Теодор Шумовский - Воспоминания арабиста

• Название: Воспоминания арабиста
• Автор: Теодор Шумовский
• Издательство: Наука
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1977

Книга содержит воспоминания о крупнейших советских востоковедах — академиках И. Ю. Крачковском и И. А. Орбели, члене-корреспонденте АН СССР Н. В. Юшманове, заслуженном деятеле науки УССР А. П. Ковалевском и других ученых. Подробно рассказано о творчестве малоизвестного арабского поэта XV в. Аррани. Приведены переводы его стихов.

Издание рассчитано на широкий круг читателей.

---

*

Мы во дворцах рабы, мы там косноязычны
Не потому ль, что там мы ко всему привычны?
Природа и любовь милы нам тем, что в каждой
Встает за гранью грань и все они различны.

*

О, если б не знать закатов земле и беречь восход!
Он делит с любовью свежесть, и пурпур ее, и мед.
Но день, трепеща, как жертва, свергается в пасть заката
И в пасти могил уходят из жизни за годом год.

*

Совершили что мы в жизни, дети грешные земли?
Пошумели, потолкались, погордились — и ушли.

Двустишия у Аррани редки. В данном случае философский характер высказывания сближает его с Дионисием Катоном, оставившим ряд нравоучительных двустрочных стихотворений («Никого не винить безрассудно», «С дураками и бог не волен», «Повторенное обещание скучно» и др., есть русский перевод И. Баркова).

*

Герой стяжает зависть мира. Он именит и знаменит.
«Герой взошел к зениту славы!» — толпа восторженно кричит.
Но долговременно и солнцу не удержать себя в зените,
Зачем же тешит человека недолговременный зенит?

*

Вздымается жизнь из жизни, но смерть попирает жизнь.
Глаза за глазами гасит — но снова восходит жизнь.
И то, что потоки жизни всегда по земле струятся,
Моим говорит раздумьям, что смерти сильнее жизнь.

*

Сильнее жизнь или сильнее смерть?
Живой под землю загоняет смерть.
Обитель жизни — над жилищем смерти.
Пятою жизни попираем смерть.

*

Рекой без дна текли у древних мысли.
Ручью ума вместить ли эти мысли?
Мелеют реки и мельчают люди,
Вброд перейдешь теперешние мысли.

*

«Смешна бывает мне голодной страсти дрожь:
На ложе третья тень меж двух бессмертна — ложь.
Ты с женщины сорвешь тяжелые одежды,
Но с тайных дум ее тончайшей не сорвешь».

О женщине мне кто промолвил те слова?
Илен! Одна она была не такова.

*

«Давно я перестал желания копить:
Свершения теперь не медлю я купить.
Скольких я женщин знал! И знаю! А не помню,
Когда в последний раз мне довелось любить».

Любовь — не знает он, кто хвастался сейчас —
Не только веселит, но очищает нас.
Глупцу, который зря растрачивает пыл,
Скажи, что в жизни он ни разу не любил.

*

Бывает, человек уж прожил много,
А в нем еще тревожно бьется сердце.
Но если он не знает разделенной
Любви, то мертв. И возвратится к жизни
Лишь тот, кого желанная полюбит.
Такой ступени лет проходит снова:
Он легкомыслен от любви, как мальчик,
Безумен в ней и вспаиваем ею;
Потом, созревший муж, ценитель тонкий,
Он насладится огненною страстью
Трепещущей и распаленной девы
И будет пить неспешными глотками
Вино утех и торжество победы.
Но, наконец, наскучив обладаньем,
Пресыщенный, в часы тоски растущей,
Он чувствует: крадется к сердцу старость,
Ужасный проводник на плаху смерти.
Вторая жизнь подарена любовью!
И если он любил, не забавлялся,
То третьей нет…

Здесь представлена небольшая часть наследия Аррани, рисующая общую, но, конечно, неполную картину его творчества. Если когда-нибудь осуществится сводное издание, то история всемирной поэзии пополнится еще одним ярким именем.

