Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

• Название: Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
• Автор: Николай Вирта
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В первый том Собрания сочинений Николая Вирты вошел роман «Вечерний звон». В нем писатель повествует о жизни крестьян деревни Дворики в конце XIX — начале XX века, о пробуждении сознания трудового крестьянства и начале революционной борьбы на Тамбовщине. Действие романа предвосхищает события, изображенные в широко известном романе «Одиночество».

---

— Кыш, кыш, стервенок, — взбеленилась Фетинья. — Твой дед на колу повиснет, на коряге подохнет.

— И то пора, зажился, продыха никому не дает. Ох, как он тебя славит! Вот поснимают у тебя черепа с шестов! Не посмотрят, что ты до царей вознеслась!

— Мышка-крышка! — тоненько закричал Павша-Патрет. — Павша-правша!

— Замолчи, бесово племя! — цыкнула на сына Фетинья.

— Прогони отсюда дурачка, — сурово сказал Петр. — Мне с тобой надо поговорить.

— Павша, — распорядилась Фетинья, — ступай на двор.

Павша-Патрет словно и не слышал слов матери — сидел на полу и строил что-то из щепок. Петр поднял его за шиворот и выпроводил пинком за дверь.

Павша выл, лягался, но это ему не помогло.

— Чего же ты его обижаешь? — загнусавила Фетинья. — Что же это ты с ним так немилосердно?

— Бабка, мне прохлаждаться некогда.

— А что тебе надобно, миленок?

— Ты моего деда любишь?

— А тебе-то что?

— Слушай, дед и мне и тебе помеха. Он только и знает, что поносит тебя.

— Это дело, миленок, будет стоить дорого, — с опаской проговорила Фетинья. — Это дело тонкое, каторгой, миленок, пахнет.

— Я тебе дам четвертную, — сказал Петр. — После панихиды еще одну.

— Омманешь, миленок. Род-то ваш хитрющий.

— Обману — и на меня порчу напустишь.

— И напущу. Уж ты тогда тоже от меня не уйдешь, — пригрозила Фетинья.

— То-то и оно! — Петр повертел четвертным билетом перед носом Фетиньи.

— То дело сотенную будет стоить, миленок, — непререкаемым тоном заявила Фетинья. — Меньше не возьму. Зато и снадобье дам!.. Человека оно не враз душит, а полегонечку. — Фетинья хихикнула. — В нутре от него человек ничегошеньки, то есть, не чувствует. Три раза дашь — зови попа. Ежели доктора потребуют, на куски разрежет — ничего не найдет. Такое снадобье дорого стоит.

— Ладно, — холодно ответил Петр.

— Отвернись, отвернись! — зашипела бабка.

Петр отвернулся. Фетинья долго шарила в сундучке, потом окликнула Петра и дала ему что-то завернутое в тряпицу.

— Смотри, пока не спрячешь, молитвы не читай, враз со снадобья вся сила сойдет. Не постись, белой лошади берегись, от черной девки хоронись. Сыпь снадобье, куда хошь — в воду или в чай по щепотке, а через двенадцать дён готовь гроб. Чох-чох, перечох, черт-дьявол, черный мох…

Петр сунул Фетинье деньги и опрометью кинулся к двери — дрожь его проняла. Из-за угла выскочил Павша Патрет, заплясал перед Петром.

— Дай табачку на цигарочку, дай. А то всем скажу, как вы деда Луку порешить задумали.

Петр отпустил Павше затрещину и задами прошел домой.

3

Андриян устал от жизни с больным Лукой Лукичом. Бессонные ночи изводили старого унтера. Он попросил Петра сменить его у постели деда. Тот, покобенившись, согласился.

Лука Лукич часто просил пить. Перед рассветом Петр добавил в воду снадобье Фетиньи. На старика оно подействовало как бы даже и хорошо, он крепко заснул и не бредил. Утром ему сделалось хуже, еще хуже стало к вечеру, ночью он бредил беспрерывно.

Жутко было Петру слушать деда, так страшно становилось — хоть сейчас же долой из избы. Но жестокость натуры, крайнее озлобление на деда и виды на будущее поддерживали в нем решимость добиться своего.

Иногда Лука Лукич приходил в сознание, просил пить, а напившись, откидывался со стоном на подушку и долго глядел в потолок. Потом переведет глаза на Петра, осмысленным, пронзительным взглядом упрется в него, застынет так на несколько секунд и опять застонет, закричит, зашепчет неразборчивое…

На восьмую ночь Петр дал деду еще одну порцию снадобья; Лука Лукич мгновенно успокоился, а днем сказал, что ему пришел конец. Домашние всполошились. Прасковья склонилась к нему.

— Батя, — сказала она сквозь слезы, — что ты?

Лука Лукич молчал, упершись взглядом в потолок.

— Худо тебе, батя?

Лука Лукич перевел на нее взгляд, покачал головой. Глаза его были светлыми, и весь он казался просветленным. Он выпростал исхудавшую руку из-под тулупа, погладил Прасковью по голове, слеза выступила у него.

Прасковья взвыла, завыли бабы, собравшиеся в старой избе, засопел Андриян.

— Ты уж не помирать ли собрался? — спросил старый солдат.

— А кто тебе, дураку, это сказал? — Лука Лукич рассмеялся.

