Юлиан Семенов - Отметить день белым камешком

• Название: Отметить день белым камешком
• Автор: Юлиан Семенов
• Жанр: История

---

- Вы что, из этих, левых?

- Я из России. И довольно долго пробыл с солдатами Вьетнама.

Шофер резко затормозил машину возле аэропорта. Я расплатился и вышел. До рейса еще оставалось время, и я пошел в открытый бар - выпить кока-кола со льдом. За столиком рядом со мной сидел мой попутчик и медленно тянул виски. Лицо его до странности изменилось за эти минуты - оно было неподвижным, но временами странная судорога, изображавшая улыбку, растягивала губы, и обнажались желтые неровные зубы.

- Я тоже родом из России, - сказал наконец он.

- Тогда можем говорить по-русски.

- Я по-русски умел только допрашивать. Я умею говорить по-немецки, потому что я родом из Калининграда. Слыхали о таком городе?

- Ну как же... Хороший город.

- Он был значительно лучше, когда назывался Кенигсбергом...

- Это кому как.

- Он еще станет Кенигсбергом.

- Он никогда не станет Кенигсбергом.

- Погодите, мы сделаем здесь свое дело и займемся Европой.

- Кто это "мы"?

- Мы - это те американцы, которым дорога свобода.

- Вы немец, а не американец.

- Это неважно. Я воевал за свободу в Корее, я уже четыре года воюю здесь, скоро нас попросят о помощи в Лаосе, и я стану воевать там, а потом нас попросит о помощи Европа, и мы поможем Европе освободиться от вас...

- А за что вы воевали у нас в сорок первом?

Он вдруг засмеялся, допил свое виски и крикнул девчонке, стоявшей за баром:

- Пcт! Повторить!

Девочка принесла ему виски, и он, глядя на меня своими маленькими стальными глазами, медленно ответил:

- У вас я воевал против вас.

- За вашу "свободу"?

- Нет, против вашего варварства.

- И для этого вешали детей, расстреливали заложников, сгоняли людей в гетто и взрывали города? Культуртрегер со свастикой?

- Бросьте вы жонглировать свастикой. Я не был в СС, но мы стреляли наших заложников в Великих Луках и в Барановичах, потому что закон войны диктовал нам это. Сотня тысяч заложников стоит победы.

Он так и сказал - "сотня тысяч заложников", этот борец за "свободу", который убивал в России и в Белоруссии, в Корее и во Вьетнаме, собирается убивать в Лаосе, а потом убивать в Европе, сражаясь за "свободу". (Нацизм это всегда антисоветизм, который остро чует, где в мире вырастает "гребень" антикоммунизма.)

Я вспомнил Голливуд. Там как-то под вечер я пошел в район хиппи "добровольных отверженных Америки". Они спали на тротуарах, подстелив под себя газеты. Я пытался понять причину их "отверженности". Я начал говорить с ними. Мы спорили, смеялись, ругались, соглашались. И я не заметил, как за моей спиной выросла сухопарая фигура женщины. Она легонько ударяла себя сумочкой по бедру, прислушиваясь к нашему спору. А потом сказала:

- И здесь эти красные пользуются свободой, которую им гарантирует наша демократия.

А потом она стала истерично кричать, и акцент ее сделался заметен даже для меня, иностранца. Она кричала с явным немецким акцентом. Мои хиппи притихли: они боятся шума. Подошли два пожилых дяди и молча слушали вопли дамы. А потом подошел безрукий седой человек и сказал:

- Шат ап!

И она замолчала и быстро пошла к автобусной остановке. Безрукий подмигнул мне и сказал:

- Мы их так отлупили в сорок пятом, что до сих пор очухаться не могут проклятые наци... Она приехала оттуда в сорок пятом, я ее знаю, эту скотину, не обращай внимания, парень. В случае чего мы им и тут скрутим шею...

- Я один, - продолжал фашист, что сидел напротив меня. - Я не хотел заводить семью, я хотел быть свободным, чтобы мстить вам, чтобы сражаться против вас, где только можно. Наши толстозадые политики думают, что мы подчинимся им, если они надумают уйти из Вьетнама. Мы, армия, решим все.

- А когда вы были у Гитлера, за что вы воевали с вашей нынешней родиной с Америкой?

- Я воевал за того, в кого верил. Я помню - они забыли. Это все прошлое, я живу будущим. Я жду, когда на вас нападут, - это будет день моего торжества.

- Пойдете добровольцем?

- Обязательно.

- Вас мы отлупили - помните как? Всех, кто полезет, отлупим. Больно отлупим. Всерьез и надолго...

- Ладно, - сказал он, - мы еще посмотрим, чья возьмет.

- Посмотрим, - согласился я, - посмотрим.

Его пальцы сжали стакан. Я взял в правую руку большую бутылку из-под кока-кола. Мы сидели друг против друга, напрягшись, и было пусто в этом маленьком баре.

- Хэлло! - услышал я за спиной.

