Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

• Название: Дневник 1905-1907
• Автор: Михаил Кузмин
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-89059-025-1

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.

Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.

---

1_____

Сижу дома, солнце, письмо от Мейерхольда; пришел Гофман звать сегодня в Лесной. Купили седло и экипажи. Не ехать ли с нашими? После обеда пошли к Ремизовым. С<ерафима> П<авловна> не едет в Париж. Говорили дружественно и интимно, пили чай; хотелось куда-нибудь пойти, поехать. Пришли домой, изнывая. Вдруг пришел Потемкин, я был очень рад. Приехали какие-то представители от Лесного института приглашать меня петь на вечере или читать, звали Иванова, Сологуба, Блока, Ремизова, Година, Цензора, Андрусона, Тэффи. Я думаю, их направил ко мне Иванов, а может быть, и сами надумались. Потом пили чай, Сережа читал свой рассказ, долго беседовали. Сережа изнывал, П<етр> П<етрович> раскисал, в «Вену» решили не ехать. Было очень скучно. Переругивался с Сережей, Потемкин засыпал. Я не знаю, отчего мне так грустно: вот выходят книги, Наумов приручается, идет весна, неужели только отсутствие денег так влияет? Отчего я не пишу радостно и бодро? М<ожет> б<ыть>, завтра настоящее начало?

2_____

Утром писал. Открытка от Городецкого. Поехал к Андреевым; обедало у них несколько человек. Потом собрались музыканты, дамы, офицеры, адмирал. Разговоры о свадьбе в Царском Селе, о дворе, об опере, музыка переносилась в какую-то другую, но не неприятную плоскость. Иованович завел какие-то скользкие разговоры, дававшие понять, что обо мне и Владимире Верховском были уже какие-то слухи. Бюцов, так стремившийся меня видеть, похож на Качалова в Чацком лицом{720}. Очень торопился к Сомову, там уже были Блоки, Званцевы, Нурок и Сережа. Читали «Незнакомку», последний Сережин рассказ, «Евдокию», пели «Куранты» и старых французов. Было уютно. Любовь Дмитриевна была очень мила и трогательна; она очень любит Сережу. Говорила, что эту зиму я всех отравил, что это была «моя» зима и т. д.{721}; возвращались совсем при свете в 4½ часа. Шел снег, казалось, октябрь и 4 ч. дня, будто едешь завтракать, и это было не неприятно.

3_____

В типографии страшная ерунда. Гржебин бумаги не прислал. Коган все, говорит, напечатал. М<ожет> б<ыть>, и врет, конечно. Был там молодой армянин от Тамамшевых, изд<ающий> «Молодую Армению»{722}. Торопился домой, думая, что может прийти Наумов. Каратыгины по телефону звали в субботу с нотами. Пришел Павлик, кажется, не в такой мизерии, судя по галстуху и пальто. При нем пришел Наумов, какой-то усталый. В передней, не поспел он опомниться, как я поцеловал его руку, благодаря за письмо, что ему, кажется, не понравилось. Читал начало «Алексея», ему понравилось больше, чем «Евдокия». Прислали корректуры, письмо от Венгеровой, опять водворившейся на Английской набережной, т. к. тот господин умер. Наумов мозгологствовал до того, что опоздал в училище и ему грозит остаться без отпуска. Кажется, В<альтеру> Ф<едоровичу> не много надежды; он говорил, что знание того, что я к нему неравнодушен, мешает нашим отношениям. М<ожет> б<ыть>, это только прием. Напившись чаю, отправился к Венгеровой, с которой и пошли дальше{723}. Корвовская живет с мачехой, которая замужем второй раз за князем Мещерским, и живут они вместе с молодым фон Штейнбергом и его отчимом. Отличная квартира, 2 столовые, 4 кабинета и т. д. Молодой Штейнберг на вид лет 26<-ти>, [красивый] блондин небольшого роста, с длинными ногтями, браслетом, аффектированной резвости французским разговором, манерами тетки. Пел романсы Hahn, показывал галстухи, платки, драпировки, свои карточки; большой поклонник «Крыльев» и «Любви эт<ого> лета». Княгиня в краш<еных> волосах, не очень интересная, но милая и благосклонная. Разговорчики скользкие. Мол<одой> чел<овек> пожимает мне ноги, сидя около меня, во время игры трогает за плечо, наконец, вроде Минской, спрашивает, мог ли быть coup de foudre[251] у меня к нему, что он часто обманывался, мог бы очень меня любить и т. д. Сидели мы в соседней темной комнате, что думали наши дамы, не знаю, но кажется, тоже целовались. Наконец он сказал: «Вы можете просидеть минуту не двигаясь?» — «Да». Тогда он меня медленно и взасос поцеловал. Вопросы, вроде: «Я к Вам приеду в воскресенье — только мы не будем делать глупостей?» — «Вы можете подождать месяц даром?» — «Вы не будете смеяться?» Я никогда не думал, что не профессионалист с первого раза может пойти так далеко. Он, конечно, старше, чем кажется, но первое впечатление не очень приятное, какого-то разжиревшего Вильгельма Мейстера и de Grieux{724}. Вот неожиданный пассаж. Венгерова ждала, покуда мы не выйдем, avec la complaisance d’une entremetteuse[252]. Шел снег и дождь. Вернулся домой в пятом часу.

