Хью Броган - Джон Кеннеди

• Название: Джон Кеннеди
• Автор: Хью Броган
• Издательство: Ростов-на-Дону, «Феникс», 1997 — 384 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00063-Х

«Политика должна быть нравственной», — говорят озабоченные будущим. «Политика — дело грязное», — угрюмо твердят озабоченные сиюминутным. И часто выигрывают сегодня, но, как правило, терпят поражение завтра.

Джону Кеннеди иногда приходилось поддаваться угрюмому принципу, но в целом его политика была подчинена светлому, нравственному. И это чувствовала не только Америка. Автор пишет: «Убийство в Далласе заставило содрогнуться весь мир». Это не дань риторике. Содрогнулась и та часть мира, которая должна была по предписанному ей правилу считать правительство США главным источником всех зол и бед на земле. Но даже те, кто свято верил в это, а таких было много, не могли не содрогнуться от выстрелов в Далласе…

На любом президенте больше пятен, чем на Солнце. И все же бывают среди них те, чье предназначение — сделать жизнь хоть чуточку светлее. Джон Кеннеди — в первом ряду таких президентов.

Книга, бесспорно, будет интересна широкому кругу читателей.

---

Президент и миссис Кеннеди вылетели из Нью-Йорка в Париж вечером 30 мая и на следующий день прибыли в аэропорт Орли, где их встречал генерал Де Голль. Последующие три дня, проведенные в интенсивной работе, оказали чрезвычайно хорошее влияние на моральное состояние Кеннеди. Неожиданно выяснилось, что европейцы восхищены им так же, как и американцы; французы, казалось, были особенно очарованы красотой, элегантностью, умом и превосходным французским Жаклин Кеннеди. Свою пресс-конференцию Кеннеди начал со слов: «Я сопровождаю Жаклин Кеннеди в Париж, и мне это доставляет удовольствие»[101]. Везде, где они появлялись, их ждала огромная восторженная толпа: все великолепие, которое имелось в распоряжении французского государства — от золотых ванн Парижа до блестящих банкетов в Версале — в лучших традициях королей, щедро изливалось на чету Кеннеди. Президенты обеих стран провели пять встреч и относились друг к другу с самой любезной предупредительностью, хотя каждый из них оставил некоторые соображения про себя. Старый генерал, с его особенной проницательностью, дал понять своему молодому гостю, чего он хочет прежде всего. Он поддерживал политику нейтрализации Лаоса, о чем всегда предупреждал, если верить его мемуарам: «Чем более вы вовлечены в противостояние с коммунизмом, тем чаще коммунисты кажутся вам победителями в области национальной независимости и тем больше поддержки они получают, даже из чувства отчаяния… Шаг за шагом вы будете погружаться и военную и политическую трясину независимо от того, сколько вы займете этим людей и вложите средств»[102]. Он говорил Кеннеди, что государственный деятель должен быть убежден в своем высказывании; он также настаивал, что уместно и возможно противостоять русским по берлинскому вопросу. Хрущев блефует; он посылал угрозы в течение двух с половиной лет, которые до сих пор ничем не кончились, и он никогда не решится на войну относительно Берлина»[103]. Укрепленный таким образом, 3 июня Кеннеди отправился в Вену.

В этом городе его тоже приветствовали толпы, но Кеннеди приехал не для того, чтобы посмотреть на австрийцев и показать им себя, и два дня встреч с Хрущевым отразились болезненным контрастом по сравнению с его беседами с Де Голлем. Он не собирался предпринимать постоянные дипломатические усилия, но надеялся, что будет создана достаточная основа, чтобы прогресс в переговорах по различным вопросам был возможен. Хрущев не был одержим этими иллюзиями. Он приехал в Вену, чтобы проверить Кеннеди и по возможности запугать его или, во всяком случае, вывести из равновесия. Как Кеннеди вскоре понял, это делало его невосприимчивым к обаянию, искренности, доводам, учтивости и всему остальному. Вместо этого он все время давил, давил, давил на своего противника, стараясь выяснить, насколько он сможет уступить и что заставит его сдаться. Кеннеди такое поведение привело в ужас: по окончании первого дня переговоров он спросил у Луэллина Томпсона, посла США в Москве: «И так всегда?» — «Эго его обычное состояние», — ответил посол[104].

Что-нибудь меньшее, чем дух товарищества сената США, трудно было представить. Приложив множество усилий, Кеннеди все же не смог найти общего языка с Хрущевым, поэтому неторопливая беседа, приправленная юмором, в чем он был мастер, оказалась невозможной. Хрущев начал с того, что отбросил свои обычные причитания о том, что ядерная война может произойти в результате ошибки в расчетах с той или с другой стороны. «Ошибка в расчетах? Все, что я слышу от ваших людей, ваших журналистов и ваших друзей, — это проклятое слово «ошибка» в расчетах… Мы не делаем ошибок. Мы не начнем войну по ошибке»[105]. Он не сказал ничего дельного о ядерных испытаниях: «Мы никогда первыми не нарушим мораторий. Нарушите вы, и это заставит нас возобновить испытания»[106]. Берлинский вопрос заставил его напустить на себя напыщенность и ярость. Он прибег к еще нескольким угрозам, которых не было ранее, настаивая, что пришло время подписания мирного договора, по которому Восточная Германия признавалась законным государством и ей передавался контроль над Восточным Берлином (Западный Берлин должен был остаться «свободным городом»), но теперь он это делал, оказавшись лицом к лицу с президентом Соединенных Штатов, похлопывая по столу, кидая свирепые взгляды и говоря с силой: «Мне нужен мир. И если вам нужна война, то это ваша проблема. Если Соединенные Штаты не пойдут на некоторые уступки, то в декабре Советский Союз подпишет мирный договор с Восточной Германией. «Если это правда, — сказал Кеннеди, — то зима будет холодной»[107].

