Исай Калашников - Повести

• Название: Повести
• Автор: Исай Калашников
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1987

Повести народного писателя Бурятии Исая Калашникова, вошедшие в сборник, объединены темой долга, темой служения людям.

В остросюжетном «Расследовании» ведется рассказ о преступлении, совершенном в одном из прибайкальских поселков. Но не детектив является здесь главным. Автор исследует психологию преступника, показывает, как замаскированная подлость, хитрость оборачиваются трагедией, стоят жизни ни в чем не повинным людям. Интересен характер следователя Зыкова, одерживающего победу в психологической схватке с преступником.

Повесть «Через топи» посвящена воспитанию молодого человека, вынужденно оказавшегося оторванным от людей в тайге. Писатель показывает, как нерешительный, инфантильный юноша, преодолевая трудности, становится мужественным и ответственным человеком.

---

— Дождь сильный?

— Подходящий и холодно. Веру Михайловну давно знаете?

— Да.

Агафья Платоновна подождала, не добавит ли к короткому «да» еще что-то, но он не добавил. Окутал лицо сизым дымом, сидел и помалкивал.

Из сумки она достала сверток, положила на кухонный стол.

— Тут вот постряпушки домашние. Угощайтесь на здоровье. Чай можете вскипятить. Плитку не забудьте выключить и папиросу не суньте куда-нибудь. Если надумаете куда сходить, двери замкните и ключ с собой возьмите. До утра не приду.

Все было как-то не так, как должно быть. Человеку, видно же, не по себе. Может быть, его и впрямь какая болезнь мучает, а она липнет к нему с расспросами, да еще вроде как и сердится. Уйдет она сейчас, он останется один.

Возвратилась от дверей, сказала:

— Идем к нам. Я баню затопила. Попаритесь, со стариком моим за ужином посудачите. И нам не скучно, и вам веселее будет.

— Нет, нет. Спасибо. Спасибо, мамаша.

— Ну коли так, не обессудьте.

II

Над лесом грузно и неподвижно висели облака. Вкрадчиво шелестел дождь в желтеющих листьях берез и осин. На грязной, оплетенной корнями дороге расплывались мутные лужи; на их тусклой поверхности вспухали и лопались пузырьки. За деревьями, невидимый, воркотал, монотонно и равнодушно, Байкал. Его дыхание холодным сквозняком тянуло меж стволами, шевелило тяжелые от сырости ветви.

— Ну и погодка, — сказал Степан Миньков.

Слова прозвучали невнятно: губы сводило холодом. Он шагал, с усилием отдирая от липкой грязи ноги в высоких резиновых сапогах; полы брезентового дождевика при каждом шаге хлобыстали по голенищам, затрудняя и без того нелегкую ходьбу. Рядом шел Тимофей Павзин — высокий, на целую голову выше Степана, сейчас он сутулился под тяжестью рюкзака. Ремни рюкзака врезались в покатые, сильные плечи Тимофея, но он, кажется, не ощущал этой тяжести, шаг у него был неторопливо-ровный; грязь под ногами в огромных, разбитых кирзачах всхлипывала звучно, отрывисто, от непокрытой головы с мокрыми, спутанными волосами валил пар. А Степана познабливало, от усталости поламывало поясницу.

— Собачья погода, Тимоха, — снова сказал он и, почувствовав в своем голосе жалобу, сердито высморкался, повторил ожесточенно: — Чертова погода!

— Ага, не того, не шибко… — отозвался Тимофей, равнодушно глядя себе под ноги.

На его широком лице с густой щетиной на твердых скулах не было заметно ни уныния, ни следа усталости. И Степан, уже в который раз, подивился способности Тимофея с каким-то первобытным безразличием переносить любые тяготы и неудобства таежной жизни. А силен… Что ни взвали на плечи, лишь бы на ногах устоял — унесет. Будет сопеть, пыхтеть, обливаться потом, но помощи не запросит, не пожалуется.

— Может быть, перекурим? — спросил Степан.

Тимофей посмотрел вправо, влево.

— Мокреть. Опять же и дом — рукой подать.

— И то, — поеживаясь, согласился Степан. — Давай пронесу рюкзак.

— Иди уж. Куды тебе.

Пряча усмешку, с преувеличенной уважительностью Степан проговорил:

— И силен же ты, Тимоша, ох и силен. Как самосвал.

Степану показалось, что Тимофей, согласившись, кивнул головой, и тихо, про себя рассмеялся. Тимоха любит, когда замечают его силу, но обычно делает вид, что похвала его не касается, что речь не о нем, о ком-то другом, а тут, видно, подзабылся — ах, Тимоха-Тимоня, многотонный самосвал!

От легкой этой усмешки внутри у Степана потеплело и идти стало как будто легче. Но вскоре лес поредел, ветер с Байкала стал пронзительнее. В просветах между деревьями показалась водная равнина, серая, перепаханная вспененными волнами. Тоской и холодом веяло от этой взлохмаченной равнины. Шершавый ветер прохватывал мокрую одежду, сек по лицу. Поправив на голове задубевший капюшон дождевика, Степан пробормотал:

— Надоел, проклятый. Сыплет и сыплет. Скорее бы перестал.

Тимофей поднял голову, повел хрящеватым носом, словно вбирая в широкие ноздри холодную сырь, опустил взгляд на лужи.

