Вольфганг Ешке - Ожерелье

• Название: Ожерелье
• Автор: Вольфганг Ешке
• Издательство: Захаров
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-8159-0755-3

Вольфганг Ешке родился в 1936 году в Течени (в нынешней Чехии), сейчас живёт в Мюнхене. В 1959 году появился его первый рассказ «Die Anderen». В 1969 году он стал редактором «Литературного словаря для детей»; с 1970-го по 1972 год в качестве свободного сотрудника Вольфганг Ешке был составителем серии «Научная фантастика для знатоков» в издательстве «Лихтенберг», а с 1973 года — в издательстве «Вильгельм Хейне», и нашёл в этом, как потом оказалось, своё основное призвание: многие годы он отбирал для публикации в Германии важнейшие произведения научной фантастики, к тому же организовал составление более ста антологий рассказов — столь важной для научной фантастики формы, создав тем самым широкий форум и выстроив самую значительную в своё время в Европе серию «Хейне-НФ». Можно без преувеличения сказать, что без Вольфганга Ешке научная фантастика в Германии была бы другой; он, как никто другой, формировал её литературный ландшафт. Это отразилось и на необозримом списке его наград: как издатель международной научной фантастики он получил в 1987 году «Harrison Award», а в 1992 году — итальянскую «Premio Futuro Europa», по совокупности заслуг в 1999 году — французскую премию «Утопиа» и в 2000 году — премию им. Курда Лассвитца — премию, которой Вольфганг Ешке (кстати, с первых часов член Клуба научной фантастики Германии, а теперь уже и почётный его член) был отмечен не меньше пятнадцати раз, с меньшим интервалом, чем кто-либо другой, и практически во всех возможных категориях.

Доминирующая функция Вольфганга Ешке как составителя постоянно оставляла в тени тот факт, что он и сам выдающийся автор научной фантастики. Его захватывающий первый роман «Der letzte Tag der Schöpfung» («Последний день творения») вышел в 1981 году и имел оглушительный успех не только в Германии, но и за её пределами: он был переведён на французский — честь, которой после этого почти двадцать лет не удостаивался ни один немецкий научно-фантастический роман. К числу его самых известных романов, повестей и сборников рассказов относятся «Der Zeiter» («Временник») (1970), «Osiris Land» (1986), «MIDAS und die Wiederauferstehung des Fleisches» (1989) и «Schlechte Nachrichten aus dem Vatikan» (1993). Переводы его книг были изданы в Англии, Франции, США, тогдашней ЧССР, в Италии, Польше, Испании, Румынии, Болгарии и Венгрии. Наряду с рассказами Вольфганг Ешке писал и радиопьесы, которые необычным, впечатляющим образом разрабатывали животрепещущие темы времени.

(А. Эшбах)

---

— Я читал протоколы допросов, — ответил он коротко и ещё плотнее сжал тонкие губы. — Преступников публично казнили. Был преподан наглядный урок. Мы не можем позволить себе потерять Картезиус. Это единственный населённый людьми мир в радиусе пятидесяти световых лет от внутреннего края плеча Ориона, единственный — перед лицом той огромной пустоты, которая отделяет нас от плеча Стрельца.

— Я знаю это, сэр. Правда, я не астроном, а лингвист и историк. Но эти факты нам преподавали ещё в школе.

Он кивнул.

— Кроме того, здесь добывается протеин, необходимый Флоту для снабжения продовольствием. Как же мы можем лишиться Картезиуса!

— Кроме того, здесь живут уже почти два миллиона людей, — добавил я.

— Мы были бы не в состоянии их эвакуировать. Нам пришлось бы бросить их на произвол судьбы. — Его слова отлетели в холодном воздухе прочь.

— Поэтому вы и приложили все силы к тому, чтобы восстановить ожерелье.

Он испытующе оглядел меня и скривил рот.

— Ещё бы. Эта проклятая штука обошлась Флоту в целое состояние. Мы могли бы на эти деньги снарядить корабль. Непростительной глупостью было похищать этот драгоценный предмет культа.

— Предмет культа, сэр? Это нечто гораздо большее. Это же тела восьмидесяти трёх богинь. В ожерелье воплощена древняя, более чем статысячелетняя традиция.

