Юрий Шамшурин - В тайге стреляют

• Название: В тайге стреляют
• Автор: Юрий Шамшурин
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1969

Повесть Ю. Шамшурина посвящена событиям гражданской войны в Якутии. Коренное население — якуты-охотники, обманутые местными богатеями-тойонами, — вступает в белоповстанческие отряды. Неграмотные, забитые бедняки, опутанные религиозными и родовыми предрассудками, первое время не понимают, что борются против власти трудового народа. О постепенном пробуждении их классового самосознания и повествует книга «В тайге стреляют».

Ю. Шамшурин много лет прожил в Якутии и хорошо знает жизнь и обычаи этого края.

Первая часть повести под тем же названием выходила в 1967 году в издательстве «Советский писатель».

---

— Отец твой с отрядом Пешкина к Якутску ушел. Там опять дело усложнилось, — понизив голос, произнес он, и в груди его что-то тоненько пискнуло. — А вот с тобой, честное слово, не придумаю, что делать. Ума не приложу — куда пристроить?.. Сам понимать должен, время какое сейчас беспокойное. Очень беспокойное! — подчеркнул он, и в груди его уже не пискнуло, а взбулькнуло.

Назарка вспомнил слово, которое дал над матерью и сестренками. Слово то слышали отец, командир красного отряда товарищ Пешкин, Тарас и другие красноармейцы. Неужели комиссар считает Назарку маленьким и неразумным? Назарка ведь уже побывал в настоящем бою, когда прорывались к реке через станок, занятый белобандитами. И никто не скажет, что молодой боец Никифоров перетрусил или отстал от остальных.

Назарка шагнул к столу, сжал кулаки и напористо сказал:

— Я буду против тойонов, против богачей воевать! За мать, за сестренок мстить надо! Павлу мстить буду! Слово такое людям дал... Наши якутские старики говорят: «Заветное слово — нерушимо!» Никак нельзя отступиться!

Чухломин скрыл в усах невольную улыбку. Вид у Назарки был воинственный. Давно не стриженные волосы торчали в стороны, будто еловые колючки. На лбу обозначилась прямая, как линейка, морщина. Сбычившись, он смело, неуступчиво смотрел на комиссара.

— Милый ты мой! — участливо произнес Чухломин. — Да кабы война была вроде детской забавы! Маловат ты еще... И куда пристроить? — Он вдруг закашлялся, и лицо сразу приобрело нехороший желтоватый оттенок. Начальник уронил голову на стол и затрясся, издавая хриплые лающие звуки. Потом долго сидел неподвижно, одной рукой сжимал подбородок, другой вытирал со лба пот. Дышал он, словно загнанная лошадь. — Ну, да ладно! Чуешь, белые все ближе к городу подбираются. Некогда с тобой заниматься будет. Оставить на чьем-либо попечении... Идет, быть тебе воспитанником Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Только вот винтовка, пожалуй, будет тяжеловата...

— У меня ружье есть, малопульное! — обрадованно воскликнул Назарка. — Зверя им стрелял. Хорошо бьет!

— Быть по-твоему! Воюй за свое счастье, как сознательный пролетарий!.. Найди командира взвода Фролова или военкома Горохова. Передашь им.

Комиссар что-то быстро написал на бумажке, бережно перегнул ее пополам.

— Счастливого пути тебе, хлопчик! — пожелал он, протягивая записку.

Так Назарка стал красноармейцем.

Первым делом он укрепил на старенькой заячьей шапке пятиконечную звезду. Для прочности крест-накрест притянул ее к мохнатому козырьку суровой ниткой. Выйдя на улицу, гордо расправил плечи, вскинул голову и победно посмотрел вокруг. Не беда, что на ногах пока изношенные торбасишки с прохудившимися подошвами, а тело закутано в залатанную шубейку, перекроенную из материнской...

Когда отряды красных с артиллерией ушли к Якутску, белоповстанцы начали стягивать свои силы к городу. Чаще и чаще на бордонской тропе или вдоль опушки леса появлялись их конные разъезды. Дороги были перехвачены противником, и сообщение с центром прервалось. Ночами нет-нет да и поднималась стрельба, и спавшие одетыми красноармейцы вскакивали по тревоге.

Вместе с бойцами Назарка ходил на строительство укреплений. Подтаскивал и укладывал в штабеля навозные балбахи, на санках возил из проруби воду в тяжелом обледенелом бочонке. Красноармейцы поругивали Назарку, если он старался сверх меры. В простуженных грубоватых голосах парнишка из далекого наслега улавливал отеческое беспокойство. Командир Фролов совсем было хотел освободить его от работы, но Назарка, обычно послушный и сговорчивый, вдруг заупрямился, как бык. Сидеть сложа руки, когда все горожане, даже женщины, трудились так напряженно, он считал преступлением. В Назаркином понимании ничего не делающий, отдыхающий человек был все равно что тойон. А тойонов с недавнего времени он люто возненавидел.

