Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Он не побивал нас великими именами, его рассказы тревожили нас, но и вдохновляли, каким-то непостижимым образом вселяя веру в себя.

Запомнилось на всю жизнь, как мы гурьбой шли по улицам Омска, провожая Михаила Михайловича домой, прося ещё и ещё рассказывать о Москве, о театрах, об актёрах. Это было сильное средство воспитания. Оно тянуло нас к прекрасному, звало вперёд, не давало успокоиться на сегодняшнем, будоражило мысль, фантазию, порождало мечты…

Иловайский был влюблён в театр, как юноша. Как всякий влюблённый, он не замечал вокруг себя ничего, кроме предмета своей страсти. Он носил в себе плюсы и минусы актёрской профессии. Он и в жизни играл. Лишённый чувства реальности, вечно витал в облаках, строил несбыточные планы. Абсолютный бессребренник, он жил в постоянный нужде. И был верен театру, как бедный рыцарь — Деве Марии…

Неудивительно, что, пройдя школу Иловайского, Ульянов сумел поступить в Щукинское училище и всегда потом чтил Михал Михалыча как своего учителя.

Когда Ульянов уже гремел на весь мир, они с Михал Михалычем нечасто, но всё же виделись. Михал Михалыч был практически не у дел, всё только на временных востребованиях, от случая к случаю: то ставил в народном театре у Покровских ворот «Проделки Скапена», где теперь, слава Богу, восстановили Храм Святой Троицы на Грязех; то что-то делал на радио; то уезжал в Омск, где жил во время войны и завёл себе массу театральных друзей и на том же радио… Ульянов старался как-то Михал Михалычу помочь, но это мало получалось. Михал Михалыч, я это замечал, немного обижался, и зря, потому что Ульянов был, конечно, велик, но не начальствен, и, главное, не состоял в системе «ты мне, я тебе». А это значит, что, хлопоча где-то за Михал Михалыча, он, Михаил Александрович Ульянов, должен был выступать в роли просителя, что было не только неприятно, но и неэффективно.

Когда стало известно, что будет сниматься фильм по «Трём толстякам», Ульянов режиссёру (кажется, им был сам Тибул-Баталов) сразу предложил на роль доктора Гаспара Михал Михалыча и передал его фотографии. Михал Михалыч фактурой, темпераментом и всею внутренней своею сутью — очень подходил. Я радовался и предвкушал. А Тибул его не взял. Взял Валентина Никулина. Тот сыграл и, конечно, хорошо, как всегда… Но вот именно что как всегда. А для Михал Михалыча это могло стать переменой судьбы, да и мы бы все увидели то, чего никогда ещё не видали.

Да, Михаила Ульянова я и не ждал на проводах увидеть. Я знал, что у него расписаны минуты, он был уже тогда не просто большой актёр, но и деятель (не начальник) в различных сферах. А он пришёл, прислонился в уголочке и кратко рассказал мне, просто рядом стоящему, о том, как умер Михал Михалыч.

Потом вынесли гроб, мы сели в автобус и поехали в Николо-Архангельское, в крематорий. Когда же отверзлись врата и мы вошли в холодный ритуальный зал, я увидел среди провожающих Михаила Александровича. Оказалось, он ехал за нами в своих «жигулях». Вот этого я уж никак не ожидал. И ритуальные две дамы, видел я, оцепенели. Они никак не могли взять в толк, что такое происходит. Кого-то хоронят в простом дешёвеньком гробу, провожают, дай Бог, десяток престарелых и серенько одетых людей, а с ними, среди них — сам великий Михаил Ульянов!

И вот настала тишина, и Михаил Александрович вышел немного вперёд. Ульянов заговорил. Он говорил с Михал Михалычем так, чтобы тот мог его слышать, и обращался уже на «ты», как заведено у русских.

О чём Ульянов говорил?

Он говорил о том, как всею жизнью своей служил Михал Михалыч искусству… Но как он говорил! Я передать, конечно, не сумею.

Потом, уже на квартире неведомой мне сестры, собрали поминки. Тут Ульянова уже, конечно, не было. Он свою миссию исполнил в полной мере. Здесь, за поминальным столом, я и увидел Вахтерова. Он и повёл поминание. Собравшиеся были вот какие.

Довольно пожилой человек с актёрским лицом (впрочем, все лица были актёрские) присмотрелся к своей vis-a-vis, ещё не очень старой даме, и по-мхатовски подал ей такую реплику:

— Послушай, Маша, я что-то не припомню, когда же мы с тобой в последний раз видались?

Она же в унисон ему ответила:

— Да как же, Коля, ты не помнишь? В девятнадцатом году, на Страстном бульваре, на мне была шляпка с вуалью!

После нескольких поминальных рюмок стали больше узнавать друг друга и выпивать за встречу. Кто-то тревожно проговорил:

— Да ведь нельзя же чокаться!

