Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века

• Название: Русская литература первой трети XX века
• Автор: Николай Богомолов
• Издательство: Водолей
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1999
• ISBN: 5-7137-0114-X

Российский литературовед, профессор. Родился в семье профессора МГУ. Окончил филологический факультет МГУ (1973) и аспирантуру при нём (1978). Преподаёт в МГУ (с 1978). Доктор филологических наук (1992), профессор МГУ (1994). Заведующий кафедрой литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ (с 1994 года). Сопредседатель Русского библиографического общества (1991). Член Союза писателей Москвы (1995). Член редколлегий международного поэтического журнала «Воум!», журнала «НЛО», альманаха «Минувшее».

В книге собраны избранные труды Н.А.Богомолова, посвященные русской литературе конца XIX — первой трети ХХ века. Среди героев книг как писатели первого ряда (В. Брюсов, З. Гиппиус, И. Анненский. Н. Гумилев, М. Кузмин, Вл. Ходасевич), так и менее известные. Часть работ публикуется впервые.

---

В эти принципы составной частью входит именно такое отношение к поэтической традиции, каким оно предстает здесь, в маленьком неоконченном отрывке, воспринятом в соотношении с четверостишием Фета: текст-предшественник служит точкой отталкивания; отправляясь от него, поэт создает свое собственное произведение, которое, во-первых, как уже показал И.П. Смирнов, у раннего Пастернака становится завершением и пресечением традиции, а во-вторых, — обладает лишь весьма незначительными точками соприкосновения со стихотворением-импульсом, так что его вполне можно и не заметить, оставить без внимания. Потому цитатным полем для поэзии Пастернака чаще всего оказывается не одно конкретное произведение или ограниченное их количество, а то, что можно назвать «мировым поэтическим текстом», то есть вся совокупность произведений мировой поэзии (как реально существующих, так и потенциально долженствующих быть написанными), из которой черпаются самые различные элементы собственного стихотворения.

Для Ходасевича же такой подход мог казаться равносильным полному отказу от восприятия поэтической традиции (и, следовательно, божественного предназначения поэзии) вообще. Создавая сложную собственную систему отсылок к текстам-предшественникам, Ходасевич тем не менее всегда остается верным одному принципу: такие отсылки должны подразумевать соотношение всего стихотворения Ходасевича со всем стихотворением, из которого взяты цитированные строки, а иногда даже — со всем творчеством поэта, чьи строки процитированы. Опять-таки в этом отношении он и Пастернак двигаются в прямо противоположных направлениях: если Ходасевич свертывает тексты-предшественники, однако точно их обозначая, то Пастернак разворачивает стихотворения или целую поэтическую систему, используя отдельные ее элементы, но подчиняя их своей собственной системе образного преображения действительности. Поэтому, скажем, посвящение «Сестры моей — жизни» Лермонтову вовсе не подразумевает прямого соотнесения всех стихотворений этой книги с поэзией или биографией Лермонтова, а является, по выражению самого Пастернака, посвящением «его духу, до сих пор оказывающему глубокое влияние на нашу литературу»[745]. Присутствие Лермонтова в книге оказывается не столько материальным, сколько чисто духовным. В то же время в стихотворении Ходасевича «Хранилище» одно только необычное написание слова «Мадонна» с одним «н» безошибочно указывает на присутствие пушкинского начала в этом стихотворении и вынуждает исследователя не просто зафиксировать этот факт, но соотнести содержание «Хранилища» с общими представлениями автора о своей эпохе как о завершении в русской жизни эпохи пушкинской и о погружении в глубокий мрак, где пушкинское солнце будет или вообще невидимо или, в лучшем случае, едва заметно[746].

Статья Дж. Малмстада заканчивается сожалением о том, что Ходасевич всего нескольких лет не дожил до выхода в свет сборника Пастернака «На ранних поездах», в котором уже определилась та манера, которую мы называем стилем «позднего Пастернака» и которая отличается гораздо большей простотой поэтического языка, отсутствием сквозного метафоризма и, в противовес ему, выдвижением на передний план отдельной метафоры-озарения, отказом от динамизации синтаксиса и пр. Действительно, такая манера, очевидно, оказалась бы для Ходасевича гораздо более приемлемой, чем манера Пастернака раннего, но вряд ли даже ей удалось бы сгладить те принципиальные различия, которые существуют между самыми основами поэтического миросозерцания Пастернака и Ходасевича, а следовательно, и составляют основу внутреннего недовольства последнего тем, что дает ему как поэту и как критику Пастернак в своих ранних произведениях.

В то же время невозможно не сказать и о том, что же заставляет нас все время сопоставлять этих двух поэтов, те два пути к постижению мира, которые существуют в их творчестве, почему такое сопоставление не выглядит искусственным. Думается, это вызвано прежде всего тем устремлением обоих поэтов к основным закономерностям существования человека в мире, которая не ограничивается поверхностным описательством, каким бы изящным оно ни выглядело, а проникает в сущность мира и человека. Пути к этой сущности, даже само представление о ней для двух поэтов могут быть прямо противоположными, но направленность несомненна, и в этом смысле отказавшийся от карьеры философа Пастернак и всегда чуждавшийся метафизических рассуждений Ходасевич вполне справедливо воспринимаются как поэты-философы не в переносном смысле, в котором всякий настоящий поэт может быть назван философом, а в смысле самом прямом — как поэты, задумывающиеся над системой мироустройства, над самыми фундаментальными проблемами человека и вселенной, и не просто задумывающиеся, но и дающие ответы на эти вопросы, — ответы, соответствующие сложности вопросов.

Эгофутуристический период Георгия Иванова

Памяти Рейна Крууса

Впервые — Russica Romana. 1998. № 5.

Тема данной статьи должна представлять двоякий интерес, ибо и история русского эгофутуризма, и жизнь Георгия Иванова до сих пор не описаны должным образом[747].

Начальным импульсом при разработке данной темы явилась монография В. Крейда «Петербургский период Георгия Иванова»[748], где биография поэта изложена согласно его жизнеописанию в «Петербургских зимах», к которым, как бы их ни оценивать, нельзя относиться как к историческому источнику. Между тем биограф Иванова принимает эту книгу полностью на веру и соответственно анализирует отношения молодого поэта с эгофутуризмом и Игорем Северяниным, избегая при этом каких-либо точных определений как литературной позиции эгофутуризма, так и сути взаимоотношений Северянина и Иванова. При этом, что вполне естественно, он делает достаточно много ошибок[749].

Меж тем существует ряд источников, которые позволяют до известной степени скорректировать рассказы Иванова и утверждения доверчиво повторявшего их исследователя. Впервые эти документы в значительной их части были нам указаны Рейном Круусом[750], что дает все основания посвятить статью его памяти.

* * *

Литературная судьба Георгия Иванова в ранние годы складывалась довольно прихотливо и определялась далеко не только литературными пристрастиями молодого поэта, практически мальчика, но и рядом иных обстоятельств.

Согласно концепции В. Крейда (основанной, повторимся, на текстах самого Иванова), осенью 1909 года Иванов через Г.И. Чулкова познакомился сначала с Блоком, затем с жившим на башне Вяч. Иванова Кузминым; затем, осенью 1910 г., завязал знакомство с Н.И. Кульбиным и через него с кубо-футуристами, однако серьезная литературная деятельность началась после завязавшейся весной 1911 г. дружбы с Игорем Северяниным и вхождения в организованный осенью того же года «Ректориат Академии эгофутуризма».

На самом же деле известные на нынешний день факты могут быть изложены следующим образом.

Первые по времени дошедшие до нас стихи Иванова датировать не удается, однако то, что они сохранились среди бумаг Дмитрия Цензора[751], делает более чем вероятным то, что именно к нему Иванов пришел за первоначальным одобрением. Естественно, что в «Петербургские зимы» имя Цензора не попало, будучи абсолютно непрестижным[752], и первым литературным наставником Иванова назван Георгий Чулков, человек гораздо более высокого литературного ранга, но и тот представлен лишь в роли посредника между юным поэтом и Блоком.

Относительно знакомства с Блоком мы не обладаем какими-либо новыми данными, которые были бы в состоянии подтвердить или опровергнуть рассказ автора воспоминаний, однако имеется ряд косвенных свидетельств, позволяющих по крайней мере подозревать, что Иванов сознательно сдвинул время знакомства на два года вперед. По свидетельству «Петербургских зим», «осенью 1909 года Георгий Чулков привел меня к Блоку. Мне только что исполнилось пятнадцать лет. На мне был кадетский мундир»[753]. Через две страницы утверждается: «В дневнике Блока 1909 г. есть запись: «говорил с Георгием Ивановым о Платоне»» (Т. 3. С. 160). Однако эта запись в реальном дневнике Блока датирована 18 ноября 1911 г., что, как представляется, косвенно указывает на то, что и первоначальное знакомство произошло в 1911, а не в 1909 году. Еще одним подтверждением такой гипотезы служит то, что Иванов описывает свой первый визит к Блоку в квартиру на Малой Монетной, тогда как Блок поселился там лишь поздней осенью 1910 года[754]. Поэтому кажется вполне вероятным гипотетическое предположение Р.Д. Тименчика о том, что Иванов познакомился с Блоком весной 1911 года (даже с еще более точной датировкой знакомства — 5 марта)[755].

Второе столь же важное для становления Иванова-поэта знакомство — с М.А. Кузминым — им самим также отнесено к 1909 году (Т. 3. С. 100). Однако как раз эта дата поддается проверке и оказывается фиктивной. Сохранилось рекомендательное письмо С.М. Городецкого Кузмину, где он пишет: «Дорогой Михаил Алексеевич. Позвольте рекомендовать вниманию Поэтической Академии молодого поэта (15 л<ет>) Георгия Владимировича Иванова. Жму Вам руку»[756]. Это письмо датировано 14 сентября 1910 года и позволяет определить с достаточной степенью точности время знакомства Иванова не только с Кузминым, но и со своим старшим и несравненно более знаменитым однофамильцем — Вячеславом Ивановым[757]. Подтверждение этому можно обнаружить также в письмах Иванова к Кузмину, в частности в датированном 1910-м годом сонете-акростихе «Моя поэзия»[758].