Мне нельзя было оглянуться; пьяный, багровый фашист из Сайгона по-прежнему сжимал в руке стакан. Стул рядом со мной взлетел в воздух, потом с грохотом опустился на пол, а верхом на стуле оказался здоровенный учитель-францисканец из Штатов, что летел со мной вместе из Сабаха.

- Как дела? - спросил он.

- Спасибо, - ответил я, - хорошо.

- Это красный, - сказал фашист американцу. - Он из России.

- Мы знакомы, - засмеялся францисканец, - мы вместе летели. А вы откуда? Из Германии?

Американцы сразу определяют иностранца: у них хорошо тренированный слух.

- Я теперь офицер ВВС США, - ответил фашист, - я из Сайгона. А это красный.

- Тейк ит изи, - тихо сказал миссионер, - полегче, офицер ВВС США из Сайгона.

- Ты что, тоже из красных?

- Я из белых, - ответил францисканец, - но я всегда очень не любил нацистов...

- Из-за таких белых, как ты, погибнет Америка! Там, где надо стрелять в лоб, вы разводите антимонии...

Францисканец медленно поднялся из-за стола. А фашист сидел, и пальцы его побелели, сдавливая стакан. А потом и он поднялся. Мы расходились, не сводя глаз друг с друга. А потом он затерялся в толпе: приехали пять такси с пассажирами, - диктор объявил, что отправляется самолет в Гонконг...

...Францисканец пошел пить пиво, а я остался один, дожидаясь своего рейса, - как и обычно, самолеты здесь либо опаздывают, либо прибывают раньше времени.

Моим соседом по самолету был маленький лысый китаец в чесучовом крахмальном пиджаке и в черных заутюженных брюках. (Мне что-то везет на соседей-стариков в самолетах!)

- Вы писатель из Москвы, - утверждающе спросил старик.

- Откуда вам это известно?

- Я читаю газеты. Я видел ваше фото и читал интервью. Как вам показался Кучинг, мистер Сай Мьен-фу?

(Так меня еще ни разу не называли.)

- Интересный город.

- Но еще более интересны проблемы нашего прекрасного города и нашего любимого Саравака. - Старик улыбнулся и закурил. - Позавчера в джунглях убили моего внука, он был функционером "Пассукан Герилья Рекъят Саравак". Это народная партизанская армия, детище Мао Цзе-дуна. Я не пойду на похороны, потому что ребенок сделал зло всей семье. Впрочем, я могу его понять. Только понять, - оправдать его невозможно.

- Почему?

- Тяга к восстаниям в Кучинге понятна, мистер Сай Мьен-фу. До сорок шестого года нами правили белые колонизаторы. А мы из чувства протеста учили детей мандаринскому языку и жили замкнутой общиной. А когда пришло время пускать детей и внуков - особенно внуков - в жизнь, они в ней не нашли себя. На мандаринском языке хорошо читать стихи любимой, но не договариваться о продаже товара или ремонте автомобиля. Агитаторы, которых сюда забрасывают на катерах из Пекина, говорят с нашими внуками на хорошем мандаринском языке. Они обещают им - после победы идей Мао - возможность говорить со всеми на мандаринском языке. "Пусть другие учат китайский, зачем нам учить их язык?" говорят нашим внукам. В партизаны уходят или из богатых, или из очень бедных семей, мистер Сай Мьен-фу. Одни пресыщены, другие голодны. Рабочие моих магазинов и ателье не идут в партизаны.

- Как вас зовут?

- Меня зовут Чень У-ли, мистер Сай Мьен-фу. Я хочу, чтобы вы поняли меня. Я не зря сказал вам про внука и про то, что я не пойду на похороны. Не считайте всех китайцев слепыми пешками Мао.

- Вы летите в Сингапур, мистер Чень У-ли?

- Нет.

- Куда, если не секрет?

- Я лечу в Гонконг, - ответил старик и, заученно улыбнувшись, вытер слезу, показавшуюся в уголке его немигающего, до странности круглого левого глаза.

В Сингапуре сразу же позвонил редактору поэтического журнала, единственного в республике, профессору Эдвину Тамбу. Пошли с ним в новый, великолепный отель "Малайзия". В холодном кондиционированном зале, попивая зеленый чай, Эдвин читал мне свои стихи. Я сделал перевод его стихов.

Я видел сильных мира сего,

Которые живут в двух ипостасях:

Одна - для друзей,

Другая - для видимости могущества.

(Они похожи на тень

Государственной машины.)

Несчастные люди - эти "сильные мира сего",

Ибо тень и есть тень.

Она меняется вместе с той объективностью,

Которая отражена

На воде, на жарком асфальте,

И на холоде тюремной стены.

Я понимаю это, и я стараюсь помочь

Бедным сильным мира сего

Сохранить в себе как можно дольше баланс:

Дружелюбия и официального могущества.

Но, видимо, нельзя пройти Сциллу и Харибду,

А я поэт, и у меня нет канатов,

Чтобы привязать их к мачте.

Да и откуда у меня мачта?