Коллектив авторов Биографии и мемуары - Кадеты, гардемарины, юнкера. Мемуары воспитанников военных училищ XIX века

• Название: Кадеты, гардемарины, юнкера. Мемуары воспитанников военных училищ XIX века
• Автор: Коллектив авторов Биографии и мемуары
• Издательство: Ломоносовъ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-91678-150-2

Система военного образования в России начала складываться при Петре I с открытием в Москве в 1701 году Навигацкой школы. Первый армейский кадетский корпус был открыт в Петербурге в 1732 году по указу императрицы Анны Иоанновны. Как писал военный историк А. В. Висковатый, это была «колыбель славы многих героев и знаменитых мужей России». Эти же слова в полной мере применимы к другим российским военно-учебным заведениям.

В этой книге собраны воспоминания воспитанников военных училищ XIX века — периода царствований Александра I, Николая I и Александра II. Включенные в книгу мемуары бывших кадет, гардемаринов и юнкеров рисуют картину воспитания и образования будущих офицеров российской армии на фоне важнейших исторических событий. Подавляющее большинство этих воспоминаний рассеяно по страницам периодики позапрошлого века, поэтому малодоступно не только широкому кругу читателей, но и большинству специалистов-историков.

---

На летние вакации 1837 года отпуска к родным не было, потому что корпус, впервые по его учреждении, был выведен, за исключением неранжированной роты, в лагерь. Место для него было избрано в нескольких ста шагах от корпусного здания, позади директорского сада, на песчаной, неприглядной равнине. Там шесть больших шатров были поставлены в одну линию За ними разбили несколько палаток для служителей, а затем ни кухонь, ни столовых навесов при лагере не было. Кадет водили к обеду и ужину в корпусное здание.

Несмотря на это, вывод в лагерь, как новинка, занимал воспитанников. Им нравилось быть дежурными и дневальными, вызывать и выбегать на линию, нравилось строиться к заре и на ученья на линейках, устанавливать свои до блеска отчищенные ружья в пирамиды. Все это, вместе с первыми ученьями в составе батальона, занимало их Кстати заметим, что в кадетах того времени любовь ко всему фронтовому была сильно развита. Лениться во фронте — значило подводить товарищей. Передалось ли это от соседства идеального по фронтовой части учебного полка или от общего направления молодежи того времени, — решить трудно. Чем кто короче делал ружейные приемы, чем красивее маршировал, — тем большим авторитетом пользовался в своей роте. Даже к тем из прикомандированных офицеров, которые громче и ловчее командовали, кадеты относились с большим доверием и симпатиею. <…> В начале 1839 года было, наконец, получено положительное распоряжение штаба военно-учебных заведений о доставлении к 1 июня старшего отделения 5-го класса, для окончания курса, в Дворянский полк. Откладывание этого перевода с года на год привело к тому, что кадетам как-то не верилось, что и теперь он состоится, так обжились они в стенах корпуса. Пять лучших юношеских лет, проведенные в одном заведении, в кругу один и тех же лиц, без всяких посторонних интересов, для многих даже без свидания с родными, до того сблизили кадет первого выпуска со всеми окружающими, что им казалось невозможным очутиться в другой обстановке, среди других взглядов и обычаев. <…>

В половине мая экзамены были окончены и 39 кадет назначены к отправлению в Дворянский полк. Две недели, остававшиеся до выезда, прошли незаметно: выпускных обмундировали с особою тщательностью, изредка занимали строевыми учениями и хотя в определенное время водили в классы, но там предоставлено было заниматься повторением того, что каждому казалось нужнее. Учителя проводили свои часы в объяснениях и беседах с теми, кто обращался к ним; общих же лекций уже не было. <…> Эти последние беседы можно назвать прощаньем отцов с детьми, и если бы в то время можно было записать сказанное ими, то теперь прощальные их наставления могли служить драгоценными, документальными доказательствами того высоко честного и вполне нравственного направления, какое получали новгородские кадеты, оставляя свой родной корпус. <…>

Наступил день отъезда первого выпуска. Последнюю ночь провели выпускные в своих ротах, на постоянных своих местах, потому что не были отделены от товарищей и до последней минуты пребывания в корпусе фельдфебеля и унтер-офицеры исполняли свои обязанности с той точностью, как будто им предстояло еще долго отвечать за свои отделения <…>.

На следующий день, 29 мая, простившись с провожавшими, часов в 7 утра выпускные разместились в девяти огромных каретах, запряженных четверками, и тронулись в дальнейший путь. На переезд 180 верст употреблено три дня, которые можно было назвать прогулкой. <…> Чем ближе подъезжали к Петербургу, тем больше возрастало любопытство скорее увидеть его. Никому в то время не приходило на мысль, что с этим приближением начинается отдаление от беззаботных детских лет, проведенных в мирном уединении корпуса, о которых многим придется вспомнить с сожалением, зачем они прошли так скоро и безвозвратно. Никто в минуту своего въезда в столицу не остановился на мысли, что для каждого начинается жизнь новая, в кругу новых лиц, новых порядков и требований, жизнь, сопряженная с большими трудами, заботами и ответственностями.

1839 года 31 мая в 6 часов вечера первый выпуск Новгородского графа Аракчеева кадетского корпуса вышел из экипажей у подъезда Дворянского полка…

Карцов П. П. Новгородский кадетский корпус.

