Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

11_____

Как я соскучился о милом Renouveau; вчера, чуть не плача с тоски, утешился, переписывая «Ракеты», посвященные Наумову, для Нувеля. Павлик не явился, очевидно найдя место. Написал стихотв<орение>, посвящ<енное> Венецианову{876}. Письмо от Рябушинского с жалобой на «Весы»; будет 11-го или 12-го. После обеда поплелся к Сереже, которого не застал дома; к Сомову пришел рано, мирно беседовали; пришел оживленнейший Валечка, все танцовавший; потом Бенуа с Аргутинским, пели «Предосторожность», читали «Ракеты»; Бенуа меня стесняет, Сомову «Ракеты» не нравятся: противный брюзга. Неужели с Мейерхольдом не приедет Сапунов? В<альтер> Ф<едорович> сообщил, что Дягилев очень жалел, что не видел меня в балете, и просил прислать «Эме Лебеф», это меня подбодрило. Пели «Barbier», и «Figaro», и другое. Дома милое письмо от Наумова: придет 13<-го> вечером или 14<-го> днем, сам собирался, хочет без гостей, что-то в письме, что меня обрадовало: общий тон. Завтра же пошлю Сергею Павловичу; придет Нувель. Послезавтра милый Наумов и т. д. Любит ли он меня, полюбит ли? Что он таит, чего боится?

12_____

Спросив по телефону, приехал ли Рябушинский, и узнав, что нет, отправился в почтамт отправлять посылку С<ергею> П<авловичу>. Встретил Сережу, с ним пошли долго в «Русь», ко мне. Читали, беседовали. Я читал «1001 ночь», прямо переводя по-русски. Пришел Нувель, рассуждал об обществе, где будет, что и как. Опять читали «1001 ночь», про Ганема Бен Айюб, хотел прийти Сомов, очевидно, не попал, брюзга несносный. Нувель был очень мил. Денег совсем нет. Завтра, завтра увижу Наумова. Думаю ли я об этом?

13_____

Сегодня большой день: я говорил откровенно с Наумовым и узнал, что: 1) любит совершенною любовью другого; 2) допускает другую любовь; 3) допускает любовь с лицом старше его; 4) меня боится; 5) ни любит, ни не любит; 6) мог бы по-другому полюбить, если бы не боялся найти во мне не себя; 7) скорей бы мог отвечать «à un m-eur quelconque[280], понравившемуся и хорошему человеку». Был очень мил, желанен и близок, но что<-то> стоит между нами. Я бы никогда не позволил себе с ним ни малейшей фривольности. Просто наказание моя chasteté[281]! Пошел его проводить, мне он чувствовался бесконечно близким, будто мы уже любим друг друга, и он великолепен видом. На прощание он сказал: «Я Вам глубоко благодарен, это вечер дал мне очень много» — и поехал, не обернувшись, юношеский и martial[282]! Какое было бы безмерное счастье и источник радости и творчества, если бы он позволил себя любить! Утром был у Лемана, видел там Модеста, предложившего мне приехать к нему с Наумовым. Почему он сует мне всегда его? Условились с Викт<ором> Андр<еевичем> на субботу вечером. Радостно ждал его, у печки читая Marivaux. Он был ласков, почти заботлив. От Дягилева карточка из Вержболова, не новый ли это друг? Сегодня очень счастлив, и отчего?

14_____

Дивная погода; был у Нувеля с докладом, взволновал его; пошли бродить, познакомился с Бегуном, поехали в Летний сад. Народу масса, и много интересного. Видели Юсина; поравнявшись, он сказал мне: «С приездом»; погода несравненная. Попив чаю, зашел к девам, оказывается, у них так все слышно, что некоторые из новых стихов они знают наизусть — tant mieux. Поехал к Сереже. Рябушинский приехал, но у меня еще не был, был Тамамшев. Пошли к Блоку, они были кислые, но милые, читали стихи. Придя домой — записка от Наумова, страшно перепугался: вдруг «никогда не приду, прощайте». Оказывается, перемена Лесного на воскресенье. Завтра иду в театр.

15_____

Утром сидел дома, писал музыку; приехал В<альтер> Ф<едорович> радостный, выбритый и, увы, напрасный. Он тоже почти написал 1<-е> №№, такой Sängerskrieg[283]. Пили чай, я обедал, макийировался[284]; поехали вместе при романтической заре с лиловой тучей. В театре меня устроили на режиссерский стул. Все были налицо, кроме Городецкого и отсутствующих. Бецкий, одеваясь при мне, рассказывал, что из Москвы мне поклоны, и поклонился от актера Ракитина из Худ<ожественного> театра, знающего Судейкина и Сапунова; c’est déjà beaucoup dire[285]. Скоро приедет сюда Брюсов. Пьеса была очень скучна, филистерская и претенциозная, хотя могла бы быть интереснее; было несколько hommages à Кузмин, когда молодые люди лезли друг на друга, чего по пьесе и не полагается{877}. Потом пошли к Бенуа пить чай, потом пошли вчетвером, втроем, потом Аргутинский довез меня, потом я дошел пешком; по программе. Говорил с Верой Федоровной в уборной, она была благосклонна, вся в прыщиках и пудре, что ее очень молодило. В театре, в саду, на улице я <не> вижу ничего красивее Наумова. Завтра вместе за городом — это ли не радость?