4_____

С утра болела голова. Шел дождь. Послал корректуры с посыльным, поехали к Чулкову и Блоку на последний сеанс. Была мать Блока. Сомов очень мил. Все-таки решил поехать к Мейерхольду. Там были Ремизовы и Эрнфельд, очень глупые и пошлые музыкальные супруги, которые, кажется, опутывают Вс<еволода> Эм<ильевича>. Ремизовы рано уехали. Ходили на море, спокойное, серое, читал «Евдокию», болтали. Вернулся в час, я люблю возвращаться в город. Дома записка с листочком в конверте с гербом. От Штейнберг? Голова болела.

5_____

Поехали с сестрой к тете разбирать ноты. Была теплая тихая погода, пришли рано на вокзал. У тети было уютно, она была милая, благосклонная. Был теплый ветерок, думали о лете, тетя предлага<ет> у себя жить, если рано приеду. Когда мы приехали, брат поручика Фрейганга таким же павлиньим голосом говорил: «Антон, друг мой, отдай моему извозчику 60 к.». Антон отказывался. «Ну пожалуйста, а то у меня нет. А мамаша приехала?» — «Нет». Прошел в дом. Мне было очень приятно, будто я видел редкий цветок. Гржебин из типографии телефонировал, что все готово. Поехал к Каратыгину; он презабавно рассказывал о своем tourné. Павлик не пришел, были только Иованович и Юраша. Сплетни об Андреевых, о Бюцове, который был так невозможно накрашен посл<едний> раз. У Андреевых потом на меня нападал Покровский, оказывается, но многим понравилось. Иованович пел «Chansons grises»[253] Hahn’a, романсы Massenet и Chaminad'a, и очароват<ельная>, тонкая и старая в самой новизне культура романск<их> народов меня пленила. Это дурной вкус — не любить их. Возвращался пешком на заре, думая [о Штейнберге] о будущем, о лете. Милые улицы богатых людей, милый город. Есть что-то, что не может погибнуть.

6_____

Был Штейнберг во фраке и цилиндре, отправляясь на обед куда-то, сидел часа два, манерничал, предупреждал насчет Венгеровой, мозгологствовал, говорил, что с ним никто так пренебрежительно, как я, не обращался. Он мне совсем не нравился, мне несколько неловко и смешливо и я не знаю, зачем я с ним связываюсь; пустота ли теперешней жизни? что? не знаю. Хотя я хотел выйти с ним, он со мной простился, целуясь. Я поехал проехаться с ним, продолжался такой же мандеж; он, кажется, недоволен, что я не довел игру до конца. Приехав домой, попил чай с померанцевым вареньем и в ожидании Лемана под сурдинку играл с удовольствием Мендельсона. Леман мне показался очень милым после той тетки. Пошли гулять по набережной. У нас был Чулков; Гога лопнул, издает «Вольная типография», без гонорару, конечно{725}. Пили чай. Чулков отправился к Ивановым, Леман же еще сидел. Завтра к Врасским все пойдем с желтыми нарциссами{726}. Тамамшевы говорили, будто Врасские сожгли «Крылья» и «33 урода», но кажется, это неправда. Совсем забросил письма. Да и «Алексея»-то пишу через пень-колоду, хотя в этом году и написал очень много.