Все так и обмерли.

Лука Лукич заснул… Ночью с ним спал Андриян, и снова бред навалился на старика. Андриян выдержал две ночи, затем Петр сменил его. После первых петухов старик пришел в себя.

— Зажги ночник, — попросил он внука. — Тёмно, душно, ох-ох, душно, тёмно!

Петр зажег лампаду.

— Тёмно, душно! — вскрикнул Лука Лукич и затих, словно его свалил удар.

Петр подошел к деду, прислонился ухом к груди: сердце под рубашкой билось едва слышно.

«Кончается, — Петр положил руки деда крестом на груди. — Слава богу, кончится без третьего порошка!»

Петр заснул. Разбудили его бредовые выкрики Луки Лукича. Он метался, вершковые доски кровати трещали под ним, он сбрасывал с себя тулуп, которым был накрыт. Петр едва справился с ним. Лука Лукич снова притих.

Пропели третьи петухи. Лука Лукич попросил пить.

«Вот старый дьявол, никак не подохнет. Ну, силен наш род! Нет, надо эту лавочку кончать!» — решил Петр.

Он зачерпнул ковш воды, оглянулся на деда, — тот бормотал что-то, — подошел к лампаде, высыпал на свету в ковш остатки снадобья, обернулся… И увидел: Лука Лукич смотрел на него осмысленным взглядом. Петр испугался и уронил ковш. Лука Лукич соскочил с кровати, поднял ковш и что было сил ударил им Петра по голове.

Когда Петр очнулся, деда в избе не было: тулуп лежал на постели, в углу чернела одежда старика — сам он исчез.

Петр отмыл с лица кровь и вышел на улицу. Было морозно, вокруг луны застыло бледное сияние, предвещавшее холод. Петр возвратился в избу, зажег фонарь, разбудил Андрияна, рассказал, что произошло, не упомянув, конечно, о самом главном. Они обшарили двор, ригу: Луки Лукича нигде не оказалось…

4

А он в эти минуты полз по снегу в одном исподнем, подолгу лежал на одном месте, но остаток сознания и холод гнали его дальше. Переваливаясь через сугробы, разгребая снег слабыми руками, он упрямо полз к своей цели — к избе Фетиньи. Услышав стук, она открыла дверь.

Лука Лукич, перевалившись через порог, прохрипел:

— Ну, собака, заколдовала — отколдовывай, не то вместе помирать!

Фетинья подхватила его под мышки и втащила в избу.

Павша-Патрет проснулся, увидел Луку Лукича и дурно заголосил:

— Отравили, отравили! Люди хрещеные, люди добрые, ратуйте, он мне табачку дал! Отравили, отравили!

Подвывая, он шмыгнул к двери, открыл ее и с криком: «Отравили, отравили, он мне табачку дал! Всем скажу, всем скажу!» — выбежал из избы.

Фетинья погналась за ним, да где там! — у дурачка ноги быстрые. Понимая, что огласки не избежать, Фетинья взвалила Луку Лукича на кровать, прикрыла тулупом, развела в печке огонь, поставила горшок, кинула в него какие-то травы, листья…

Лука Лукич, согревшись, очнулся, застонал.

Фетинья бросилась к нему:

— Положи святой крест, что не выдашь, — заныла она. — Не я, Петька меня соблазнил. Он злодей, его вяжи!

— Помоги, — еле выговорил Лука Лукич. — Святая икона, никому ничего не скажу.

Через полчаса в избу Фетиньи набрались соседи, разбуженные воплями Павши-Патрета. Кто-то предложил поднять старосту, кричали об убийстве, чуть не поколотили Фетинью. Шум вернул Луке Лукичу сознание; он со стоном приподнялся: люди притихли.

— Уходите, — сказал Лука Лукич. — Сам пришел, болезнь скрутила. Фетинья не виновата, никто меня не травил. Уходите, бога ради.

Через три дня Луку Лукича перенесли домой. Он был в полной памяти. То ли помогли снадобья Фетиньи, то ли победила могучая натура Луки Лукича, — он начал поправляться.

Никто в семействе не узнал о том, что произошло ночью между дедом и внуком.

Когда Лука Лукич поправился, Петр снова заговорил о дележе.

— Скоро сев начнем. Так пусть каждый свою полосу пашет.

— Что ж, — вымолвил Лука Лукич с усилием. — Слово дадено. Но я мирской человек, я в обществе состою. Что мир скажет, тому и быть.

Петр оторопел: такого оборота он не ждал.

— Пойди к старосте, к Данилке, скажи, пусть кликнет стариков. Мир приговорит — хоть тем же часом начинайте крушить хозяйство, будь вы неладны!

Глава девятая

1

Сходку назначили на воскресенье, а до того дня в «Чаевном любовном свидании друзей» дым шел коромыслом.

Петр, не жалея денег, собирал в кабак и поил до бесчувствия всех, кто мог положить тяжелую гирю мирского приговора на его чашу. Еще никогда не видели Петра столь почтительным и вежливым. Перед всеми он ломал шапку, разговаривал добродушно; даже голытьбе с Дурачьего конца перепало кое-что от его щедрот. Нахаловцев он встречал с поклонами в полспины, любезничал с мужиками и бабами, жившими на Большом порядке.