— Я информирован об этом, — скупо ответил он. — Однако я остерегусь выражать своё мнение в вопросах веры. От религиозных дел Флот принципиально дистанцируется. Это наша традиция. Не такая старая, но всё же!

Он незаметно сделал несколько вдохов из своего кислородного пакета. Мы были на высоте почти двенадцати тысяч метров. Атмосферное давление здесь составляло лишь треть давления на уровне Внутреннего моря.

Мы снялись из Аркашона перед восходом солнца. Город был ещё окутан плотным туманом. Вдали, на Внутреннем море, слышались гудки кораблей, заходящих в порт.

При отправлении старшина педальеров отдал команду поднять барку отвесно вверх. Когда она поднялась над слоем тумана, небо было уже светлое, и высоко над нами возносились в первых утренних лучах острые вершины гор Матин и Арсин — два самых высоких пика Западного Хомута, подобные двум оскаленным клыкам какого-то гигантского животного. Ледник Аваланч между ними, озарённый розовым утренним солнцем, походил на его вываленный язык. Вершины предгорий поднимались в сумерках из тумана, словно зелёные острова из моря разлитого молока.

Конвой из шести тяжелогружёных соляных барж спустился по отвесному обрыву, зашёл на посадку и нырнул в туман.

Парус был мокрым от росы, и капли разлетались от проволочных тросов, когда старшина поднимал его на мачту. Мы шли под парусом вдоль стены скалы, пока старшина присматривал первый восходящий поток тепла, который отнёс бы нас вверх к монастырю по отвесному обрыву высотой в десять тысяч метров.

Уже минул полдень, а дело у монахов по-прежнему не двигалось. Лиллепойнт стоял в зените. Он сиял, отбрасывая свой огонь вниз, но это был холодный, сверкающий свет. Без балдахина, натянутого старшиной над палубой, излучение, которое изливалось с неба цвета индиго, было бы нестерпимым. Трудно поверить, что это то же самое светило, что мягко согревало пляжи Внутреннего моря: размытое световое пятно в мглистой, насыщенной влагой атмосфере, которая со всеми своими четырьмя тысячами миллибар больше смахивала на жидкость, чем на воздух.

Из-за перевала показалось промысловое судно, большое, как авианосец на пути в доки Бреста или Ла-Рошеля. Должно быть, повреждённое ударами клешней или хвоста ракообразных в мелководных морях и соляных топях по ту сторону Хомута. Его суспензионные поля вспыхивали актиничной синевой. Ледниковый язык Аваланча заметало штурмом частиц из суспензоров, словно пламенем сварочной горелки. Измельчённый в порошок лёд фонтанами взметался вверх по склонам гор. Воздух стал мутным от тумана из кристалликов льда.

Я крепче обмотал шарф вокруг шеи и съёжился под курткой. В желудке у меня урчало. Утром я ничего не ел. Мысль о подъёме на ветровой барке, как обычно, вызвала у меня дурноту. И на сей раз это был подъём на экстремальную высоту. Я не смог бы проглотить ни крошки.

Ветер утих. Стали отчётливее ощущаться испарения монастыря. Дух от него исходил дремучий. Жёсткая, как шкура, его слежавшаяся плоть источала смесь растительной гнили и затхлого дыхания.

Паломники были уже тут как тут и расположились вокруг закрытого входа. Тридцать дней длилось восхождение сюда от уровня Внутреннего моря, через узкие долины, заваленные камнями, по качающимся канатным мостикам, через стремительные, глубоко врезанные в скалы реки, вдоль обрывов по горным тропам, часто по ненадёжным карнизам шириной в ступню. Убийственное паломничество! Вдоль троп пилигримов возвышались бесчисленные пирамиды черепов и хранилища, заполненные за многие тысячелетия костями тех, кто умер от измождения и холода, или сорвавшись со скалы под камнепадом.

У входа в монастырь возникло беспокойство. Паломники, выжидавшие на террасе уже несколько часов, благоговейно отступили в стороны. Вход раскрылся, и оттуда вышли монахи в светло-зелёных одеяниях. Они выстроились на площадке перед посадочной террасой. Знак, таким образом, был подан.