7_____

Заходил к Чичериным утром. С<офья> В<асильевна> еще не вышла замуж. Звали обедать в среду с Врасским. Они могли бы очень меня лансировать[254] в свет, если бы захотели. М<ожет> б<ыть>, похлопотать об этом? На Невском встретил Чулкова с желтым тюльпаном, зашли в «Café Centrale», он говорил, что я влюблен в самого себя, что еще влюблены Блок и Бальмонт, но иначе, что высокая беспечность, замечаемая в некотор<ых> последних вещах Блока, — от меня. Был мил и задушевен. Встретили Павлика, который и приехал ко мне. Не особенно мил; была fatalité, я был ему даже рад после всех мозгологий и теток. Зашел Ремизов; пошли к Врасским, купили желтых ромашек за неимением нарциссов. Врасские это те же, что были в Саратове, и старик помнит папу. Были Блок, Чулков, Потемкин, Ростовцевы, Книппер и разные гости. Читали, я пел «Куранты», за ужином беседовал с Ростовцевой. Леман был очень мил и трогателен. Гога Попов, оказывается, вовсе не считает себя отказавшимся от издания. Блок списывал «Любовь расставляет сети»{727} как наиболее ему нужное. Было не очень плохо. Возвратились часа в 3. От Я новой прислали ноты. Мое письмо Леман получил только при мне вчера.

8_____

Открытка от Сомова, Остроумова зовет в среду вечером. Сидел дома, вставши очень поздно. К сестре пришла Верочка Родионова, болтая и смеясь как-то по-институтски. Пошел вскоре после обеда к Ивановым, Диотима была одна дома, у нее сидела Александра Чеботаревская. Я играл, она обедала, потом сидел один с Л<идией> Дм<итриевной>, вспоминалась прошлогодняя весна. И было как-то скучно ехать к Зинаиде, где предполагался этот кошмарный Штейнберг. Было туманно, ждалась гроза. Зин<аида> Аф<анасьевна> была еще одна. Сомова, бывшего у нее сегодня днем, не позвала, была благосклонна. Пришли Корвовская и Штейнберг. Он невозможен, старая тетка с толстым рылом. Зинаида, кажется, обучает Корвовскую. Читал «Эме Лебеф», потом так сидели в темноте, дивагировали. Господин аффектирован, глуп, несносен, ниже меня, при изрядной толщине, на полторы головы, коротконог и считает себя молодым Вакхом. Это был сплошной кошмар: когда же я увижу Сомова! Я очень скучаю по Нувель. Вышли мы при солнце, Венгерова прощалась из окна, как в комедии. Мол<одые> люди, pour être romanesque[255], захотели сидеть на набережной и продолжать тот же мандеж. Было чудное утро после грозы, мальчики шли удить рыбу, возвращались 2 студента в коляске, мне было скучно, и печально, и тошно. Кто может сравниться с старыми друзьями. Я не предполагал, что человеческая глупость, не закрытая чувством, может так удручать. Потом они пошли вдвоем домой, какие-то несчастные, изломанные, глупые, бескрылые. Мне было их очень жалко в это солнечное раннее утро. Не такова эта весна, как прошлогодняя, другая. Но не верю я, чтобы не было по-другому, но не менее хорошо. Думая раньше не ложиться совсем, все-таки лег. Обещал этот франт прийти в четверг, нужно для спасения позвать кого-нибудь. В «Mercure» упоминается о «Крыльях» и передается содержание.