Галина Космолинская - Русский Бертольдо

• Название: Русский Бертольдо
• Автор: Галина Космолинская
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-903-8

Книга посвящена судьбе итальянского комического романа болонца Джулио Чезаре Кроче (1543–1609) «Хитроумные проделки Бертольдо» в России XVIII столетия. В центр исследования поставлен русский перевод 1740-х годов (рукопись Библиотеки МГУ), текст которого публикуется впервые. Широкий диапазон бытования русского «Бертольдо» на протяжении столетия — от народной комики до просветительских интерпретаций — дает редкую возможность рассмотрения его рецепции на различных социальных уровнях. Однако феномен европейской популярности этого романа следует, по-видимому, объяснять не столько удачными, созвучными времени, трансформациями текста, сколько глубинной архетипической сущностью его протагониста. Исследование проводилось в русле истории книги и чтения эпохи Просвещения. Для историков, филологов и всех интересующихся культурой России XVIII в.

---

Глава 2. «Русский Бертольдо»: рукописи, издания, театральные постановки

Начало русской биографии «Бертольдо» отмечено сразу двумя рукописными переводами, появившимися почти одновременно в сороковые годы XVIII в. Оба перевода так и остались неопубликованными, что, впрочем, не помешало им циркулировать в низовой письменности вплоть до конца столетия[169].

В России популярность романа о Бертольдо (в русской традиции — «повести», «гистории»), в силу его очевидной связи с фольклором и площадным театром, представляется почти неизбежной. Сам архетип протагониста — «народный мудрец» (он же дурак, вор, шут, скоморох и т. д.)[170], поучающий и посрамляющий властей предержащих, — очевидным образом сближал хитроумного итальянского крестьянина с персонажами русского сказочного фольклора[171]. Уже начало повествования — беспричинное появление героя при дворе (Бертольдо движет простое любопытство) — обнаруживает мотив, весьма характерный для русских сказок, где нередко «в один прекрасный день» мужик бросает свою избу и отправляется «посмотреть на царя»[172]. Близкие параллели в сказочном материале, как русском, так и итальянском, находят многие царские загадки и задачи (например, наиболее известная: явиться ко двору ни голым, ни одетым)[173]. Отдельные эпизоды в «Бертольдо» были давно знакомы читателям разных стран[174]. Достаточно указать на один из них — «суд о двух женах из-за зеркала», который представляет собой не что иное, как перифраз библейского рассказа о споре двух блудниц из-за младенца (Третья Книга Царств. III. 16–28). В романе Кроче этот эпизод непосредственно восходит к апокрифическим «Судам Соломона», хорошо известным уже в Древней Руси и имевшим самое широкое хождение в демократической письменности XVII–XVIII вв.[175]; особенно успешно притчи о судах Соломона использовались в драматургии[176].

Сквозной сюжет «Бертольдо» — состязание в мудрости — также может быть отнесен к разряду древнейших сказочных сюжетов, известных как «состязание в мудрости переодетого (то же — в маске урода) героя с царем» или «шут и царь»[177]. Не случайно, хотя формально, Бертольдо не был шутом (эта должность при дворе Абоина была уже занята другим — Фаготом), низовой русский читатель упорно видел в нем именно «царского шута» как единственную персону, способную беседовать с царем «на равных»[178]. Характерное в этом смысле отношение к тексту демонстрирует один из переписчиков «Бертольдо». Посчитав за необходимое прояснить ситуацию с «двумя шутами», он уточняет, что Бертольдо — царский шут, а Фагот — царицын («шут, которой при царице стоял»)[179]. Тем самым логика древнерусского литературного канона, выраженного в оппозиции «добрый царь» — «злая царица», была восстановлена.

Важным обстоятельством, способствовавшим удачному включению романа Кроче в новый культурный контекст, явилось то, что и в России Бертольдо не был безродным. Его предшественники, своими путями оказавшиеся здесь каждый в свое время, — Эзоп, Маркольф, Эйленшпигель и другие — уже благополучно адаптировались, став неотъемлемой частью русского культурного ландшафта.

С ближайшим прототипом Бертольдо — грубым, но проницательным существом Маркольфом из средневекового «Диалога Соломона и Маркольфа» — был в родстве «дивий зверь» Китоврас. На Руси он стал известен, возможно, еще в XI–XII вв.[180] Подобно европейскому «Диалогу», славянская версия этой книги — «О Соломони цари басни и кощуны и о Китоврасе» — была осуждена и подлежала запрету как «богомерзкая» и «небожественная» (XIV в.)[181]; тем не менее в России XVIII в. она оставалась, наряду с легендарной биографией Эзопа, основой смеховой культуры.

Самые ранние тексты апокрифического «Сказания о Соломоне и Китоврасе» дошли до нас в составе Палеи (конец XIV в.) и дожили в многочисленных редакциях до конца XVIII столетия. От версии к версии сюжетная роль Китовраса претерпевала существенные изменения: «дивий зверь» становится царем и даже братом царя Соломона, то есть сыном царя Давида, сам похищает Соломонову жену вместо того, чтобы ее искать, и т. д.[182] Наконец, в одной из версий «Сказания» роль Китовраса уже полностью делегируется царю Соломону: сюжет «об увозе Соломоновой жены» трансформируется в рассказ о ее бегстве, и тогда на поиски своей неверной жены Соломониды отправляется сам Соломон/Китоврас.