Его открытие и первые годы // Русская старина. 1884. Т. 41. № 3. С. 519–544; Т. 42. № 4. С. 111–128.

В. Г. фон Бооль Из воспоминаний Александровский малолетний Царскосельский кадетский корпус. 1841–1846 годы

…Летом в 1841 году мы сидели за обедом, когда в комнату вошел человек с казенным пакетом и подал его моей матери. Распечатав пакет, мать с радостным видом объявила, что я определен в малолетний Александровский кадетский корпус, куда должен быть доставлен 10 августа.

«Рад ли ты?» — обратилась мать моя ко мне с вопросом.

Не имея ни малейшего понятия о корпусе и не зная, как скоро это будет, я только улыбнулся. Все приняли мою улыбку за знак удовольствия и тотчас успокоились, что мальчика, едва достигшего шестилетнего возраста, приходится отрывать от семьи и отдавать в казенное заведение.

Срок определения моего в корпус наступил гораздо ранее, нежели я воображал себе; менее чем через месяц меня повезли в Царское Село, где находился Александровский корпус, и представили директору корпуса генерал-майору Ивану Ильичу Хатову. После медицинского осмотра меня поместили в третью роту во второе отделение, к классной даме Вознесенской.

Трудно передать словами те чувства тоски и одиночества, которые наполнили все мое существо, когда моя мать уехала в Петербург, оставив меня одного. Я, росший дома почти без надзора, вдруг попал под строгую дисциплину кадетского корпуса старых времен, где играть и бегать позволялось лишь на определенном небольшом квадрате залы, а летом почти на такой же величины квадрате плаца, со ста другими детьми одной и той же роты; где для того, чтобы пообедать или поужинать, надо было построиться маршировать в столовую всем четыремстам кадетам в ногу; чтобы выйти на прогулку — опять строиться и маршировать; точно так же маршировать в классы, из классов в спальню, из спальни для умыванья (причем маршировали в умывальную комнату по отделениям под надзором классной дамы воспитанники в одном нижнем белье).

Оставшись один в корпусе, я не плакал, несмотря на страшную тоску, овладевшую мной; не плакал только потому, что не в моем характере были слезы. Я в детстве своем всегда всех удивлял тем, что редко плакал, да и то так, чтобы этого никто не видел, где-нибудь в скрытом месте. Я помню, что меня дома даже называли бесчувственным, не видя никогда у меня слез.

Надо отдать справедливость Александровскому корпусу, что не в нравах заведения было обижать новичков; напротив того, товарищи мои старались всячески развлечь меня, занимали меня рассказами о порядках заведения, о своем житье-бытье и даже успели меня научить, как я должен вести себя ввиду предстоящей мне перемены.

Дело в том, что в ротные отделения, куда я попал, помещались воспитанники не моложе семи с половиной лет, а так как мне было всего шесть лет, то я должен был по крайней мере полтора года находиться в особом малолетнем отделении. Как впоследствии я сам убедился, в малолетнем отделении было детям гораздо лучше, нежели в ротных отделениях, но товарищи мои, никогда в нем не бывшие, почему-то составили себе о нем очень дурное представление. Сообразив, что я по летам своим буду переведен в малолетнее отделение, они стали описывать мне его в самых мрачных красках, чем успели совершенно напугать меня; в заключение они посоветовали мне просто не идти туда, уверив меня, что в таком случае меня оставят в роте. Я решился поступить по их совету.

Когда в тот же день воспитанники построились к ужину, директор Хатов взял меня за руку и повел в малолетнее отделение, воспитанники которого также приходили в строй и становились в конце залы. Я упирался и вырывался из его руку, так что Хатов с трудом тащил меня через всю залу; когда же он наконец поставил меня в строй к другим детям, я тотчас же убежал на свое прежнее место, причем Хатов, добрый седой старичок, оставил меня в покое, не сказав ни слова.

Когда сели ужинать, старшая дама третьей роты Елизавета Николаевна Боньот, отличавшаяся строгим и раздражительным характером, подошла ко мне, накричала на меня за ослушание и дерзость директору и настращала такими крутыми мерами, что я сразу потерял всякую решимость на дальнейшее сопротивление, и когда на другой день при построении к обеду Хатов снова повел меня в малолетнее отделение, я пошел без всякого сопротивления и отобедал на новом месте; однако после обеда я снова ушел в роту.

На следующий день отделенная моя дама, Вознесенская, сама отвела меня в помещение малолетнего отделения и сдала на руки заведовавшей отделением даме, добрейшей старушке Марье Ивановне Боньот. Марья Ивановна занималась в это время с двумя только что поступившими к ней новичками, показывая и объясняя им картинки; она и меня посадила около себя и стала занимать рассказами. Но рассказы товарищей повлияли на меня так сильно, что, несмотря на доброту и ласки старушки, я только думал о бегстве, и это удалось мне исполнить часа через два, когда Марья Ивановна вышла в другую комнату. Однако ласковое обращение Марьи Ивановны не прошло бесследно: я увидел, что в малолетнем отделении совсем не так дурно, как мне говорили, я даже стал жалеть, что был так неблагодарен к доброй старушке, и когда Вознесенская вторично свела меня к ней, я уже больше не пытался бежать.