16_____

Я ставлю все на карту; огромное счастье, безмерное солнце и вдохновение или какая-то пустота, дыра темноты, смерть нравственная. Теперь я понял, что для меня Наумов и как люди могут умирать не от детского легкомыслия, не от безденежья, а от отвергнутой любви. Какой стыд! будто мальчишка. Господи, я в Твои руки себя предаю, я даже молился перед милым, так помогавшим некогда Эммануилом. Я предложил Наумову прочитать ему свой дневник. Я могу потерять и возможность видеть его, и знакомство, и все, а что я могу иметь? Мы ездили к Гофманам, дивный день, куча гостей. И вот я не буду больше ни видеть, ни слышать, ни чувствовать его, не говорить о голубях, не рассуждать, не играть музыки. К чему тогда писать будет, жить, стремиться к известности? После смерти князя Жоржа, после измены Судейкина у меня не было надежды, где бы вкусы, развитие так совпадали. Мы возвращались вместе, я его провожал. Я завидовал Модесту, делавшему ему семейные сцены, свободно его трогавшему, целовавшему на прощанье. Вот всё на ставке. Где советы друзей? где планы? где рассудок? где сдержанность? Что-то огромной серьезности стоит между нами, стена это или мост? Без меня были Чичерины, Леман телефонировал, что не может быть, пришли В<альтер> Ф<едорович>, Тамамшев и Сережа. Строили планы общества «розовых». Что-то будет?

17_____

Я всю ночь не спал, встал поздно. Пришел Тамамшев, читал стихи, я читал все, что у меня, пили чай, одевался к Чичериным. Обедал у них, опять читал комедии, засидевшись, не заехал за Сережей, а прямо отправился к Renouveau. Там был уже Сомов, В<альтер> Ф<едорович> играл свой романс, приехал Нурок. Пели «Фигаро», строили планы, болтали, я чуть не засыпал на плече Сомова; шутили и изводили меня тем, что у меня влюбленный вид. Говорили много о Наумове. Написал ему письмо сегодня, зовя в субботу. Придет ли? Он говорил, что рискует не менее меня. Какой канун! Я не верю, что это канун несчастья.

18_____

Ездил за покупками; какая-то тоска мною владеет; туман; отправлял «Детские песни» Дягилеву, от Наумова ответа нет еще, придет ли в субботу, пойдет ли на «Предосторожность». Приплелся Павлик, я ему отказал carrement, м<ожет> б<ыть>, это наконец конец. В<альтер> Ф<едорович> лежал под одеялом, у них проводят электричество. Как я лентяйничаю, ничего не пишу — это ужасно. Опять почти всю ночь не спал; В<альтер> Ф<едорович> составлял письмо при мне. Пошли побродить, зашли в «Café de France», ничего и никого не было; съел плохого мороженого и поехал домой; девы еще не спали, попросили у меня книг, были в кофтах. Что со мною делается? Не знаю. А что-то будет, я пря…[286]

19_____

Заснул под утро; ночью и курил, и читал Marivaux, и писал стихи, утром тоже писал. День был ясный, но я не выходил, ожидая Ремизова. Он пришел на минуту, выпросил коробочку из-под духов, жаловался, кляузничал. Обедал с девами, играл arie antiche, от Наумова ответа нет. Одевался; пришел Сережа, принес груши, пил чай; пошел вместо «Кружка мол<одых>» со мною к Тамамшевым. Там никого, кроме домашних, не было. Играл новое и «Куранты». Уходя, позвали Тамамшева пройтись; зашли к Леману, вызвали его, думая призвать и его, но у него был народ. Пробежались по Невскому. Cafe запиралось, т<ак> что мы просто прошлись и вернулись. Дома письмо от Наумова: в субботу будет, но в балет не попадет, это досадно, но все заливается светом увидеть его через 2 дня, хотя, м<ожет> б<ыть>, и в последний раз. Как я неразумен, упреждая события! Но почему-то я не верю, чтобы он ошибался во мне, я никогда, ни в писаниях, ни в письмах, ни в словах, не лицемерил, и, видя меня, он почти не мог составить ложного мнения. Идти ли мне самому на «Предосторожность»? Суббота 22-го сентября исторический день не только для меня, но, поскольку я что-нибудь значу, для других.

20

Утром восторженное письмо от Нувеля, вчера встретившего Наумова, гулявшего с ним в Летн<ем> саду и т. д. Радуясь за него, позавидовал. Поехал в «Шиповник»; отчет, как на смех: круглые цифры без подробностей; от Вольфа, «Скорпиона», Складчины отчетов еще нет{878}. Видел Билибина и Бунина, менее олимпийского, чем прежде. Прошелся по Невскому. Прислали «Перевал», письмо от Сергея Павловича из Венеции, очень милое. Все это меня очень подбодрило, хотя денег и нет. Обедал дома, играл «L’Inganno Felice». Зашел наверх, Ивановы приедут еще очень не скоро. Поехал с М<арьей> Мих<айловной>, едущей к Коммиссаржевской. В<альтер> Ф<едорович> разбирал очаровательные «Vielles chansons de France», «Chansons de XVIII s<iècle>» Severac’a для Ivette Guilbert — все-таки отличны французы и их певицы. Поехали к Бенуа, где были Сомов, Аргут<инский>, Шервашидзе, Нурок, Боткин, Добужинс<кий> и Фокин. Мило болтали, Анна Карловна смеялась и была очень мила. Назад ехали втроем с Ботки<ным> и Аргутин<ским> (вот позор для него!). Звездные ночи. В<иктор> А<ндреевич> говорил Нувелю, что он ничего не делает, не читает, а лежит на кровати и думает. О чем? Бакст, чтобы видеть в первый раз сына, одел белый костюм, голубой галстук и legion d’honneur[287], причем одевался час.