В лицевом списке «Повести о рождении и похождениях царя Соломона» (1760-е годы)[183] обращает на себя внимание иллюстрация к эпизоду о том, как царь Соломон собирается неузнанным войти во дворец, где скрывается царица Соломонида: «снял с себя царское одеяние, оделся в плохую одежду и пошел в город»[184]. Перемены платья оказалось достаточно, чтобы произошло чудесное превращение царя Соломона… в безобразного героя итальянской народной книжки. В фигуре переодетого царя узнается тот же иконографический тип, который был характерен для иллюстраций первых дешевых изданий «Бертольдо», выходивших на протяжении XVII и начала XVIII столетия (ср. ил. 4 и, например, 11). Наглядность этой метаморфозе придает традиционная манера изображения, позволяющая совмещать в одном рисунке два повествовательных плана. Слева мы видим Соломона в полном великолепии царского облачения, который дает последние наставления своей дружине; справа — безобразного крестьянина, направляющегося в сторону виднеющегося города. Портретное сходство царя Соломона с Бертольдо в рукописи ГИМ, скорее всего, случайное. В таком случае, не является ли это проявление бессознательного свидетельством того, что «Бертольдо» уже достаточно укоренился в низовой читательской среде, а его образ стал привычным не только для восприятия, но и для воспроизведения?

Примитивные забавные картинки, которые охотно использовались первыми издателями «Бертольдо», в том числе издателями его переводов на новогреческий, хорватский и другие языки, примерно в 1740-е годы перекочевали и в Россию. Вполне вероятно, что здесь они имели распространение более широкое, чем представляется пока, на основании лишь одного лицевого списка русского перевода этого романа, который нам удалось обнаружить (НБ МГУ. Рук. 191).

Родство Бертольдо с Эзопом, несомненно, отразилось на «русской судьбе» героя итальянской «народной» книжки. Благодаря тому что апокрифическая биография Эзопа была широко известна в России XVIII в., можно сказать, что эта связь оказала итальянцу «протекцию» среди читателей самых разных социальных уровней.

Греческий роман об Эзопе, популярнейшая народная книга эллинистического Востока, в России получил распространение с 1607 г.[185] Именно тогда его текст в редакции византийского монаха Максима Плануда (1260–1310) был переведен с греческого переводчиком Посольского приказа Федором Гозвинским[186]. «Житие Езопа баснослова» не имело вначале самостоятельного хождения, распространяясь в составе рукописного собрания Эзоповых басен.

Книга «Притчи, или Баснословие Езопа Фриги» сразу же была оценена русским читателем как душеполезная, поскольку в древнерусских переводах басни приобрели откровенно назидательный характер[187]. Это обстоятельство в немалой мере способствовало тому, что и забавное «Житие Езопа баснослова» воспринималось первоначально в том же ключе[188]. Его первые издания, которые появились в Москве (1712) и Санкт-Петербурге (1717), отличались значительными купюрами именно «тех сцен, которые не могли служить воспитанию „доброй нравственности“»[189]. Настоящую популярность Эзоп — умный и хитрый раб глупого господина приобретает лишь в XVIII в., благодаря появлению печатных (особенно лубочных) изданий его плутовской биографии[190].

Общеродовыми чертами Эзопа и Бертольдо принято считать их кажущуюся простоту, природный ум, изворотливость и плутоватость, но визитной карточкой обоих была, разумеется, безобразная внешность. И грамотные, и неграмотные отлично знали, что Эзоп «чина был подлаго, а собою крайне безобразен»[191].

Эпиграммы на Эзопа, популярные на всех языках, в том числе русском, неизменно подчеркивали эту особенность его внешности, обыгрывая ее при помощи оппозиции «внешнее» — «внутреннее». Однако столкновение подчеркивающих антитез и сопоставлений могло иметь различную направленность. Так, в одном из ранних опытов «ученой поэзии» Ф. Гозвинского — «Виршах на Езопа» — это противопоставление только намечается, являясь мыслью, брошенной вскользь («Баснослагатель Езоп не украшен образом, <…> / Но душа в нем живущия зело изящна»[192]). Зато известная эпиграмма Антиоха Кантемира 1730-х годов «Хотя телом непригож, да ловок умишком…»[193] явно тяготеет к «демократической» трактовке Эзопа-баснописца, которая, по мнению исследователей, была ориентированной на «Дивное и потешное житие Езопа»[194]; в переводе с польского «Житие» появилось в России на рубеже XVII–XVIII вв.

Как уже упоминалось, Кроче прямо именует своего героя «вторым Эзопом», вдобавок он вводит в текст довольно прозрачные басенные аллюзии, как будто закрепляя эту родственную связь. Действительно, русский читатель без труда узнавал в «Скаске о раке и кавурье», рассказанной Бертольдо в качестве назидания царю, басню Эзопа о двух раках, которая имела широкое хождение в нескольких вариантах («О старом и младом раке», «Рак и мать его»); своеобразный вариант этой басни проник даже на страницы петровского календаря[195]. Уже начало сказки о раке и кавурье отмечено характерным «эзоповым знаком» — напоминанием о временах, когда звери умели разговаривать («когда скоты разговаривали»)[196]. Нет ничего удивительного, что русский низовой читатель безошибочно распознавал в Бертольдо «шута, которой почти во всем подобен Езопу» (запись на л. 4а форзаца), а печатный перевод французской переделки «Бертольдо» («Histoire de Bertholde») прямо подавался публике как «Италиянской Езоп» (СПб., 1778; 2-е изд. М., 1781).