Юрий Софиев - Синий дым

• Название: Синий дым
• Автор: Юрий Софиев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 9965-18-113-9

«Синий дым» — наиболее полное собрание сочинений известного поэта Русского Зарубежья Юрия Софиева (1899–1975), который в 1955 году вернулся на родину и жил в Алма-Ате.

В книгу вошли стихи из прижизненного сборника «Годы и камни» (Париж, 1936) и посмертного — «Парус» (Алматы, 2003), а также включены стихотворения из рукописных тетрадей, записных книжек и дневников поэта. Заключают книгу мемуары «Разрозненные страницы» — об эмигрантских скитаниях, о встречах с выдающимися людьми того времени.

Примечание: автор электронной версии книги бесконечно признателен Надежде Михайловне Черновой — хранителю архивов Софиевых-Кнорринг, составителю и издателю их книг, и автору произведений об этих безусловно интереснейших поэтах русской эмиграции — за тот гигантский, многолетний труд на благо Русской Литературы и сохранение памяти о культуре Русского Зарубежья и за бесценную возможность ознакомиться с этими редкими изданиями.

Тираж 50 экз.

---

Раздвинули столики и протиснули Клаву к Бунину. Он усадил ее рядом с собой. Клава была счастлива!

Через несколько дней, далеко за полночь, по нашей пустынной улице к дому подошла говорящая по-русски компания. Не зажигая света, я выглянул в окно. На улице стояли Бунин, под руку с Клавой Пасек, поэты Владимир Смоленский и Лазарь Кельберин. Клава крикнула свою подругу:

— Женя, вставай, одевайся и спускайся скорей вниз! Мы с Иваном Алексеевичем пришли за тобой. Пойдем на Монпарнас, в «Доминик».

Он нашего дома до монпарнасских кафе пешком было минут двадцать ходьбы. «Доминик» — русский кабачок, куда мы заглядывали часто в поздний час съесть тарелку борща, выпить рюмку водки под горячий слоеный пирожок или просто под кусочек черного хлеба, густо намазанного крепкой, бьющей в нос горчицей.

Кто-то из поэтов крикнул: «Юра!», но я не отозвался: ни свет ни заря мне нужно было встать и идти на работу.

Ни для кого не секрет, что до войны И.А. Бунин был крепким орешком «непримиримости», подчас весьма и весьма безрассудным. Однако это нисколько не мешало ему поддерживать вполне корректные и простые отношения с «молодыми», несмотря на разноголосицу наших настроений и взглядов, часто весьма далеких, а порой и враждебных его собственным.

В сущности, Бунин, пожалуй, был единственным из «маститых стариков», который запросто общался с последующими поколениями эмигрантских литераторов. И, может быть, в этом сказалось одно из характернейших свойств души этого великого жизнелюбца — какая-то ее «вечная молодость».

Снова накануне. И с годами
Сердце не считается. Иду
Молодыми легкими шагами —
И опять, опять чего-то жду.

Вспоминая живого Бунина, всегда невольно вспоминаешь короткое, чудесное его стихотворение: «Старая яблоня».

Вся в снегу, кудрявом, благовонном,
Вся-то ты гудишь блаженным звоном
Пчел и ос, завистливых и злых…
Старишься, подруга дорогая?
Не беда. Вот будет ли такая
Молодая старость у других?

Завидная молодая старость была у этого жизнелюбца, и молодежь тянулась к нему и всегда его окружала.

У меня этот большой, замечательный русский писатель порой вызывал бурю противоречивых чувств. Слушая его, иногда казалось, что он снобистически озорничает, когда говорит: «Бросьте вашего Достоевского! Какой ужасный язык, мертвый, искусственный… и ведь во все свои бульварные романы обязательно сует Христа!»

Отвергая его, конечно, немыслимо резкую, полемически-желчную публицистику, я смотрел на него как на некое чудо, ибо знал, что этот маг своим совершенным «описательством», очень скупым, всегда свежим, очень точными, правдивыми словами может заставить увидеть — почти до галлюцинаций — описываемый им мир, почувствовать все его запахи, ощутить его теплоту или холод, всю его изумительную красоту. Всегда изумляли его свежая, могучая, живая творческая память, почти юношеский темперамент, мощный талант, позволявшие ему — уже на седьмом десятке жизненного пути («Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», а «Темные аллеи» — на восьмом!) — достичь вершин своего зрелого творчества.

Бунин очень любил путешествовать. «Если бы я был богатым человеком, — говорил он, — я бы все время путешествовал, ездил из страны в страну, жил бы в комфортабельных гостиницах». Однако и не будучи богатым человеком, он объездил страны ближнего Востока, побывал у подножья египетских пирамид, повидал Северную и Западную Африку, был на острове Цейлон, хорошо знал древнюю Грецию, Италию и все европейские страны. И впечатления, охваченные зорким глазом большого писателя, Бунин блестяще воплотил в своих произведениях.

Как же вел себя Бунин во время войны? Я не был на юге Франции в это тяжелое время, но я беседовал с людьми, которых Бунин скрывал у себя в «Бельведере» — так назывался его Дом в Грассе — во время оккупации. Это были по преимуществу русские литераторы-евреи. Им грозила смерть в гитлеровских «Душегубках», некоторые из них и погибли трагически.

