Владислав Гравишкис - В семнадцать мальчишеских лет

• Название: В семнадцать мальчишеских лет
• Автор: Владислав Гравишкис
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

Три повести о юных героях гражданской войны, отдавших свои жизни в борьбе за утверждение Советской власти на Южном Урале.

---

Чему он радуется во сне? Какое обманное счастье светит ему в короткие мгновенья забытья?

…Ивана Васильевича взяли на исходе короткой майской ночи, когда одна за другой гасли далекие звезды. Он всю ночь работал, а когда устал до изнеможения, прилег на диван в той же комнате, где вел какие-то записи. Едва прилег, в дверь забарабанили.

— Я сама открою! — крикнула из соседней комнаты жена, но Иван Васильевич был уже у двери.

В дом ворвались белочехи во главе с офицером.

— Одевайтесь! — крикнул переводчик.

Переворачивая все вверх дном, вывалили в чемоданы содержимое ящиков письменного стола, забрали бумаги из комода, перерыли постели. Оставив засаду, вывели связанного хозяина из дома.

Первую ночь он провел в контрразведке. Его бросили в закуток под лестницей, где раньше хранили метлы и веники. Ни сидеть, ни лежать там было невозможно. В нос било застарелой прелью, мышиным запахом. Узник задыхался от нехватки воздуха.

При аресте у Ивана Васильевича в финансовом отчете продовольственного и статистического отдела городской управы обнаружили записи о чехословацком мятеже, об эсеро-кулацком самом жестоком восстании в селе Месягутово в середине июня 1918 года. Иван Васильевич собирался позднее обнародовать эти записи о зверствах кулаков, живыми зарывших в землю многих коммунистов и советских работников.

Иван Васильевич составил и другой документ — хронику меньшевистского переворота в Златоусте. Ему удалось найти телеграммы, которые указывали на связь и подчинение меньшевистских организаций контрреволюционному центру в Омске. Он собирался переправить эти документы в Урало-Сибирское бюро, да так и не успел. Теперь это — главные улики. И еще — револьвер.

На допросе прапорщик потрясал револьвером, найденным в бане. А тот тип, из Уфы, как по-писаному, отрапортовал о деньгах, доставленных подпольщикам.

Что после этого может ожидать Ивана Васильевича?

Только расстрел…

Виктор не шевелился, боясь нарушить недолгий сон Теплоухова. Белоусов, притулившись к стене, тоже молчал. Обо всем переговорено с тех пор, как их посадили в сырую и грязную камеру, чуть побольше одиночки. Мест в тюрьме не хватало, и даже в одиночках сидели по двое — по трое.

На коленях у Виктора — новая книга; начальник тюрьмы разрешил два учебника — неорганическую химию и немецкую грамматику.

Когда старый тюремный надзиратель Якуба вручал книги, то ласково и удивленно посмотрел на Виктора. Увидев, как вспыхнули радостью мальчишеские глаза, Якуба только пробормотал:

— Ну и хлопец — его плетьми дерут, а он за книжки цепляется.

Книги лежали на коленях, но мысли Виктора были далеко. Ему казалось, что с тех пор, как он окончил городское училище, прошло не три года, а гораздо больше.

Что же у него в жизни было такого, чтобы сказать: вот это главное? Учился, как все. Его даже дразнили «пай-мальчик»… Лишь война взбудоражила город. Участились забастовки. Отец, приходя с работы, сердито бросал: «Опять наша голытьба всполошилась».

— А что они хотят? — наивно спрашивал он у отца.

— Чего? Прибавки к жалованию. Да только получат, как в третьем году, горячего до слез.

По рассказам старших, хоть и говорили в доме об этом шепотом, он знал о страшном расстреле рабочих на Арсенальной площади. И пренебрежение отца к пролитой рабочей крови возмущало его душу, вызывало протест.

Но вот он узнает о том, что у них в амбаре хранится подпольная библиотека, а старший брат Федор состоит в тайном студенческом кружке. Много позднее понял: верховодит в кружке Виталий Ковшов, молодой, решительный. На первых порах Федор только и разрешил, что пользоваться книгами из заветной библиотеки. Виктор читал, многого не понимая.

А дальше, что было дальше?

Будто со стороны, виделся ему уже не восторженный мальчик, бегающий по митингам, а зрелый боец, знающий, с кем и за что он воюет. Сражаясь, падают бойцы. И его судьба — одна из многих. Но, может быть, успеют освободить? Из передачи от Якубы узнал об этих хлопотах. Оказывается, даже до колчаковского генерала Сахарова добрались, просили за него. Зря унижались. И в горячке он отправил домой резкое письмо.