Он уехал из Вены, погруженный в уныние, раздражение и беспокойство, но ситуация была менее серьезна, чем он полагал. Он остался тверд, не пойдя на уступки Хрущеву, и в то же время не дал себя в обиду: не его вина, что русские не поняли, что он не тот человек, которого можно запугать. Он мог не знать этого, но Хрущев, ни на йоту не уменьшив своего давления, видимо, почувствовал к нему симпатию. Он побудил советского лидера согласиться на его уступку, которая хотя и мало значила для Хрущева, в то же время много дала Кеннеди: как они договорились, Лаос был одним из важных вопросов в открытой дискуссии двух супердержав. Это сходство взглядов отразилось на лаосцах, но означало, что между США и СССР стало меньше возможных взрывоопасных моментов, а у республиканцев — меньше поводов упрекнуть президента. И он понял, почувствовал: все, что ему нужно знать о личности Хрущева, — это то, что он никогда не согласится встретиться с ним снова. Как только к нему вернулось его обычное хорошее расположение духа, он смог убедиться, что эта конференция, в итоге, ничего не изменила: западные союзники остались в Берлине, НАТО было по-прежнему прочно. Де Голль вполне мог оказаться прав: если судить не по словам, а по делам Хрущева, то реальная опасность войны была мала. Он не обманывался относительно того, что берлинский кризис был предотвращен, но он отказывался говорить об этом. По возвращении в Соединенные Штаты он выступил в своей яркой и ясной манере, дав отчет американскому народу, в котором он был (по британским стандартам) удивительно откровенен, но не обратил особого внимания на трудность, связанную с берлинским вопросом. Вместо этого он сделал предположение, что соперничество между Востоком и Западом в следующем десятилетии развернется в странах «третьего мира», и использовал эту идею в подтверждение развертывания своей программы помощи другим государствам, которая была отдана на рассмотрение в конгресс. После этого он вернулся к основной теме: он не давал пресс-конференций в течение трех недель: когда он встретился с журналистами, то сделал твердое продолжительное заявление по берлинскому вопросу: «В Германии и Берлине — мир. Если там кто-то обеспокоен, то это прямая ответственность советской стороны»[108]. Однако он еще не провозгласил никакой политики, и казалось, что журналисты в целом интересовались другими вопросами. Но, оставшись вдали от глаз, президент лихорадочно изучал кризис во всех его аспектах.

Жаль, что, переключившись на Кубу и Лаос, он действовал не так быстро, позволив русским захватить инициативу, которые не упустили такой возможности. 10 июня они вновь повторили свою угрозу подписать сепаратный мирный договор с Восточной Германией, хотя Кеннеди дал ясно понять, что подобное действие приведет к основному кризису в отношениях Запада и Востока. Возможно, они думали, что Кеннеди блефует. Если так, то они сильно ошибались. В конце июля подписание документов начало оборачиваться тем, что Вашингтон стал готовить похожий случай, и 25 июля Кеннеди обратился по телевидению «к городу и миру». Раньше он предоставлял другим широкое поле деятельности, когда принял президентство — теперь же он сам постарался захватить командование.

Проводя линию, согласованную со всеми союзниками, Кеннеди настаивал на том, что если для установления мира требовалось угрожать, то это была целиком заслуга советской стороны: «Мир знает, что сегодня для берлинского кризиса нет причины, и если он разовьется, то это произойдет благодаря попытке Советского правительства посягнуть на права других и усилить напряженность»[109]. Он старался по возможности доступно объяснить, что западные союзники, и Соединенные Штаты в частности, намереваются защитить эти права. Программа была подана на рассмотрение в Сенат и требовала более трех миллиардов долларов на дополнительную оборону и добавку в 207 миллионов долларов на гражданскую оборону. Это означало, что будет набрано больше человек в армию и флот, призваны резервные части, гражданским лицам придется больше работать, самолеты и суда, у которых кончается срок эксплуатации, продолжат службу, и появится дополнительное обеспечение в виде неядерного вооружения, боеприпасов и снаряжения[110]. Обращение было более чем ясно. Кеннеди придерживался трех основных положений, начало которым дала администрация Эйзенхауэра: воздушный и наземный доступ на территорию Берлина, остающееся там западное военное присутствие и свобода Западного Берлина[111]. На этом настаивало НАТО, и в результате необходимое было успешно достигнуто; но кое-что в то же время упустили. В. В. Ростов однажды заметил: «Кеннеди был готов рискнуть, решившись на войну, чтобы защитить Западный Берлин, но не поддерживая свободное сообщение между советским и западными секторами»[112], хотя эго сообщение было достаточно большим для законных прав Запада, как и для других трех вопросов. В своей телевизионной речи Кеннеди упомянул Западный Берлин четырнадцать раз, как будто остальные части города не представляли для него интереса.