Александр Беатов - Время дня: ночь

• Название: Время дня: ночь
• Автор: Александр Беатов
• Жанр: Современная проза

В романе "Время дня: ночь" сделана попытка нарисовать картину завершающегося расцвета советского декаданса — той "золотой" эпохи, которую назвали "застойной". В манере, лишённой "пафоса оптимистического соцреализма" вычерчивается бытовая линия круга, в который попадают различные выходцы из ушедшего в прошлое XX-го века. Поиск жизненного смысла, любви, страдание героев, преодоление недугов, преследование властей и противостояние им образуют негативный образ структурной нити, ведущей к сокрытым для первоначального видения горизонтам позитивного преображения читательского взгляда.

В отличие от автора "Мёртвых Душ", побоявшегося отступить от идеи ради правды жизни, создатель романа "Время дня: ночь" не решился предать своё детище огню. Может быть, образы героев Гоголя вовсе не вытянуты из больного сознания перфекциониста, который пытался переделать жизнь, но не нашёл ничего лучшего для разрешения своих сомнений, чем сожжение? Следуя этой логике, автор романа "Время дня: ночь" пришёл к мысли, что и его образы вовсе не являются какой-то новой выдумкой. Он только обрисовал контуры тех, с кем столкнулся в жизни; и если таковыми оказались персонажи, может быть, и не достойные уважения читателя, — за недостатком чего-либо значительного, автор попытался из обыденного создать что-то, вырвав у времени никем не замеченное сырьё и даже использовав свою собственную жизнь как материал для творчества. Художник в самом широком смысле — это "плагиатор жизни", с болью для себя поглощающий и переваривающий её пертурбации, чтобы продвинуть вперёд хотя бы немного то, чему мало кто придаёт значение, или, к сожалению, принимает даже свою собственную жизнь за нечто обыденное. Так ли это?

---

Так к Сашке прицепили ярлык больного маниакально-депрессивным психозом, изменили лекарства на более широкого спектра действия, с повышенной релаксацией.

После этого случая, Саша начал избегать общения с Володей, хотя тот и продолжал к нему бессовестно "липнуть". Саша ещё раз убедился в верности своей установки: никому не говорить о главной цели своего пребывания в больнице…

А ведь, мог бы проболтаться, сказать, что он — не сумасшедший, что он тут, в больнице, совсем по другой причине… Только теперь Саша понял, какую ошибку он делал своей проповедью… Ведь любой мог ему заметить: "Мели Емеля"… "Врачу, исцелися сам!" И тут вновь вернулись сомнения: уж не болен ли он на самом деле? Не является ли это доказательством того, почему он — тут?..

"Невзрачный" пожилой мужик, рядом со Смердяковым выписался из больницы. И сразу же на его место перевели больного с первого этажа. Им оказался не кто иной, как Васька, сын подруги Полины Ивановны, которого комиссовали из армии и направили на лечение после инцидента с его командиром. Васька не узнал Сашу, и Саша, знавший его раньше по школе, где хулиган-второгодник учился с ним в течение года в одном классе, долго пребывал в недоумении: возможно ли такое совпадение: он ли это на самом деле или просто похожий на него парень? Возможно, что и Васька думал то же о Сашке. Начав опасаться каждого человека, подозревая в нём потенциального стукача, Саша теперь избегал какого-либо общения. И от этого становилось не по себе, Саше казалось, будто земля уходит у него из-под ног… Видел знакомое лицо, и в то же время, — то был как бы двойник Васьки… Уж не выдумал ли он того, что знает его? А если выдумал или если ему это так явно кажется, то не болен ли он на самом деле? И Васька как-то странно посматривал на него…

Однажды Саша не выдержал и, встретившись с ним в дверях, спросил:

— Васька, это ты, что ли?

— Я… — отозвался парень. — А ты, кажись, Сашка?

— Да… А ты как здесь оказался?

— Командира, суку, в армии чуть не убил…

И Васька пошёл дальше по коридору. Опасаясь стукачей и друг друга, больше они ни о чём не говорили. О смерти и похоронах Васькиного отца — тем более Саша и не подумал заговаривать. Больше между ними ничего общего и не было.

После каждого утреннего внутримышечного введения нейролептиков, юношу водили длинными коридорами в кабинет, где проверяли его интеллектуальные способности, а вместе с тем, уточняли предполагаемый диагноз и проверяли его "суггестивность мотивированности" — то есть, не "косит ли" он от армии. Саше задавали вопросы, засекали время, которое он тратил на обдумывание ответа. Саша никак не укладывался в срок. То ли от лекарств, то ли от стрессового состояния, в котором он пребывал с первого дня лечения, его мышление было чрезвычайно заторможено. Впрочем, доверяясь интуиции, юноша всегда находил выход из затруднительных ситуаций. Когда же требовалась чисто интеллектуальная работа, возникали проблемы.

Какой-то тест заключался в том, что нужно было разложить в две кучки картинки: в одну — те, на которых изображались одушевлённые предметы, в другую — неодушевлённые.

Саша явил здесь верх юродства. Почти все картинки у него оказались одушевлёнными.