Старшина педальеров скользнул со своего сиденья у контроля суспензоров и подбежал к поручням. Свои длинные, до бёдер, чёрные волосы он уже завязал на макушке в узел, чтобы предстать перед богиней. Он крикнул вниз что-то, чего я не понял, потом вернулся к пульту и стал отдавать команды. Педальеры выпрямились в своих сёдлах и налегли на педали. Зажужжали воздушные винты; старшина приглушил поле суспензоров, и барка опустилась на террасу. Наполнились ветром длинные зелёно-краснозолотые вымпелы Соединённых Городов Побережья. Двое педальеров выскользнули из клеток, спрыгнули вниз и закрепили барку канатами. Когда поле суспензоров совсем погасло, барка с тихим скрипом опустилась на свои полозья.

Монахи молча смотрели на нас — без любопытства, без дружелюбия, без отторжения. Мы вглядывались в древние лица, в юные лица, а они равнодушно взирали в ответ. Вид у них был отсутствующий, погружённый в себя, а глаза подёрнуты белёсой пеленой.

Мы сошли на террасу. Камень под ногами, отполированный за десятки тысяч лет босыми ногами паломников, казался опасно гладким. Старшина и его педальеры упали на землю ниц и застыли, распластавшись и спрятав лица.

Посланник Флота, пыхтя, нёс стальной бронированный кофр. Он не стал включать суспензорный элемент на днище, как будто хотел символически взять на себя всю тяжесть как груза, так и вины. Я сомневался, чтобы кто-нибудь из монахов понял этот символический жест. Обритые наголо послушники, согнувшись в поклоне, сыпали ему под ноги цветы. И откуда здесь у них цветы, на пять тысяч метров выше границы растительности? Может, это пилигримы нарвали в долинах и принесли с собой? Нет, цветы были совсем свежие. Может, это сам монастырь произвёл их из себя по такому случаю? Столь почётный приём вызвал у посланника улыбку. Неужто он решил, что этот жест относится к нему? Он относился к вернувшимся домой богиням.

По гладко отполированным ступеням мы поднялись ко входу в монастырь. Обращённые к солнцу бока монастыря были зелёными от хлорофилла, но цвет был неровный, пятнами, повсюду серые, отмершие ареалы. Женщины-паломницы натирали изнурённые места сливочным маслом, которое они принесли с собой в качестве святых даров, завернув в листья. Время от времени шкура гигантского существа вздрагивала под их ладонями, и женщины отвечали на это поразительно певучими криками-трелями. Убогие, болтающиеся на их тощих телах хламиды красного или землистого цвета открывали их тёмно-коричневую кожу, худые руки и крошечные острые груди.

Мужчины держались поодаль. Они расположились в стороне от монастыря, у костра, ели там, пили и пели свои нескончаемые бормочащие и скрипучие песни, которые они модулировали странными поворотами туловищ, сдавливая руками грудную клетку и обрабатывая кулаками живот, отчего звуки выходили как из волынки, за что эти певцы и получили прозвище «маленьких волынок». Несмотря на разрежённый воздух, пение разносилось над горами на многие километры.

Внутри монастыря сладковатый запах гниения был ещё интенсивнее. Я натянул себе на нос маску кислородного аппарата и сделал несколько глубоких вдохов. Нас привели в просторное помещение, стены которого фосфоресцировали, излучая мягкий перламутровый свет, и пригласили сесть на деревянные наросты пола.

Нам принесли сладкий чай, в котором плавали крошечные белые цветочки. Они распространяли приятный терпкий свежий аромат, почти заглушающий запах старого тела монастыря. Внутри воздух был, казалось, плотнее. Неужто сам монастырь, как чудовищный воздуходувный мех, регулировал внутреннее давление для своих жителей? Однако предполагаемое облегчение сводилось к нулю при мысли, что ты находишься внутри организма, перистальтика которого может тебя размолоть. Когда чашки были отставлены, шёпот умолк, шорох одеяний на какое-то время стих, стало слышно тихое хрипловатое дыхание гигантского существа, и казалось, что матово светящиеся, складчатые стены заметно расширяются и снова сужаются, а боковое зрение улавливало тут и там лёгкое подрагивание, какое видишь на шкуре животного, отгоняющего назойливое насекомое.