Научился Назарка не сбиваясь ходить в ногу с красноармейцами, четко выполнял команды «становись», «смирно», «вольно». Он твердо усвоил, что, если бойцы в строю, а Фролов крикнул «равняйсь!», голову тотчас нужно повернуть направо и видеть грудь четвертого человека. Именно четвертого. Вперед выступать нельзя и западать не положено: командир сделает замечание. Вот какая сложность!

Назарка пробовал стрелять из тяжелой боевой винтовки — трехлинейки. После очередного выстрела его чуть отбрасывало назад. От удара прикладом ныло плечо. Каждое попадание его в центр самодельной мишени красноармейцы отмечали шумными возгласами одобрения. Однако свою малокалиберку — подарок Павла Цыпунова — Назарка любил больше: он привык к ней и не делал промахов.

Взвод Фролова разместился в просторном доме, сложенном из массивных круглых бревен. Обширный двор и пристройки были обнесены высоким прочным заплотом из вытесанных топорами лиственничных плах. На коньке покатой крыши, уныло покосившись, покачивался и монотонно скрипел ржавый жестяной петух. Трубу увенчивал насквозь пропитанный дымом обтаявший снеговой колпак. Подогреваемый снизу, он ухарски съехал набок и выпустил из-под себя гирлянду грязных сосулек.

Днем, когда большая часть отряда возводила укрепления или занималась учениями, в доме было довольно свободно. Вечером же, после переклички, трудно было протиснуться из угла в угол.

Назарке особенно нравилось неподвижно стоять в строю. Ноги ныли от усталости, спина немела, но переступать и шевелиться было нельзя. Таков воинский закон. Не мигая, придерживая дыхание, Назарка смотрел на старшину, долговязого Кешу-Кешича, и когда тот выкликал: «Никифоров!» — он бойко, стараясь выкрикнуть возможно громче, отвечал: «Я!»

Это называлось «вечерняя поверка». После нее в комнате царили теснота и давка. Полы полушубков и шинелей, ремни винтовок, подсумки, котелки — все, казалось, нарочно путалось под ногами, мешало, некстати подвертываясь под руку. Семилинейные лампы скудно освещали почерневшие от времени и копоти стены, по которым ошалело метались лохматые бесформенные тени.

Спать устраивались прямо на полу, на мешках, набитых сеном. Одеял не водилось. Накрывались верхней одеждой. Впрочем, в доме к утру даже без подтопки и с открытой вьюшкой становилось жарковато. Под головы пристраивали не отличавшиеся полнотой и богатством содержания вещевые мешки. Плита с расшатавшимся над дверкой кирпичом отлично заменяла стол. Настоящий стол выволокли на улицу. Обедали, расположившись на полу, стиснув котелки в коленях, упираясь спиной в спину соседа, — так удобней было сидеть. Ложки носили за голенищами валенок и торбасов, патроны — в подсумках на ремне, чтоб были поближе, всегда под рукой.

Назарку определили воспитанником к пожилому красноармейцу Теплякову, которого бойцы называли «товарищ командир отделения» или просто «отделенный». Назарка тоже хотел обращаться к Теплякову как остальные, но тот обнял его за плечи, стиснул так, что у парнишки внутри что-то хрустнуло, и посоветовал:

— Зови-ка ты меня, Назарка, просто — дядя Гоша. Лучше и понятнее. Да и по годам ты мне самый раз в сыновья!

До Октябрьской революции Тепляков работал кузнецом. Детство у него сложилось, как и у миллионов подобных ему. Низкая тесная лачуга-полуземлянка в Голодаевке, захлебывающейся в грязи, нечистотах и зловонии. На полу голые малыши со вздутыми животами, искривленными ногами. Отца своего Гоша помнил смутно. Хмурое, коричневого цвета, лицо, до глаз заросшее бородой, толстые вывороченные губы, словно присыпанные толченым кирпичом. Большие, перевитые синими жилами руки, прожженный фартук и ни с чем не сравнимый привкус каленого железа.

Отец умер, когда мальчику не исполнилось и семи лет. А через год мать отдала сына в ученье к кузнецу — приятелю отца. Тяжело было слабыми ручонками поднимать многофунтовый молот, ворочать тугие, неподатливые меха, раздувая в горне злое сине-зеленое пламя. Да что поделаешь? У матери осталось их шестеро, мал мала меньше — лесенка. Гоша был старший.

Вечерами невыносимо болели руки, разламывало поясницу. Гоша крепился, но слезы сами набегали на глаза:

— Больно, мама. Моченьки моей нету!

Мать прижимала его к себе, гладила по вихрастой голове и с виноватой, извиняющейся улыбкой говорила:

— Бросишь кузню, а как я одна прокормлю вас? Терпи, родненький! Христос терпел, и нам велел нести этот крест.

Так вот и пронеслось детство — ни одного радостного дня, ни одного светлого воспоминания.

К семнадцати годам Тепляков стал добрым кузнецом — в родителя пошел: тот славен был своим умением. Однако вскоре за непочтительность, за дерзкие ответы владельцу кустарного заводика пришлось подыскивать другое место. Гоша устроился в железнодорожное депо. Здесь впервые услышал он о помещиках и капиталистах, о классе эксплуататоров и эксплуатируемых, о борьбе рабочих за свои права.