Психолог недоумевала, почему вместе с одушевлёнными оказались: арбуз, корабль, телега и тому подобное. И Саша объяснял, что арбуз — живое существо, потому что он растёт, меняется сам по себе, и что вообще трудно провести границу между живым и неживым: живая ли амёба, живая ли гидра, рыба, рак, лягушка? Почему же растения должны быть неживыми? И корабль — одушевлён находящимся в нём капитаном, поскольку он, как бы, является продолжением его рук и ног, повинуется его воле — точно так же, как наше тело является продолжением нашей души, разума, желаний… И телега была одушевлена тем, что в неё была вложена идея телеги, первоначально пребывавшая в голове человека…

— Так, что же, тогда, — спрашивала врач, молодая, приятная женщина, — Всё кругом одушевлено?

— Выходит так, — отвечал Саша. — Я об этом до сих пор не думал… Но сейчас мы вместе пришли к этой мысли… А вы читали Платона?

Однако вопросы задавала она…

— А камень, к примеру, тоже одушевлён? — продолжала свою линию психолог, не отвечая на его вопрос.

— Это спорный вопрос… — Саша, задумался на пол минуты. — Пока камень валялся на земле, его можно было бы считать неодушевлённым… Но, вот, как только древний человек взял его в руки и стал использовать как орудие, то камень тут же одушевляется, поскольку он становится носителем идеи человека…

Саша чувствовал, что заходит слишком далеко в мудрствовании. Но решил, что раз уж так пошло, то пусть будет так. Всё лучше, чем резать вены или бросаться в пруд…

Последним был такой тест… Врач нарисовала вертикальную линию. Обозначила на ней середину и спросила:

— Как ты думаешь, где ты находишься по развитию интеллекта: внизу, в середине или наверху?

Продолжая юродствовать, юноша задумался с серьёзным видом, ответил, что он мыслит себя почти что перед самой вершиной.

— Почему? — осторожно поинтересовалась психолог.

— Потому что мне осталось совсем немного, чтобы оказаться на самом верху интеллектуального развития, — ответил Саша, как бы подводя итог.

На этом тестирование окончилось. Сашу повели обратно, а врач вздохнула от облегчения, поскольку устала от пациента более, нежели он от её тестов. Саша же испытывал удовлетворение, будто поиграл в занимательную игру, подобное тому, что было после его визита к психотерапевту на Заводе.

После этого тестирования, убедившись, что он не попадает в разряд "буйных", Саше разрешили совершать прогулку по так называемому "Большому кругу", — то есть выходить за пределы больницы и в сопровождении санитара ходить вокруг небольшого пруда.

Тех, кому разрешалось гулять по "Большому кругу", вынуждали работать — либо в тарном цехе — колотить ящики, либо — в теплице, где выращивались огурцы.

В тарном цехе, куда поначалу привели Сашку, он к немалому своему удивлению встретил родственника — мужа сестры матери — ни кого иного, как Вишневского Алексея Николаевича, самозабвенно работавшего молотком.

Оба сразу узнали друг друга.

— Ты как здесь? — спросил Вишневский, и в звуке его голоса, Саша почувствовал прикосновение того старого мира, из которого он попал сюда и от которого сильно отвык.

— Лечат… — ответил он, не находя иного объяснения.

— И давно лечат?

— Скоро будет две недели…

— И я столько же…

Из-за дружного стука молотков работавших, было невозможно разговаривать. Родственники вышли из цеха и остановились на крыльце, под козырьком.

На улице шёл дождь. Вишневский закурил.

— А меня, вот, твоя тётка, падла, упекла сюда…

— Как же так? — удивился Сашка.

— А так вот! — начал рассказывать Алексей Николаевич. — Поехал я по совету твоей матери, может ты знаешь, мириться с женой, да не доехал… Встретил знакомого в электричке… Сам понимаешь, упоил он меня… Я на это дело слаб… Возвращаюсь домой — здорово меня что-то развезло, помню… А жена меня поджидает… Сама, значит, приехала… Ну, там слово-за-слово… Скандал… Я и не заметил, когда она успела их вызвать. Приехали, повязали, и — в больницу. Продержали сначала в буйном отделении, а потом, видят, что я сам — милиционер, перевели…

Вишневский сплюнул на землю.

— Понятно, — сказал Сашка, — А я сам пришёл к психиатру… Пожаловался на плохое самочувствие…

— Зачем? — Вишневский затянулся дымом.

— Как сказать… — Саша не хотел посвящать Вишневского в тайну, хотя и знал, что можно было не бояться. — На Заводе, вот, мастер житья не давал… Всё требовал нормы какие-то выполнять… Я не высыпался, пить начал… Да ещё бред какой-то стал плести с приятелем про дядю Колю-робота. Он на Заводе тоже работает… Мужик такой… Так мы про него всякие истории смешные начали выдумывать… Так мне стало казаться будто все те истории — правда…

— Это что за дядя Коля?

— Круглов его фамилия… Только мне стало казаться, будто бы он не человек, а робот…

— Постой-постой! Так я ж его, наверное, знаю… Этот дядя Коля в сорок пятом на танке до самого Берлина доехал! Хотя же и здорово упоил он меня в последний раз!

— Вот-вот! Это он самый и есть! Я тоже слышал, как он говорил, что на танке до Берлина дошёл… Странно всё как-то очень… Много совпадений… Вот и мы как-то вроде случайно тут встретились… Вот я и пошёл к врачу… Мне, ведь, уже восемнадцать лет исполнилось… Знаешь, дядя Лёша, что я имею в виду…

Родственники замолчали, каждый, испытывая волнение, будто от неловкого положения, в котором оба оказались.

— Ну и как сейчас? Лучше? — прервал, наконец, молчание Вишневский.

— Да… Вроде хорошо…

— Мать-то бывает?