Илья Лавров - Печаль последней навигации

• Название: Печаль последней навигации
• Автор: Илья Лавров
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1975

---

От этих ее слов стало на душе как-то зябко. Да тут еще проплывали мимо покинутой деревеньки. Среди полузасохших, дуплистых ив было рассыпано десятка два избенок. У некоторых окна и двери вырваны, у других заколочены крест-накрест, у третьих ободраны крыши и торчат только скелеты стропил. А кое-где на месте избенок ямы или кучи мусора. Развалины сараюшек, банек. Ни заборчиков, ни плетней, ни огородов. Мертвое запустение.

Но — нет! Вон на ивах уцелели два скворечника, и, совсем уж как чудо, Гурин увидел на заколоченном домике двух белых голубей, а на завалинке тощую кошку.

Молодежь подалась из этой глуши к геологам, к нефтяникам, на стройки новых городов, а пожилые перебрались в райцентр.

Нет-нет да и попадались по берегам такие, отжившие свое, человеческие гнездовья. Они почему-то особенно бередили сердце Гурина. Словно он видел брошенной свою родную деревушку. «Отца-то у меня и нет. Никого нет», — мысленно повторил Гурин слова Зои.

Потом уже он узнал от помощника капитана, что была она замужем, да почему-то ушла от мужа. Он плавает механиком на буксире.

Зоя, по виду, совсем девчонка: тоненькая, бледная, веснушчатая. Но Гурин почувствовал в ней сильный и даже, пожалуй, властный характер. Он сказывался в резких, решительных жестах, в холодновато-серых глазах. Должно быть, всякие беды и невзгоды закалили ее. И в то же время пухлые, слегка вывернутые губы, ее нервная порывистость говорили о страстности натуры.

Теплоход спускался в низовье Оби. Гурин стоял в носовой части, курил, смотрел вокруг. Белели далекие пески у подножия желтых тальников, появлялись черные стены сосен, а на фоне их возникали желтые клубы берез. Наверное, пересохшая листва на них звонко трещит под ветром…

Вот она, холодная, осенняя Обь! Печаль последней навигации…

Зоя веревочной шваброй мыла узкий проход между каютами и леерной сеткой. И вдруг остановилась. Из-за острова выплывало несколько барж. Их толкал белый, высокий буксир…

Когда впервые на Оби появились такие буксиры, построенные в Венгрии, на них были установлены хорошие радиопередатчики. Плывут, бывало, новенькие, отличные от всех, красавцы суда и далеко по Оби разносится музыка. За это речники и прозвали их «музыкантами». Потом замученные передатчики вышли из строя и буксиры замолчали.

Тогда, за пеструю окраску, стали звать их «петухами». Но теперь буксиры перекрасили в белое, и они утратили свои прозвища…

Вот сейчас и появился на сверкающей обской глади такой бывший «петух-музыкант». Зоя замерла. В сапожках, в брюках, в красной болоньевой куртке, она походила на мальчишку, чуть сумрачного, упрямого и твердого. Зоя пристально следила за буксиром, пока он не проплыл мимо со своими огромными пустыми баржами. На его палубе никого не было, только в окнах рубки смутно мелькали какие-то фигуры.

«Муж ее там работает», — догадался Гурин.

Осеннее солнце ярко освещало одинокую напряженную фигурку Зои.

«Э-хе-хе… И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет… Ах, молодость, молодость! — усмехнулся Гурин. — Им, молодым, все это кажется страшно важным… Плачут, страдают, бедняги… И из-за чего, спрашивается? Он разлюбил ее… Она разлюбила его… Э-хе-хе… Дуралеи! Вы бы лучше подумали, что жизнь наша короче воробьиного носа. Вот от чего можно сходить с ума».

2

Спал он, как всегда, неважно. И странное приснилось ему сегодня. Приснилась ему предзимняя необитаемая Обь. Безлюдные сырые пляжи со скелетами грибков, с которых уже сняли цветные тенты, еще не убранные дощатые купальни, полуразобранные вышки для ныряния, вытащенные далеко на берег перевернутые лодки и безмолвный затон со стоячей водой, где сгрудились, готовые зимовать, недвижные теплоходы, буксиры, катера, самоходки, «ракеты»… И все это затянуто дымкой дождя…

С каменной тяжестью на душе проснулся Гурин. И решил так, что это ему приснилась его жизнь…

Он вышел на палубу во мрак, в ветер. Плескалась Обь. Пахло вянущими тальниками. Было глухо, безлюдно. Никто уже не ночует на островах, не пылают на них костры. Продутые ветрами, обнаженные — они бесприютны. Далеко светятся красные фонарики бакенов, тревожно предупреждают о чем-то. Все уже спали, кроме помощника капитана в темной рубке за штурвалом. Но нет, на корме чьи-то приглушенные голоса, шаги, смех, какая-то возня.

