Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

• Название: Путь теософа в стране Советов: воспоминания
• Автор: Давид Арманд
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0391-8

Это исповедь. Исповедь человека высокого духа. Капризный мальчишка сумел воспитать в себе такие не модные ныне качества, как совесть, честь, ответственность перед каждым встречным. Ещё труднее было сохранить эти свойства в кипящих котлах трёх русских революций и под удушающим прессом послереволюционной «диктатуры пролетариата». Голод и унижения, изматывающий труд и противостояние советской судебной машине не заставили юношу хоть на минуту отступить от своих высоких принципов. Он их не рекламирует, они прочитываются в его поведении. Но в грешках молодости герой исповедуется с беспощадным юмором. Об окружающих он пишет без тени зла. Скрытая улыбка не покидает автора на всём пути, в годы голодной сельскохозяйственной юности в детской коммуне, в годы сурового студенчества, безработицы, службы на большом заводе и даже в прославленной советской тюрьме. Друзья и сотрудники окрестили его «рыцарем светлого образа».

Повесть найдет своего читателя среди тех, кто без спешки размышляет о высоких возможностях и красоте человеческой души.

---

— Чёрт бы тебя побрал! Ну на дьявола ты здесь карапаешься? Какой случай из-за тебя упустил! Как бы на мешках здорово получилось! Но не мог же я при тебе…

— Скажи спасибо, от нового срока тебя спас.

— Да какой срок!

— Дурак же, хоть и интеллигент!

Я остался при своём мнении. Миша на меня дулся целый месяц.

Мне отказали в переводе неприкосновенного фонда родным на волю и с октября вдвое уменьшили ставки зарплаты. Я зарабатывал как мог законными и незаконными способами. Заместитель заведующего «Геркулесом» купил себе сдвоенный примус. Но к нему не было таганка. Он заказал мне вырубить его из трёхмиллиметрового листа, пробить там две камфорки «розанчиком», сделать съёмные ножки из углового железа и приклепать скобы для их крепления. Всей работы часов на 16–18. Особенно тяжело было пробивать 14 отверстий для «розанчиков», на каждое требовалось около 50 ударов зубилом. Когда заказ был готов, скряга замзав предложил мне заплатить казённым геркулесом. Мы даже нэстле имели вдоволь: старший мельник выдолбил во время насечки поставов секретные отделения в них, куда при помоле набивалась мука. Когда нужно было чистить постав, он «залил» добычу на всю бражку. Словом, я попросил заплатить мне за плитку деньгами. Замзав долго злился, бедняга, получал всего 200 рублей в месяц, но в получку всё-таки выдал мне один рубль советскими ассигнациями.

Постепенно я создал себе клиентуру среди заключённых. Моей специальностью были ремонт замков и изготовление ножей. На замки при всеобщем воровстве был большой спрос. Ножи были страшной нелегальщиной. Во-первых, на них шли казённые полотнища, во-вторых, в камерах могли друг друга порезать или напасть на начальство. Списывать поломанные полотна было чертовски трудно. А во избежание непотребного употребления я не продавал ножи уркам. Полотно надо было заточить, выстрогать деревянную ручку, сделать в ней прорезь, вставить туда нож и закрепить его латунным кольцом, вырезанным из трубы. Ножи шли по 16 копеек, а в экспортном исполнении — по 20. Взялся я также за плату давать заключённым уроки английского языка, но так как половину перевели в вечернюю смену, половину — в другие тюрьмы, я с них ничего не получил. Но всё же за месяц набегало рубля три, и я посылал их в Пермь маме или покупал в тюремной лавочке продуктов для Гали и передавал их с обратной передачей. Она, бедная, из кожи лезла вон. Чтобы выплачивать долги, содержать младшую сестру и Тоню, носить мне передачи и строить в комнате перегородку, так как с многочисленной воровской и распутной семьёй соседки жить становилось немыслимо. Пришлось ей думать о приработке. Ничего не говоря Зеленке, она согласилась преподавать ручной труд на педагогическом факультете Второго МГУ, а также в Академии коммунистического воспитания. Но уже перед вторым занятием она не выдержала и призналась Зеленко о своевольных занятиях. Неожиданно он очень одобрил её действия, так как был весьма заинтересован в распространении своих педагогических идей. Кроме того, он посоветовал Гале согласиться на предложение поработать, пока бесплатно, в отборочной комиссии рисунков для детских книг в Институте детского чтения. Она охотно согласилась, но, увы, скоро ей пришлось от всего этого отказаться из-за переутомления и болезни приехавшей к ней сестры.

Когда она рассказала мне о своей широкой педагогической деятельности, я написал ей: «Ставят ли тебе графин с водой на кафедру во время лекций? По-моему, это необходимо для успеха дела. А ещё имеешь ли ты длинную указку, чтобы хлопать по головам непослушных учеников? И ещё, чуть не забыл, заведи себе круглые роговые очки в толстой чёрной оправе. Это помогает всем профессорам, особенно малолетним, внушать уважение к себе своих студентов».

Остряки из администрации провели у нас подписку на заём. Подписываться разрешалось за счёт неприкосновенного фонда, облигации обещали передавать родным. У некоторых заключённых было заработано по несколько сотен рублей и, кому оставалось ещё долго сидеть, охотно подписывались, видя в этом единственное средство разморозить сбережения. Кипс устроил перетруску всей тюрьмы по статьям, срокам и разрядам. Была весёлая картина, когда 800 человек, суетясь и толкаясь, перетаскивали своё барахло по коридорам. Администрация не сумела организовать дело толком, и 100 человек оказались без места. Они выстроились в очереди к канцелярии с вещами, как на вокзале. Меня долго не знали, куда девать. Сунули в камеру к военным, но там места не хватало для настоящих военных. Тогда поместили сверхкомплектным в 20-ю камеру с 18 растратчиками и 8-ю мошенниками. Я спал на обеденном столе. Растратчики были пустой народ. Правда, они вынесли постановление «не ругаться в камере», но даже сами инициаторы этого не выполняли. Мошенники, два друга Кравцов и Буяновский, непрерывно грызлись между собой или дружно изводили толстого и сонного растратчика Лейбовича. Сидели они за то, что «выпустили собственный государственный заём», который отпечатали у знакомого фармазонщика и распространили на несколько десятков тысяч рублей.