— Не перестанет. Будет гвоздить не меньше суток. А то и снегом сменится. — Тимофей выжидательно посмотрел на Степана — подтвердит или возразит?

Но Степан промолчал. У Тимофея прямо-таки звериное чутье на перемену погоды, именно чутье, потому что он не может толком объяснить, по каким приметам определяет — быть ненастью или вёдру. И это чутье когда-то удивляло Степана даже больше, чем беспримерная выносливость Тимофея. Ему хотелось достигнуть того же. Он заносил народные приметы в особую тетрадь, знал их великое множество, опираясь на эти знания, пробовал состязаться с Тимофеем, но из этого ничего не получалось. Собрание примет почему-то оказалось малопригодным, чего-то ему не хватало, чтобы безошибочно, точно, как Тимофей, предугадать погоду. Сильно огорчался. Как же так? Перед ощущениями, почти не осознанными, должен отступить ум, могущий связать логической цепью не только собственные, но и сотни чужих наблюдений. Он ни на минуту не допускал, что такое возможно. И доказал бы это — себе и Тимофею. Не захотел. Просто в наше время глупо принюхиваться, пичкать голову приметами — включи карманный транзистор, и он доведет до твоего сведения, что ожидается на ближайшие сутки. Сколь бы удивительным ни было чутье Тимохи, оно, разобраться, ничего не стоит. И так во многом. Двадцатый век своротил, будто тупым носом бульдозера, прежние понятия, а люди этого часто не замечают, гордятся бесполезным, держатся за отжившее, утверждаются на трухе и пыли, воображая, что под ногами — незыблемый гранит.

III

К поселку подошли в сумерках. Приветливо светились окна домов. Над крылечком магазина качалась лампочка под железным колпаком, и свет шало метался по черным от сырости ступеням, по жирной грязи. Тимофей, приотстав, смотрел в спину Степана, гадал: завернет в магазин или нет? Завернул. Бухнул сапогом в тугую дверь, и в лицо пахнуло сухим теплом, особой смесью запахов, какая бывает только в продуктовых магазинах. За прилавком одиноко сидела продавщица Клава, склонив голову в белом чепчике над стопкой мятых накладных, пальчиками с перламутровыми ноготками гоняла костяшки счетов. Медленно, с заметной неохотой подняла она голову, лицо ее было сосредоточенно-озабоченным, но губы дрогнули, расправляясь в улыбку, и озабоченность растаяла.

— Ой, ребята, какие же вы мокрые! — всплеснула она руками.

— Не говори, Клавушка. Сухой ниточки нет. Замерзли. — Степан навалился на прилавок. — Погрела бы…

— Погрела бы, да сама в тепле нуждаюсь. — Засмеялась, надавила пальцем на кончик носа Степана. — Так-то. Где были? Опять браконьеров ловили?

— Нет. На этот раз нет. — Степан столкнул с головы капюшон, снял форменную егерскую фуражку с латунной кокардой. — Рыбачили. Свежей рыбы надо?

— Не откажусь.

Тимофей снял рюкзак, стал по одному выкладывать на прилавок крупных, с колюче растопыренными плавниками окуней. Выкладывал и посматривал на Клаву, ждал, когда она скажет «хватит», и, когда она сказала «куда мне столько!», кинул на прилавок еще пару рыбин, затем неторопливо завязал рюкзак, сел в угол на пустой ящик, расстегнул пуговицы дождевика и телогрейки. К открытой груди прильнуло ласковое тепло, ему стало так хорошо, что он закрыл глаза, перестал прислушиваться к разговору Степана и Клавы. Сидел, отдаваясь теплу, предвкушая ужин с выпивкой. Степан возьмет бутылку, а может быть, две. Клава закроет магазин, позовет их к себе — она живет тут же, за стенкой, — и они будут сидеть за столом, накрытым белой скатертью, чокаться хрустальными, с искрами на гранях, бокалами. Ловкая бабенка эта Клава. Все у нее культурненько, все в самом лучшем виде. А сама разворотливая, веселая, уважительная. Да и то сказать, городская, сызмальства к такой жизни приучена… Везет людям.

Достав из нагрудного кармана папиросы и спички, завернутые в непромокаемую пленку, Тимофей закурил. От первой затяжки слегка помутилось в голове, засосало под ложечкой — очень хотелось есть. А Степан и Клава все еще разговаривали. И он прислушался к их разговору.

— Дебет с кредитом сводишь, ревизию ждешь?

— А не угадал, Степа. Сдавать магазин собираюсь.

— Сдавать? — удивился Степан. — Все шутишь?

— А нет, не шучу. — Приветливое, полногубое лицо Клавы построжало. — Не шучу, Степан. Уеду отсюда.

Тимофей почувствовал беспокойство. Выпивка за столом, накрытым белой скатертью, кажется, отодвигается. Вон и Степан… Все стоял спокойно, а тут суетно переступил с ноги на ногу — под сапогами чавкнула набежавшая с дождевика вода. Начал что-то говорить, хмуро сдвигая светлые брови, но тут в магазин ввалилась стайка ребятни, и он умолк на полуслове. Клава ловко, привычно отвешивала продукты, считала деньги, лицо ее становилось задумчиво-отрешенным, руки все делали как бы сами по себе. Едва ребята вышли, Степан попросил: