Никандр Алексеев - Охотничьи тропы

• Название: Охотничьи тропы
• Автор: Никандр Алексеев
• Издательство: Новосибгиз
• Жанр: In-verse, стихи
• Год: 1948

Рассказы, очерки, стихи.

---

Увлеченный охотой, он, сделав привычные движения, выстрелил, как всегда теперь уже, с левой руки, но на этот раз без упора. Приподнятая правая рука, окрепшая за последние месяцы, поддерживала дымящиеся стволы. Воля и страсть охотника вернули ее к жизни.

Он понял, что был снова в строю.

Владимир Матов СТАРЫЙ ЛИСОВИН

Струилась поземка. Зернистый снег перемещался по волнистой поверхности с легким звуком. Ветер раскачивал вершины мелколесья, за плечами деда Николая едва слышно пели стволы. Укрывшись за густой елью на опушке, отвернув наушники светлорыжей сурковой шапки, старик напряженно слушал. Звуки гона пропадали и возобновлялись. Временами песнь ветра старик принимал за голос своего Полкана.

Немного времени назад гон начался — и очень горячо — в осиннике за оврагом и удалился по его руслу. «В Грызловские мелоча увела, проклятая», — шептал старик, уверенный в том, что попалась лиса. «На беду не этот ли окаянный лисовин, будь он неладен»…

Нехотя передвинул дед Николай из-за спины рог, висевший на истрепанном покрытом поперечными трещинками ремешке, вдавил губы в костяной кружок наконечника. Призыв меди разнесся над полями и перелесками, смолк, повторился и замер на высокой ноте. Опустив рог, старик махнул рукой: и в тихую погоду из-за Грызлова не струбить, не то что поперек ветра!..

Медленным шагом направился Николай к оврагу и остановился на его берегу. Внизу был отчетливо виден двойной след: гонный лисы и собаки. Дед Николай долго стоял, приставив к уху согнутую ладонь. Шуршала поземка, трепетно шелестел одинокий коричневый не опавший во-время лист.

Старик задумался. Дело оборачивалось плохо. Началось оно с пустяков, с разговора перед прилавком в конторе заготовительного пункта, где несколько дней назад видел Николай зубоскала Лаврентия.

— Э, да дед Николай все еще с ружьем похаживает! — обидной улыбкой встретил старика Лаврушка. — А я думал нынешнюю зиму с печки не слезаешь…

Не ответив, Николай начал развязывать тугой узел мешка.

— Стариковское дело кроты, — продолжал Лаврушка, скаля молодые ровные зубы. — Летом — гуляй с палочкой как за грибами. Ставь капканы, да собирай по рублику за шкурку. Зимой — на что лучше под овчиной? А то ходи, мерзни… Убьешь или нет — как удастся…

— Не знаю, как вы, мы убиваем, — не глядя на собеседника, ответил дед, вытаскивая из мешка связку пушнины.

— Зайчишек, дедушка, стараешься, — рассмеялся Лаврентий.

— Лисички, бывает, попадают, — сказал Николай, выкладывая на прилавок пяток огневых шкурок.

— Небось стрихнином? — понимающе подмигнул Лаврентий.

— Но, ты! — заревел дед, надвигаясь на собеседника. — Без толку не завирайся!

— Серчать, дедушка, не нужно, — перестал улыбаться Лаврентий. — Это последний человек, если шуток не понимает.

Дед Николай отлично понимал шутки. Однако хорошие, а эта была скверной. Потому что полтора десятка лет назад судили Николая — тогда еще никто не звал его дедом — за это самое дело, за стрихнин.

Издавна по старой привычке травил волков и лис Николай, от отца научился. До империалистической войны первым человеком считался — волков-то была сила, напасть. На суде Николай так чистосердечно и объяснил причину. «На том и конец, даешь слово?», — улыбнувшись спросил судья. «Как бог свят!» — не к месту ляпнул Николай.

Дали Николаю условно, и он слово держал. О стрихнине, о том, как коптят на можжевеловом дыму рукавицы[8] давным-давно забыл.

Гаврила Иванович — приемщик — и тот за старика обиделся.

— Знаешь, Лавруша, поговорку, — водя по пушистому лисьему меху ладонью, спросил он, — «кто старое помянет»? Николай, даром что старик, по сдаче от тебя не отстает.

Взять хоть лисиц.: с этими будет тридцать пять шкурок… А у тебя сколько?

— Тридцать шесть, — неохотно ответил Лаврентий.

— Вот, — Гаврила Иванович отложил шкурки, — до конца квартала неизвестно, кто кого перекроет.

— Я, — не успев остыть, выпалил дед Николай. — Я и перекрою!

— Ишь какой сурьезный старичок! — прищурился Лаврушка.

— Вот, вот, — подхватил Гаврила Иванович. — Вот, пожалуйста, и соревнование.

— До полсотни, дедушка, дотянешь? — подмигнул Лаврушка.

— Стар я стал шутки шутить, — ответил Николай. — Не на Камчатке живем, наше место подгороднее! За весь сезон с чернотропа по четыре десятка не заколотили… А метели пойдут? Пурга?

— Боязно? — усмехнулся Лаврушка. — Я говорю, на печке вернее.

— Ничего не боязно, — загорячился Николай. — А вот по сорока штук до конца квартала. Тебе, значит, четыре, а мне пяток… И посмотрим, кто дотянет.

Пока составляли документ, Николай много передумал, да, пожалуй, и пожалел, что погорячился. Из пустяка вышло важное дело.

Лаврушка перестал насмешничать. Прощаясь с ним на крыльце заготпункта, Николай спросил:

— Значит, по чистой совести, без всяких там подвохов?

— Я, дедушка, не больно складно подшутил, — серьезно ответил Лаврушка, — только без злобы. И тебе меня обижать не следовало бы.

— А я, Лаврушка, ничего, — смутился Николай. — Я, значит только так, без умысла…

Возвратившись домой, Николай вылил в собачью кормушку половину чугуна мясного супа, и пока старый Полкан лакал, помахивая тяжелым гоном[9], дед прочувственно изложил своему помощнику трудности стоявших перед выжлецом задач.

— У Лаврентия смычок англо-русских, — доверительно сообщил дед Николай, — и по четвертому полю. Носы у них почутьистее твоего. Тебе, значит, приходится на опыт надеяться. Хорошо крепким морозцем прихватит — на морозе все собачьи носы одинаковы, а если мягко будет, с теми собаками равняться трудно. В холод другая беда — корка; ноги в кровь, раздерешь. Лапы, чтобы не трескались, буду тебе на ночь мазать коровьим маслом…

Два дня деду везло. В первое, утро поднятую Полканом в километре от колхоза лису, Николай перехватил на втором кругу. На второй день просто подвалило счастье: вернулся к ночи, притащил пару. Одну взял на гону, вторая перед вечером понорилась в деннике, откуда сумел старик ее выкурить. Зато следующие дни не принесли удачи. С большим трудом добыл Николай еще одну шкурку, а с пятой, как заколодило…

Подошел последний, крайний день… Деду недоставало одной единственной шкурки. И нужно было случиться такому несчастью, чтобы именно сегодня, в самый распоследний день напоролся Полкан на свежий след старой, видевшей виды лисы…

«Уж не этот ли окаянный попался», — настойчиво думал Николай, напрасно стараясь уловить звуки басистого голоса выжлеца, и представил себе на редкость крупного темного лисовина, известного многим охотникам в округе. Говорили — Николай не имел случая в этом убедиться, — что часть передних зубов у лисовина отсутствовала, настолько он был стар. Николай знал очень хорошо, что если увяжется надежная собака по его следу — считай день пропащим. Уйдет лис по прямой за несколько километров и начнет кружить по таким крепким местам, что лаза нипочем не угадаешь. И если нет охотника на норах — понорится, если же стоит кто на них, будет водить собаку до ночи. Гонял лисовина Полкан не один раз, но видеть старого зверя деду случалось редко, издали, а стрелять вовсе однажды, да и то неудачно — в чаще.

«Придется подваливать к собаке, на кругу словить и увести», — подумал Николай, направляясь в ту сторону, откуда не так давно доносились звуки гона.

Когда старик добрался до района гона, на безоблачном небе стояло полуденное, хоть и невысокое солнце. В его сиянии, в стеклянном блеске покрывавшей снега корки было что-то весеннее.

«Последний день. Лаврушка, небось, сдал норму и посмеивается», — думал Николай, входя в мелоча. — «Трубнуть разве еще разок?» — Николай остановился, прислушался, отвернув наушник, и потянулся было за рогом.

Слабый, знакомый только охотникам, звук учащенного дыхания, заставил Николая замереть. Инстинктивно старик сдернул с плеча двустволку, бесшумно взвел курки, отжав поочередно гашетки. В частом осиннике появился вдали вытянутый силуэт темнобурой лисы. «Ишь чорт хитрый, где ходит», — мелькнуло в мозгу и скорее с досады, чем в надежде на удачу, дед Николай поймал силуэт на мушку и нажал спуск.

Порыв ветра снес звук вместе с дымом. Силуэт лисы исчез из поля зрения, но какое-то, почти неуловимое, запечатлевшееся в клетчатке опытного глаза, движение зверя заставило Николая броситься вперед. Не обращая внимания на больно хлеставшие промерзшие сучья, продрался старик сквозь осинник и, убедившись, что излетные редкие дробины легли правильно, бегом направился вдоль следа. Николай остановился, не пробежав и двадцати метров. Рубиновым бисером лежала по правую сторону следа кровь.