— Отстань! Или я ударю, — это сердитый голос Зои.

— Да что ты, Зоенька! Милая моя девчонка. Я же при виде тебя схожу с ума. — Это уже ласковый голос Николая.

«Вон оно что!» — Гурин улыбнулся.

— А ты не сходи.

— А я уже сошел!

— Лечись.

— Вылечи!

Опять возня, шепот, звук поцелуя, а затем быстрый топот сапог по металлической палубе. Мимо Гурина пробежала Зоя, распахнула дверь, застучала каблуками по железной крутой лесенке вниз, к своей каюте.

Николай тарахтел спичками на корме, кашлял; наконец, другой стороной, прошел в рубку.

Ушел в каюту и Гурин. Но спал он недолго, и рассвет встретил на палубе. В легком туманце он видел протоки, острова, а на берегах темные сосны, с желтыми прядями берез. И он вдруг почувствовал себя вроде бы счастливым.

День его был наполнен осенней Обью, запахами тальника, одиночеством, холодноватым октябрьским солнцем, душевной тишиной и покоем. Теплоход приставал к буксирам, к земснарядам, к плавбазам, и ребята слушали Гурина, смотрели фильмы. Теплоход плыл все дальше и дальше на север… Хорошо из теплой каюты смотреть в окно на пустынные берега, на обскую тальниковую осень и видеть невидимое — ветер, который принимал образ стелющейся, засохшей травы и тревожно бьющихся последних листьев. Ветер был желто-бурого цвета… И Гурин писал об этом в своем блокноте.

Да-а… Чего уж скрывать, — не исполнилось то, о чем всю жизнь мечталось…

Если бы студенты узнали, что их любимый преподаватель литературы тайком, ночами пишет стихи, — то-то бы они удивились. И может быть, даже посмеялись бы, заподозрив его в сентиментальности, а то и в графомании. А для него ничего не было дороже поэзии. Вот это он не скрывал от своих учеников. Но то, что в молодости он издал в Барнауле свой первый и единственный сборничек стихов, об этом он стыдливо помалкивал.

Сборничек этот состоял из довольно милых, певучих и гладеньких стишков. Но все они говорили уже о сказанном, перепевали уже спетое. Боже мой, как он потом, вернувшись с фронта, стыдился их. И пришлось ему без всяких обиняков, жестоко сказать самому себе, что нет у него таланта, а есть просто способности. А у кого их нет, способностей-то, в наш век? Поэзия же требует, по крайней мере, хотя бы дарования.

Это было крушением. Легко ли отбросить единственную, прошедшую через всю его жизнь, мечту? А у него хватило мужества. Безволием он, к счастью, не страдал.

Но влюбленность в поэзию не выпустила его из мира литературы, и он стал преподавателем. Иногда приходилось не очень-то весело подшучивать над собой: ничего, мол, не падай духом, сам Белинский вон тоже хотел стать драматургом, а стал критиком…

Подшучивать-то он подшучивал, а писать не бросал. Для себя, конечно. Но теперь он писал стихи в прозе…

Когда стемнело, причалили у берега к барже с горой угля. Команда таскала его ведрами и ссыпала в люк. Николай носился, как бес, хохотал, веселил всех немудреными шутками.

На другом далеком берегу переливалась россыпь колпашевских огней. Четко виднелся из-за дали маленький дебаркадер с рядами сияющих окошек. Там поджидал свой теплоход капитан Шляхов. Он по делам задержался в Новосибирске и сейчас, наверное, уже прилетел в Колпашево.

На реке виднелись суда в зеленых, рубиновых, белых огнях. А над самой землей протянулась бесконечно длинная, закатно-красная щель. Гурину казалось, что она пылает над другими материками, так она была далека. Пронзительно тревожная, отрешенная от человеческой жизни, говорящая о каких-то мертвых, ледяных, северных далях, она повергала Гурина в отчаяние. Ему казалось, что в той суровости жить невозможно, а он плыл туда, к этой щели, к дымящимся тучам над ней. Точно его насильно увозили туда на веки вечные…

А он ведь всюду здесь был. Давно был. Лет тридцать назад. Здесь он до дна испил горечь унижения. Но это давно уже случилось, так давно, что даже и не верилось в это. По ту сторону войны все это стряслось, в дни его молодости. В Колпашеве, в Тогуре, в Могочино, в Парабели, в Каргаске, в Александровске — везде он побывал тогда…

На ночевку пристали у крутого яра. Дымный луч прожектора ударил в его крутизну. Николай взлетел по ней, недолго повозился в пятне света, обмотал чалку вокруг ствола корявого дерева и скатился обратно, громыхнул трапом. Тот поднялся на тросах и лег на палубу. О таких ночевках речники говорят: «Остановились давить осетров».

Мрак, только на темной стене яра желтый квадрат — из окошка гуринской каюты падает свет.