Путь Ковалевского

Академик Игнатий Юлианович Крачковский, чьей мыслью в 1930 году основался Арабский кабинет Института востоковедения Академии наук СССР, был зорок — он хорошо знал, кто чего стоит, и соответственно расставлял научные силы. Spiritus movens[57] нашей арабистики на протяжении первых трех советских десятилетий ее развития, он не позволял личным симпатиям и антипатиям подавлять интересы науки, а с другой стороны — сам являлся живым образцом трудолюбия, целеустремленности и моральной высоты. Поэтому с его временем связано большинство серьезных свершений в области изучения нами прошлой и современной арабской культуры. Только такой ученый — с наибольшими знаниями, жизненным опытом и тактом, — чье руководство было неоспоримо фактически и морально и приносило максимальную пользу общему делу, был достоин возглавлять арабистический центр страны, и Крачковский принял на себя полную меру ответственности. Он искал и пестовал энтузиастов, которых нужно было сплотить вокруг идеи создания принципиально самостоятельной школы советской арабистики. И рядом со своим ближайшим помощником в новом учреждении, первостроителем Арабского кабинета Я. С. Виленчиком — автором уникального словаря сиро-палестинского диалекта, — ставил Андрея Петровича Ковалевского, пришедшего в Кабинет несколько позже. Виленчик и Ковалевский — два самых талантливых и квалифицированных сотрудника, костяк нового дела, — пишет он дирекции Института востоковедения в отчете о работе Кабинета за 1939 г. Четырьмя годами ранее письменный отзыв Игнатия Юлиановича гласит, что «совокупность печатных работ Ковалевского делает его достойным степени доктора»; лишь разнообразие тематики, затрудняющее определение области преимущественных интересов, склонило в ту пору чашу весов к диплому кандидата, который, по представлению академика, Ковалевский получил без защиты диссертации.

И эти лестные оценки адресованы человеку, едва переступившему сорокалетний рубеж и не прошедшему спокойной и строгой школы в том славном саду Академа, из которого вышли величайшие русские востоковеды, — в Петроградском университете. Судьба подарила сыну московского инженера лишь два неполных года занятий в Лазаревском институте восточных языков — они прекратились в 1918 г. в связи с ликвидацией этого учреждения. Конечно, общение с такими учителями, как Аттая, Гордлевский и Крымский, не могло пройти бесследно для целеустремленного юноши. Но лишь собственная одаренность и воля позволили ему остаться востоковедом и впоследствии достичь уровня высшей квалификации.

Так ли это, не в плену ли мы у юбилейных слов? (Ковалевскому в эти дни исполнилось бы восемьдесят лет). Вглядимся в последовательные вехи этой жизни.

Вынужденный прервать свое востоковедное образование, Ковалевский в том же 1918 г. поступает в Харьковский университет, который он окончил в 1921 г. по разряду романо-германских литератур. Затем следуют преподавание немецкого и французского языков в средней школе (1921–1922 гг.), аспирантура по истории украинской культуры (1922–1924 гг.), чтение лекций по истории литературы в Харьковском институте народного образования (1924–1926 гг.) при одновременном заведовании издательством, работа в научно-исследовательской кафедре украинской культуры в Институте материальной культуры (Харьков, 1924–1933 гг.). Казалось бы, путь выбран, перспектива очерчена. Однако еще в начале своей деятельности германист и украиновед выступает инициатором создания в Харькове, тогдашней столице Советской Украины, курсов восточных языков, где он возглавил учебную часть. С 1930 по 1933 г. он, одновременно с работой по прямой специальности, научный сотрудник Харьковского Института востоковедения, следующий год застает его на посту старшего библиотекаря восточного отдела библиотеки имени Короленко.

Дилетантство? Широкая, но поверхностная увлеченность? Нет, о востоковедных работах Ковалевского, появляющихся в десятилетие 1925–1935 гг. рядом с его «Историей украинской критики» и «Опытом марксистского исследования „Фата Моргана“ Коцюбинского», — таких работах, как «Амин Рейхани. Исследование творчества», «Просветительская политика в современной египетской школе», «Описание восточных рукописей Харьковского университета», обзор политических событий на арабском Востоке, рецензия на перевод «1001 ночи» М. А. Салье и на изыскания П. К. Жузе по научной терминологии арабов, — строгий и нелицеприятный Игнатий Юлианович Крачковский скажет: «остроумный подход и тщательная проработка материала», «умелая работа по описанию рукописей». Исследование Ковалевского «Политика просвещения современного египетского правительства» характеризуется Игнатием Юлиановичем как «самое полное в европейской литературе». Такую оценку из уст одного из крупнейших ориенталистов нашего века мог получить лишь тот, кто был рожден арабистом и оставался им и тогда, когда основное время ему приходилось посвящать далеким от востоковедения работам.

Арабистические интересы, все более зрелые и отчетливые, настоятельно влекли Ковалевского в Ленинград, где в сени строгой филологической школы Розена и Крачковского его дарование могло раскрыться до конца. В 1934 г. он стал сотрудником Государственного музея этнографии, а через год переступил порог Арабского кабинета Института востоковедения.