Ирина Эренбург - Я видела детство и юность XX века

• Название: Я видела детство и юность XX века
• Автор: Ирина Эренбург
• Издательство: АСТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-075554-7

Ирина Эренбург, дочь знаменитого писателя Ильи Эренбурга, вела свой дневник в условиях сталинского террора и даже не надеялась на то, что ее рукопись когда-нибудь увидит свет. Смелость женщины, которая решилась хранить у себя подобные записи, несмотря на угрозы обысков и ареста, позволила через годы донести пронзительную и честную историю первой половины XX века. Изюминка книги — воспоминания об удивительных годах обучения в парижской школе.

В книгу вошли уникальные материалы: откровенные рассказы о революции, Первой мировой и Великой Отечественной войнах, которые в России не публиковались никогда, а также воспоминания о жизни русских эмигрантов во Франции.

---

Разговор за ужином: подполковник много говорит о смерти, все время вытирает пот, глубоко вздыхает. «Что со мной случилось? Я ведь был в окружении, выводил полк под Брянском и никогда не думал о смерти, а вот сейчас… Три недели мой полк пробивался к своим и без потерь пробился. Жил я с отцом и старшей сестрой, а брат Федя у крестной. В то время крестили. Он умер от голода, помню, лежал с открытыми глазами на русской печке. Отец меня увез в Пензу, спасал, сам не ел, все время меня кормил. Закончил я военное училище в Москве. Учитель математики уговаривал меня перейти в художественный институт. Я хорошо рисовал, но я остался в военном. Любил читать книги о войне. Отец пекарь, второй раз женился, но я этих детей не признаю. Одного сына назвал Николаем. Теперь нас два Николая Степановича… А пекарь он замечательный…» Тоскует без писем от сестры. Спит 2–3 часа. Всю ночь звонил: «Не засните под тишину. Беспокойте противника». Я спала на пружинной кровати замполита. Всю ночь горела лампа. Николай Степанович ходил и ложился. Мои валенки оказались у печки. Николай Степанович сам нарисовал план нового блиндажа и занят его строительством. «Если переживу эту войну… Не представлял себе, что такое настоящая война. А стою я на главном направлении. Противник очень хитрый».

Ночью я вышла, сразу: «Стой! Пропуск!» Я испуганно тонким голосом: «Я на минутку». «Так бы и сказали, женщин у нас нет». Утром принесли воду для умывания.

Убитых немцев считают на штуки. За ночь убит один наш, прямое попадание в траншею.

Патефон: «Евгений Онегин». Цена каждой минуты нашей жизни. Николай Степанович проявляет детскую радость при хорошем утреннем донесении.

Ординарец Божок, его фамилия Божков, подает завтрак: вермишельный пудинг, жареные крабы, омлет, печенье с маслом, чай с конфетами и сахаром. Похоже, что это обычно, а не специально для меня. Подполковник рассказывает о красоте озера Иссык-Куль. Возит с собой пружинную кровать, зеркало, стенные часы. «Суворов тоже вначале был простым солдатом. Снайперу легко получить награду, а вот нам…» Замполит не появляется, кричит: «Я босой, не могу…» Ко мне вызваны разведчики и артиллеристы.

Комбату донесли, что на тропинке видны следы — ходят немцы. Стали говорить, что надо поставить капканы, рогатки. Днем тропинка простреливается.

В 90-й полк меня отвез мальчик, воспитанник полка. Приехала к вечеру. Командир полка Гриценко спал. Я ждала в адъютантской, здесь же сидели ординарец и адъютант. Кто-то спал на койке, один боец сочинял рапорт, потом рассказывал, ни к кому не обращаясь: «Когда стояли мы у деревни, меня тут навылет, вот и сейчас нога ноет. Ну, леший с нею. Готов любую пулю получить, чтобы все кончилось. Другим станет лучше…»

Гриценко проверил у меня документы. Разговор о евреях: «У нас есть один, Корф, вы его не увидите, он в разведке, смелый до хулиганства».

9 января.

Утром Гриценко мне сказал: «Шесть месяцев войны[160], а мы с вами сваляли дурака, все равно адъютант не поверит».

Новый командир дивизии принимает полк. Командир Дзюба доложил Гриценко, что одного наградил, другого повысил, а Гриценко: «Ну, он еще мало знает». Дзюба выпил водки с галетами и закурил трубку. Стиль — Тараса Бульбы. Очень гордится своей батареей. В записной книжке ее состав. Меня спросил: «Родной отец?» За ужином Гриценко: «Это рыба окунь». Много рассказывает о Дальнем Востоке, мечтает о конце войны, начал ее комбатом, капитаном. Разговаривает полувопросительно.

Снимала автоматчиков. Они устроили проческу леса, хотя я умоляла этого не делать. Надели белоснежные халаты, на которых видны следы утюга. Это все для фотографии. Здесь тоже показуха! Комроты Занчик скромный, не хотел сниматься. Все говорили об удалом Корфе.

Пошла к орудию. Оно еще не вернулось с огневой позиции. Ждала в темной землянке, на нарах кто-то спал. Это землянка двух расчетов. Здесь небогато. Дзюба учит бойцов вежливо разговаривать. Он хозяин, чувствуется, что дружен со своими подчиненными.

После 90-го полка поехала на КП дивизии. Замполит был в бане. Пошла в дивизионную газету. Они обедали, потом тоже пошли в баню. Уложили меня на нижних нарах. Рохлин — мальчик из интеллигентной еврейской семьи, ленинградец. Добровольно ушел на фронт из 10-го класса. Покраснел во время разговора о девушках. Более разбитные Цуканов и Вахрушев. Последний рано лег спать. Рохлин и Цуканов расспрашивали меня о Париже, о жизни за границей. У Цуканова жена и ребенок. Мучает мысль о смерти.