Мне рассказывала секретарь «Объединения русских писателей во Франции» поэтесса Анна Елькан: «Во время оккупации Иван Алексеевич вел себя необычайно достойно и патриотично. Совершенно открыто высказывал свое презрение и ненависть к оккупантам… внимательно следил за событиями на фронтах по английскому радио, что строго каралось немецкими властями, упорно верил в конечную победу русского народа. Мы — евреи — находились, конечно, в очень угнетенном состоянии, но Иван Алексеевич своим поведением возвращал нам бодрость и мужество, мы ведь знали, что за укрывательство и ему грозили арест и концлагерь!»

Я снова встретился с Буниным в Париже в 1945 году, после победы, и впоследствии нередко бывал у него в доме. Вся атмосфера в бунинской семье весьма изменилась. Немалую роль в этом сыграло ближайшее окружение Бунина. Вера Николаевна, жена писателя, была настроена весьма патриотично, просоветски, не говоря уже о Леониде Зурове, участнике «Сопротивления», связанном с «Союзом Советских Патриотов». Я тоже все это время работал в этом «Союзе». И когда мы стали советскими гражданами, это нисколько не изменило к нам простое и дружеское отношение Бунина, и мы продолжали бывать в его гостеприимном доме.

Любопытен один эпизод. Бунин внимательно следил за советской литературой и, когда появился «Василий Теркин» Твардовского, пришел в восторг, тотчас же написал в Москву своему старому приятелю Телешову с просьбой передать Твардовскому свое восхищение.

Между двумя поколениями бунинских друзей шла напряженная «борьба за Бунина». Когда представилась возможность взять советский паспорт, Бунин его не взял. Теперь это уже не объяснялось его пресловутой довоенной «непримиримостью». Вот что он говорил Л. Зурову — Леонид рассказал мне: «Я глубокий старик, и начать жизнь по-новому — поздно. Новую Россию я не знаю, а, вернувшись, изучать ее прежде, чем писать, у меня нет времени. Не советую и вам возвращаться, Вы тоже уж не молоды. У вас здесь пять книг, по-моему. У вас хорошая пресса, вы создали свое имя, а если вы поедете, все нужно будет похерить, там ваших книг не примут, нужно будет сначала узнать и изучить жизнь, а потом уж писать, и кто знает, что получится?» — Леня задумчиво посмотрел на меня и сказал: «Знаешь Юра может быть, старик и прав…» Я думаю, Зуров ошибся. Ант. Ладинский попал на Родину раньше меня и был на три-четыре года старше. Очень жалко, что замечательные стихи его не нашли отклика на Родине, но он переиздал и издал три своих исторических романа, напечатанных еще за рубежом, а четвертый написал уже в Москве и был принят в Союз писателей СССР. Правда, ему очень помогла его московский друг, замечательный человек, научный сотрудник библиотечного музея Полина Львовна Вайншенкер. Несомненно, ее же заботой и трудами все три романа вышли посмертно, одной книгой в 900 страниц! Не говоря уже о многотысячных тиражах.

Еще один эпизод из биографии Бунина. Я уже говорил, что до войны Бунин был крепеньким орешком «непримиримости», весьма безрассудным, и кто бы мог подумать, что настанет время (1946 г.), когда по приглашению посла СССР во Франции

А.Е. Богомолова Бунин поедет в сопровождении близкого ему человека — писателя Н. Рощина, вернувшегося в Союз с первой очередью — в качестве гостя в Советское Посольство на улице Греналь.

Через несколько дней я пришел к Буниным. Оказалось, что Иван Алексеевич уже поужинал и ушел в свою комнату. Я принес с собой бутылку водки и какую-то закуску. Из бунинской комнаты раздалось:

— Кто пришел?

— Юра Софиев, — ответила Вера Николаевна.

— «Осетины шумно обступили меня и требовали на водку», — в шутливом настроении Иван Алексеевич непременно обрушивал на меня цитату из лермонтовской «Бэлы», виной тому была моя кавказская фамилия, хотя никакого отношения к осетинам я не имел. Через несколько минут он вышел из комнаты, извинился за свой халат. Сел он напротив меня на диван, скрестив под себя ноги, на голове у него была не то ермолка, не то тюбетейка, и в этой позе, в этом халате он показался мне древним татарским ханом. Мы чокнулись и выпили по рюмке водки. Закусили.

— Ну, рассказывайте, как прошло свидание с Богомоловым?

— Да, да, очень хорошо! Мой посол позвал меня, и я, конечно, поехал.

Бунин употребил эту фразу: «мой посол».

— Прием был очень радушным, Богомолов был безукоризненно тактичен, не касался политики. Под конец спросил меня: «Ну что, Иван Алексеевич, очень соскучились по России?» — Я ответил: «Очень, очень соскучился, Александр Евдокимович!»

Я знал, что деловой разговор шел об издании сочинений Бунина в Советском Союзе, но говорили, что по этому поводу получилась какая-то размолвка. Сам Бунин ни слова не сказал, а я, разумеется, расспрашивать не счел возможным*.