Самым симпатичным был здесь Кокорев; по его фамилии называлось знаменитое Кокоревское подворье и бульвар на Болоте между Москва-рекой и Канавой. Подворье принадлежало его отцу. Оно славилось роскошными выездами, которые сдавались богатым аристократам, митрополитам для перевозки чудотворных икон, для богатых свадеб и т. п. После революции подворье превратили в Бюро похоронных процессий. Ковров младший, который со мной сидел, был крупным оптовиком, председателем акционерной компании мукомолов, владельцем ряда заводов, инспектором Союза местной промышленности, помощником начальника охраны Кремля, начальником хозяйственного управления московского военного округа, командовал дивизией на фронте и так без конца. Страстный лошадник, он играл на скачках, барышничал, сам ковал лошадей, имел дело с конокрадами. Потом пострадал за революцию, потом за контрреволюцию. Сидел за сокрытие церковных ценностей, за спекуляцию, за мошенничество и, наконец, за растрату, совершённую на немецкой концессии «Мологолес». Уверял, что невинно, как в песне

В Камчатку сослан был,
Вернулся алеутом.
И крепко на руку нечист.

Впрочем, он пользовался абсолютным доверием тюремного начальства, работал в главной конторе и служил неисчерпаемым источником «радио-параш». Словом — интеллигент. В камере он занимался главным образом тем, что потешался над моим вегетарианством.

Я пробыл в 20-й камере месяца два, а потом запросился в одиночку в Лефортовский изолятор. Мне отказали, но перевели в 6-ю маленькую камеру, где сидели за хозяйственные преступления. Народ симпатичный и уж во всяком случае солидный.

На соседней койке со мной помещался громадный толстый старик в роговых очках по фамилии Пестов, из дворян, бывший агент волжского пароходства «Кавказ и Меркурий», великий знаток вин и гастроном, к тому же чемпион тюрьмы по шахматам. Это был человек доброго старого времени. Кроме замечательно хорошего характера, он обладал ещё двумя добродетелями, которые делали его всеобщим любимцем: абсолютным слухом и удивительной памятью. Он помнил все партии всех опер и исполнял нам слегка надтреснувшим голосом то «Евгения Онегина», то «Пиковую даму». На воле Пестов работал последнее время старшим бухгалтером, в тюрьме — истопником, поваром и дворником.

Ещё там был Петелин, главный архитектор Кремля, на редкость культурный и приятный человек. Он производил ремонт дворца и чем-то не угодил Сталину, сел на 5 лет. Он часами ходил по камере с грустной усмешкой и всё мурлыкал одну и ту же песенку:

Вот он идёт, идёт в халате,
Надетом прямо в рукава,
И шапка чёрная на вате,
Чтоб не болела голова.

Был там ещё славный человек, инженер Лукашевич, старик, к которому на свидание приходила молодая жена с девочкой двух лет. Каждый раз он готовил девочке из проволоки то бабочку, то зайчика. Он был бригадиром механической мастерской и преподавал на курсах в тюремной профтехшколе. Зарабатывая рублей 60, всё посылал семье, которая жила только на его передачи.

Об общем культурном уровне камеры можно судить по факту, что когда Галя принесла мне монографию художника Нестерова с репродукциями, все записались в очередь на эту книгу.

Непривычным было отношение ко мне товарищей, когда они узнали, что я не ем мясного супа, они стали мне накладывать тройную порцию каши или картошки. Когда я во время обеда оказывался на дежурстве, мне всегда оставляли еду. Ничего подобного не делали ни легавые, ни растратчики.

В камере кто-то намалевал портрет Ленина. Ему на грудь повесили отрывной календарь с единственной целью — считать дни до освобождения. На календаре всегда стояло завтрашнее число. Считалось, что если день «разменяли», то он уже в счёт не идёт. В ноябре для меня появилась возможность перейти на новую работу. Амба с «Геркулесом», который мне успел основательно надоесть. Меня назначили помощником главного монтёра тюрьмы, тоже патронируемого, как на «Геркулесе». Мои обязанности были многосложны: я должен был следить за моторами новых цехов, ремонтировать наружную воздушную проводку, поставить коммутатор и провести всю внутреннюю телефонную сеть исправдома (24 телефона), провести звонковую сигнализацию и, кроме того, в нерабочее время быть дежурным электриком по всем производственным и хозяйственным корпусам, то есть выходить на все аварии, где бы что ни случилось. Ох, сколько раз меня поднимали ночью, отрывали от еды и от занятий в свободное время! За всё это я получил внутренний пропуск, достояние всего двух десятков заключённых. Ареал моего распространения сильно расширился, я познакомился со всеми цехами и многими интересными законами тюрьмы. Пропуск я, конечно, на второй день потерял. Начальство заподозрило, что я его кому-нибудь продал. Мне дали 7 суток карцера, но так как достаточно грамотного монтёра в тюрьме не нашлось, то заменили карцер на «дисциплинарку», выговор с занесением в дело. Это лишало меня права получения отпуска когда-либо до окончания срока. Но пропуск выдали новый.