10 января.

Утром из полка пришли Розин и Сысоев. Вместе пошли к саперам. Там наши корреспонденты побрились. Пришли саперы. Не дождались татарина, он был на фугасе. Прибежал после нашего ухода, рассказывали, что огорчался. Хотел, чтобы наша газета написала о нем. Замполит — красивый романтик, музыкант. У него мандолина и рояль в землянке. На стене висит фотография пышной актрисы. Приглашал нас остаться — вечером баня…

Пошли пешком в темноте. Прошли 18 километров.

Рохлин из дивизионной газеты похож на Бориса. Видимо, есть мелочи, специфичные для еврейской интеллигенции.

Вчера уехал грузовик в Москву. Екатерина Александровна послала два бревна для топки мужу. Она его очень любит.

Сейчас редактор диктует письма. Петерчук пилит дрова, связисты меняют телефон, Е. А. в типографии, а я схожу с ума от бездеятельности. Видимо, «американку» не так-то легко погрузить.

Из Суконников ездила в зенитную батарею — пока нет работы. Уваровка полностью разрушена.

В госпитале присутствовала при переливании крови.

На окраине деревушки стоит изба — «кровяной домик». К нему наезженная дорога. Живут здесь врач и сестра. Я вошла в избушку, и мне показалось, что это царство «Спящей красавицы». Невероятно чисто. Большая светлая комната, по ее стенам марлевые занавески, на окнах тоже занавески. В углах комнаты — градусники. Тлеет огонь в печке: крови вредна высокая температура. Широкие полки закрыты марлевыми пологами, на полках под ватным одеялом лежат флаконы, в них кровь, плазма, противошоковая жидкость. Настоящее сокровище. На некоторых флаконах письма от доноров. Я списала фразы из них: «Здравствуйте, дорогой защитник Родины! Я посылаю Вам свою кровь, чтобы вернуть Вам здоровье». «Дорогой боец, если моя кровь поможет Вам выздороветь, то прошу ответить мне скромной записочкой. С приветом, Катя». «Дорогой боец-братик! Я вправе называть Вас так, потому что моя кровь смешалась с Вашей». «Я как донор буду счастлива, если моя кровь поможет Вам». Врач и сестра рассказали о своих заботах. Кровь невероятно капризна. Живет не больше 21 дня. Не переносит ни холода, ни жары. Сестра за ночь встает несколько раз, чтобы проверить температуру в комнате. «Возни много, а работа не видна».

Два дня прождала отъезда в 352 дивизию. Приехал Рабинович, редактор дивизионной газеты. Ара уехала в 19-ю дивизию за ленинским материалом. Последний час: наше наступление у Воронежа. Это сообщили газеты ночью, утром была готова листовка.

Жду сборки «американки». Все это 17 января.

Написала о Чеканове. Альтман принял.

Когда пришла из дивизии, меня ждали письма и посылка. Как бы мне хотелось одного письма! Незаметно для остальных плакала.

20 января.

Давно не было такого бессмысленного дня. С утра, а сейчас 5 часов вечера, жду командование. Черт бы побрал нашу систему собраний, совещаний. Все комбаты целый день совещаются, а идет война! Прочла Куликова и Кожевникова. Все мура. А сколько можно было успеть сделать! Сижу без курева. Трагично, если здесь не дадут. Что-то непохоже. Вспоминаю Гриценко и Кулакова. Особенно последнего. Типично наше бесклассовое общество! Хочу сегодня поехать на КП батальона, может, успею поговорить. Плохо с госпитальным материалом, а хочется обратно в Суконники. Надо 24 и 25 поехать в госпиталь. Слышу голоса. Наконец-то!

22 января.

Была в 58-м полку. В ожидании снайперов мне предложили посмотреть в амбразуру, как живут немцы. Со мной пошел лейтенант. Туда мы шли по траншее спокойно. «Фриц сейчас обедает, можно его не опасаться». У амбразуры стоял снайпер. Немцы были метрах в ста от меня. Какие-то фигурки несли дрова, воду, просто переходили от одной землянки к другой. Вполне мирная жизнь. На обратном пути начался минометный обстрел. Жуткий вой, шлепаются осколки, а мы идем по траншее, которая едва доходит мне до талии. Передо мной полз какой-то боец, вдруг я увидела, что у него вылезают кишки, кровавые, на белый снег. У меня подкосились ноги, но я твердо стояла. От страха. Сопровождающий меня лейтенант закричал мне: «Баба, ляжешь ты когда-нибудь?» — и нехорошо выругался. Тогда я поняла — он считает, что я стою из храбрости, и он не может лечь, когда женщина стоит. Я переползла через корчившегося раненого бойца, увидела его полные мольбы глаза — видимо, это был казах, — и добежала на четвереньках до конца траншеи, которая кончалась у землянки. Я задавала вопросы чисто механически, записывала ответы, но у меня настолько дрожали руки, что я никогда не смогла расшифровать то, что записала. Мне кажется, что страшнее минометного обстрела ничего нет на свете. Снайперы разошлись — в землянке остался хозяин и еще какой-то боец, который спросил: «Можно обратиться?» На что, по-видимому, его начальник сострил: «А ты попробуй». Потом капитан, совершенно пьяный, как я наконец поняла, показывал мне фотографии жены и сына и рассказывал о том, как была прекрасна его жизнь до войны. В землянке было накурено, грязно, но минометный обстрел продолжался, и хотя мне сказали, что сани готовы, можно ехать, я откровенно трусила выйти в траншею, пока Чуприн не сказал, что скоро стемнеет. Он рассказал мне, как женщина с грудным ребенком провела полтора месяца на нейтральной полосе. Какой же силой воли надо обладать — не попытаться пробраться к своим.