На что Константин Васильевич добродушно пророкотал:

— Да перестаньте, что за ерунда… Конечно, первый поминальный тост, действительно, не чокаясь и молча. А далее… Ведь мы же Мишу живого вспоминаем! К чему искусственность такая?

В этом месте я тоже подал голос и сказал то, что доподлинно знал, что Михал Михалыч не раз мне говорил, что, когда он умрёт, не хотел бы на проводах своих погребальных плачей… Он мечтал о том, чтобы на его поминках звучала «Вакхическая песнь»!

Вахтеров сверкнул очами и с великолепной радостью «Вакхическую песню» прочитал.

Но вот потихоньку стали расходиться. Стол пустел. Водка кончилась. Вахтеров на сильном взводе внимательно оглядывал стол, но ничего не находил. Я видел, что его надо провожать. Мы вышли вместе, он положил мне руку на плечо и проговорил с неимоверной тоской:

— Как же хочется выпить!

Уже в Камергерском он погрозил мне пальцем и сказал тоном, не терпящим возражений:

— Здесь есть рюмочная. У вас имеются какие-нибудь деньги?

Какие-нибудь у меня имелись. Мы вошли. Выпили по рюмке и взяли по второй. Со второй уже медлили. Пламя было немножечко сбито. Вахтеров внимательно вглядывался в поверхность стойки, кивал головой, вторя какому-то внутреннему ритму, и внезапно ритм прорывался рокочущим баритоном:

— Но что нам делать с розовой зарё-о-й…

И замолкал, а все присутствующие в заведении вздрагивали и озирались, не понимая, почему и откуда заговорило радио и сразу замолчало. Так было несколько раз.

Мы вышли, и Константин Васильевич уже на автопилоте шагнул к своему дому. Благо, идти было двадцать шагов.

Отступление от Михал Михалыча

Во всём, что я сейчас пишу, есть одна непроходящая печаль. Ведь вот и нет уже никого, с кем мог бы я хотя б отчасти разделить иные воспоминания… Кто мог бы мне сказать, что это хорошо, что вспомнил я Михал Михалыча… Кто смог бы кое-что прибавить… Кто, может быть, хоть чем-то оказался б недоволен тем, как и что я написал… Никого уж нет, а иные — далече.

А как бы рада была б моя улица, что я о Толе Курском вспомнил! Неважно, как я написал, а важно, что имя Толи Курского запечатлелось. И некому, увы, порадоваться. Улица моя совсем пуста. И лица домов давно утратили прежнее выражение.

Самым долгим для меня здесь оставался Вовка Шканов, первый мой московский друг. Пятнадцать лет после ненужной эмиграции на Юго-Запад я при каждом случае заворачивал в родимую Машковку, и если Вовку не встречал, то хоть кого-нибудь встречал… А вот когда ещё и года с моего ухода не прошло, и у нас с Иркой родился Алёшка, но первые дни проживал пока на Арбате у Грауэрмана, я сразу кинулся с этой вестью на Машковку.

В комнатушке у Вовки Шканова состоялось посвящение новорожденного в машковские ребята. Немного было гостей, но все свои, некрупные бандиты. Поначалу шло всё гладко, потом кто-то что-то припомнил, и Керя вынул нож. Я сразу, ещё разгорячённый своим событием, встал между двумя:

— Вы что, сдурели? Я зачем вас собрал?!

Как вспыхнули они легко, так и легко остыли. Нож всё-таки у Кери я забрал. Ссора так быстро и прочно забылась, что я так с Кериным ножом домой и уехал. Назавтра ездил возвращать.

Как не сказать ещё кое-что о Кере. Когда Высоцкий сочинил и спел «Все — от нас до почти годовалых — Толковищу вели до кровянки», то он и не очень-то преувеличил. Я помню Керю лет, наверное, с двух, и он тогда уже был маленький бандит — не только сопли, но и кровь под носом… Нет, нет, не хулиган, а именно бандит. Хулиганов на нашей улице почти и не было. Их быстро приводили в чувство, потому что улицей правили воры. А вор и хулиган были тогда — две вещи несовместные.

Когда я Ирку привёл на Машковку, старался посвятить её в жизнь и законы улицы, показывал друзей, с иными знакомил. И Керю показал. Он был уже взрослый.

В воскресенье с утра Ирка пошла в магазин и вернулась довольная, улыбаясь. Оказалось, ей у самого дома двое пьяных загородили дорогу, стали вязаться. Ирка сказала:

— Смотри, Керя, я Славке пожалуюсь!

Её сразу пропустили.

Мы посмеялись, а в дверь — звонок. Я открыл, стоит Керя, держит за ворот незнакомого чужого парня и говорит мне:

— Вот эта сука хотел твою жену обидеть… Извиняйся, падла, проси прощения!

Так Керя очистился от случайного греха хулиганства.