Разве они не понимают, что в борьбе нет пощади. Он так и написал:

«Как слышно, была мобилизация, в которую попадал по возрасту и я. Следовательно, смерть могла быть везде, только первой достоин настоящий человек, а второй — жалкий раб средневековья…»

— Эх, вырваться бы на волю… — с тоской вымолвил Белоусов.

И столько в его словах было закипающей ярости, что Виктор невольно подался вперед. Мысли о побеге не давали покоя.

В общую камеру Виктора перевели недавно. После многих допросов. Наверное, рассудили в контрразведке: от подпольщиков больше ничего не добиться, так и так им конец. Виктор невольно вспомнил свою одиночку.

Там, на стене, обычно скудно освещенной, во второй половине дня лучи склоненного к закату солнца выхватывали из полумрака три нарисованные головки: женщины, девочки и мальчика.

Рядом на стене чем-то было нацарапано: «Кловач».

— Чех сидел здесь до тебя, в распыл пустили, — шепнул как-то Виктору надзиратель.

— Жалко, братцы, сейчас богу душу отдавать, — вздохнул Белоусов. — Крышка «верховному»-то приходит. Наши на всех фронтах, слышно, напирают.

— Да-а…

Очнулся Иван Васильевич. Провел ладонью по глазам, сказал с размягченной и словно бы виноватой улыбкой:

— Ребятишки мне приснились. Видел их прямо наяву… Бегут навстречу и что-то лепечут…

Иван Васильевич говорил медленно и натужно. Вдруг он закашлялся, схватился рукой за грудь.

— Плохо тебе? — участливо спросил Белоусов и добавил: — Это мы, Иван Васильевич, лопотали у тебя над ухом, вот и разбудили, окаянные.

Из коридора доносились выкрики команды, топот ног, стук прикладов. Со скрежетом раскрывались двери соседних камер. Подошли и к ним.

Лязгнув ключом, появился на пороге с испуганным, бледным лицом надзиратель, который передавал Виктору письма родных. За его спиной — начальник отделения контрразведки, начальник тюрьмы, солдаты из охраны.

— Встать! — заорал, округляя глаза, начальник тюрьмы, низенький брюнет.

Трое, готовые к худшему, медленно поднялись.

Старческими, трясущимися руками обшарил надзиратель одежду арестантов, потрогал решетку на окне.

— Закрывай! — рыкнул начальник тюрьмы.

Затопали дальше. Надзиратель, гремя дверями, успел шепнуть:

— Антонов приказал долго жить.

В камере воцарилось молчание. Наконец Иван Васильевич скорбно вымолвил:

— Еще одна жертва… Вечная память тебе, наш дорогой товарищ!

Из коридора доносились выкрики начальника тюрьмы и контрразведчика.

Феклистов примчался в тюрьму полчаса назад. Известие о готовящемся побеге застало его за составлением рапорта начальнику контрразведывательного отделения штаба Западной армии капитану Новицкому.

«…В течение мая 1919 года, — сообщал прапорщик, — арестовано разных лиц, причастных к Советской власти, подозреваемых в шпионаже, неблагонадежности и по делу большевистской организации города Златоуста — 95. Допрошено — 70. Обысков — 83. Передано в златоустовскую следственную комиссию — 15…»

Прапорщик бросил в папку недописанный рапорт, туда же сунул донесение коменданта станции о том, что солдаты из эшелонов дезертируют, и рванулся к выходу. Прискакал в тюрьму и сразу — в камеру.

Василий, окровавленный, лежал в углу камеры. С порога одну за другой всадил контрразведчик все семь пуль в могучее и бессильно распростертое на склизком полу тело Антонова.

Последнее письмо

Федор Андреевич, отец Виктора, был подавлен. Мастеровой на заводе, он много работал, во всем любил порядок, детей и жену держал в строгости, политики сторонился. Тянулся за теми, кто жил покрепче, детям хотел дать образование. Прежде, когда при нем заговаривали о политике, Федор Андреевич окидывал собеседника насупленным взглядом и медленно говорил:

— Не мешайте мне жить по-своему. У меня вон их сколько, пять ртов, всех прокормить надо. — И на этом умолкал.

Переход власти из рук в руки выбил старого мастера из привычной колеи. Он по-прежнему исправно ходил на завод, но домой возвращался угрюмый, недовольный.

— Не знаешь, какому богу молиться. Вчера были товарищи, а сегодня опять господа. Так и норовят кулаком заехать, — бубнил отец, тяжело шагая по широким крашеным половицам.

Арест Виктора, любимца в семье, не сломил доброй и щедрой материнской души Екатерины Аникеевны. Она по-прежнему была заботлива и расторопна. Только чуть больше приспускала края головного платка. Горе круто коснулось ее сердца. Не была ли она сама отчасти виновата в том, что не уберегли Виктора, что родную кровинку — сына — бросили в тюрьму?