «Тогда мы и выясним, так ли она хорошо говорит, как танцует».

Эта история очаровала меня. Особенно та ее часть, где идет речь о «поручениях» Иды Рубинштейн.

— Почему никто до сих пор не решился написать что-то специально для меня? — спросила я.

Поль Клодель посмотрел на меня с лукавым блеском в глазах и сказал:

— Потому что, моя дорогая, у вас нет богатого любовника.

Композитор Артюр Онеггер был болен и жил в Швейцарии. Он не собирался присутствовать на премьере, поэтому отправил в наш адрес телеграмму. Мне он прислал еще и свою фотографию (высокий, красивый, темноволосый мужчина), где написал: «Интерпретатору моей оперы». Эта фотография всегда стоит в моей уборной.

Я послала ему снимки сцен из оперы, показывающие, как мы ставили ее в Неаполе и Милане. Онеггер ответил: «Вы знаете, я болен. Надежды на то, что мне станет лучше, нет. Но я ожил, получив эти фотографии, они окружают меня теперь в спальне. Я смотрю на них и слышу музыку оперы, звучащую в моих ушах. И я решился. Я сказал жене: «Мы едем на премьеру в Париж»».

Я никогда не забуду, как он впервые пришел на репетицию, оркестр аплодировал ему стоя. Это было очень волнующе. Я видела перед собой маленького, сморщенного старичка, которому помогали сесть в кресло. Куда же подевался тот большой смуглый человек с фотографии? Я спустилась к нему, взяла его за руки, поцеловала в щеку. Позднее, когда мы разговаривали вдвоем, я спросила:

— А что это за фотография, которую вы мне прислали?..

Он улыбнулся и ответил:

— Я никогда не думал, что увижусь с вами. Поэтому я послал фото, где мне тридцать пять лет. Хотелось произвести на вас впечатление. Зачем вам было знать, что я уже старик?

Я не раз бывала в его парижском доме на Монмартре. Он хотел показать мне различные интонации, при этом всегда был необыкновенно добр и мил. «Мне нравится, что вы говорите естественно. Все актрисы декламировали текст героически, а вы говорите, как простая девушка. Потом, вы танцуете тот маленький танец, поете с детьми... Это настоящая Жанна».

Премьера прошла с громадным успехом, и после нее мы все пошли ужинать в «Тур д’Аржант». Онеггер был безмерно доволен — он смеялся, ел, пил. А отужинав, даже закурил сигару. Жена ужаснулась:

— Что будет с его здоровьем? Он не должен так себя вести.

— Но ведь он счастлив, — возразила я. — Не понимаю, к чему такая осторожность? Почему не разрешить ему приятно провести время, выкурить сигару, немного выпить? Это же гораздо лучше, чем ограничить его во всем, сказать: «Не ешь, не пей, не езди в Париж, не смотри пьесу, оставайся дома и жди смерти».

Я не уверена, что она приняла мою точку зрения.

Он действительно недолго прожил после нашей встречи, но зато у него был тот последний, незабываемый вечер.

Когда я наконец приехала домой, чтобы показать на шведской сцене ораторию, которую так любила, радость моя была огромна. После долгих лет гастролей в Италии, Франции, Англии и Испании, после работы с тремя иностранными языками, я наконец могла говорить на своем родном. Люди простаивали за билетами ночами, в снегопад. Все шестнадцать лет, которые я провела за границей, я не переставала любить Швецию, не переставала надеяться, что вернусь когда-нибудь домой.

В день премьеры на меня обрушились аплодисменты. Я чувствовала тепло, идущее из зала, — я была счастлива. Мои мечты сбывались. Я сказала Роберто «Теперь я могу спокойно лечь и умереть».