Юлия Мамочева - Инсектариум

• Название: Инсектариум
• Автор: Юлия Мамочева
• Издательство: Свое издательство
• Жанр: Поэзия
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4386-0198-2

Четвёртая книга Юлии Мамочевой — 19-летнего «стихановца», в которой автор предстаёт перед нами не только в поэтической, привычной читателю, ипостаси, но и в качестве прозаика, драматурга, переводчика, живописца. «Инсектариум» — это собрание изголовных тараканов, покожных мурашек и бабочек, обитающих разве что в животе «девочки из Питера», покорившей Москву.

Юлия Мамочева родилась в городе на Неве 19 мая 1994 года. Писать стихи (равно как и рисовать) начала в 4 года, первое поэтическое произведение («Ангел» У. Блэйка) — перевела в 11 лет. Поступив в МГИМО как призёр программы первого канала «умницы и умники», переехала в Москву в сентябре 2011 года; в данный момент учится на третьем курсе факультета Международной Журналистики одного из самых престижных ВУЗов страны.

Юлия Мамочева — автор четырех книг, за вторую из которых (сборник «Поэтофилигрань») в 2012 году удостоилась Бунинской премии в области современной поэзии. Третий сборник Юлии, «Душой наизнанку», был выпущен в мае 2013 в издательстве «Геликон+» известным писателем и журналистом Д. Быковым.

Юлия победитель и призер целого ряда литературных конкурсов и фестивалей Всероссийского масштаба, среди которых — конкурс имени великого князя К. Р., организуемый ежегодно Государственным русским Музеем, и Всероссийский фестиваль поэзии «Мцыри».

---

Сорванец

Под небом задремать мечтал бы каждый…
Моя постель — опавшая листва.
Я сорванец, в котором жив пока что
Всесильный дух святого озорства!..

Лежу в саду, волненьем трав овеянный
Да тишью ласковой, чей сумрак так знаком;
Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,
Их упиваюсь сладким молоком.

Я сорванец. Устав от пыльных комнат,
От духоты рутинных стен устав, —
Дышу. Пока опекой ночь покоит
И сахар звёзд мерцает на устах;

Покуда вечностью, на семь часов помноженной,
Истома благостная плоть не начинит…
Коль вдруг очнусь, ещё впотьмах, встревоженный, —
Зажгу Луны спасительный ночник

И снова — в сон. Нырну, как в небо — жаворонок.
Умру, чтобы воскреснуть на заре:
Её хлебнуть трепещущими жабрами
И раствориться в жидком янтаре

Восхода, раззадоренного зарева,
Которого никто не опроверг…
Лежу в саду с закрытыми глазами.
Читаю звёзды по изнанке век.

Нелётная погода

Синяками-тучами плоть небес покрылась,
Точно лупит кто её, голубую гать.
Снизу вверх свою кляну тихую бескрылость:
Не взлететь, взаправду — не летать!..

Рёвом выси хлещет гром — сок гневливой муки,
Вспухли мученически жилы молний синих…
На земле скукожившись, я ломаю руки —
Для чего поднять меня в воздух вы не в силах?

Для чего — беспёры вы, отчего — не крылья?
До ломоты взмахивай вами — не взлететь…
Вот и корчусь я в траве, точно туша рыбья,
Кутаясь в предательскую сеть.

А трава мокра от слёз голубени битой,
Буйным ливнем небосвод плачет-не стыдится…
Хочется мне Удали — дремучей, первобытной,
Мощи тех, кто знать не знал, что они — не птицы.

В небо хочется упасть, в ненасытный омут,
И пойти ко дну, хлебнув хляби грозовой…
Извела тоски земная хворь —
Как матроса, пусть меня хоронят
В пьяном море над моей Москвой.

Локомотив

Я калечил других, оттого что был взглядом колюч,
И всклокочен, как демон, и склочен не по годам.
Оттого что в памяти запертое на ключ
Никому глядеть не давал да и впредь не дам.

Я калечил других, оттого что лечить не умел
Хоть, признаться, и тщетно желал научиться — встарь.
Но тем ярче для них представлял собою пример —
Чем прочнее крепчал, закаляясь в живую сталь.

Я крепчал и кричал — многострунно, как менестрель;
И слезами друзей — освежал, охрипая, рот.
Мне хотелось вперёд — безусловно, как можно быстрей,
И от этого — всё, что горело, пускалось в ход.

В топку то я швырял, что обугливалось до костей,
Непременно меня, беспокойного, обогатив
Беспримерным всесилием все покидать ряды.
Вон из каждого, вон!.. Знай вперёд!.. Я не видел стен,
Сталенея в осатанелый локомотив,
И подобно ему же горький отхаркивал дым.

А когда у меня иных не осталось средств
Бросил душу свою я в жадную пасть печи.
И рванул-то сразу, раз в тысячу более резв;
Дым шёл горлом теперь и настолько ж сильнее горчил…

Тем стремительней гнал я, чем жарче горела душа,
Чем страшнее ревела и билась в огне срамном.
Нёсся так, что земной, лишь Солнцу подвластный, шар
Под гремящими рельсами рьяно ходил ходуном.

Только даже то, что стоит во главе угла,
Хоть и славно пылает — да скоро. И дело худо.
Вот и душенька бедная выгорела дотла,
Словно храм деревянный, словно вспыхнувший хутор.

На путях в никуда ты движенью не встретишь помех —
Особливо, когда пролегают пути по наклонным.
Я, ещё по инерции пару вёрст отгремев,
Стал на месте, которое мне обернулось лобным.

Будто я для того в измождённую почву врос,
Чтоб судили меня — те, кому исправно служил.
Те, что нынче снаружи шумели, толпясь вразброс,
Оттого что желали привычного стука колёс…
Изнутри им вторила совесть, мой пассажир.

Всё же вскоре те, кто судачил, — поразбрелись
По домам и делам. Совесть сгинула гостем непрошеным.
Я остался пустеть, становясь отрешенно-землист,
Отгремевший состав, осуждённый дремать заброшенным…

Так дремлю и поныне, вымученно-дремуч,
Всё прочнее сродняясь с бездвижностью с каждым годом.
А во мне — ни души. Ни с того, что я заперт на ключ…
Просто некому боле бродить по замшелым вагонам.

Ангел на игле

I

Золотому Ангелу
шепчет Небесный на ухо,
Подле него, неподвижного,
над панорамой паря:
«Чудится, будто Петровская
зашита столица наглухо
В погребальный мешок беспросветного января».

Лик опустил страдальчески,
в линии улиц вглядываясь,
Избороздивших морщинами
мертвенность города страшную.
«Где твоего заступничества,
брат златокрылый, — клятвенность?
Что с твоей сталось вотчиной? —
именем Отчим спрашиваю!..»

Но, на своей высокой сидя игле,
Слова не молвит Хранитель столицы северной:
Скорбному небу взор вверяя рассеянный,
Немо он тонет в надленинградской мгле,
Тонет в ладанном плаче живого брата —
Столь безутешен подле парящий брат…

Ночь. Два неравных Ангела: нерв и злато.
Выше — лишь звёзды.
Ниже — лишь Ленинград.

II

Заживо запелёнана
тишью столица сажевой;
Рвётся из города в звёздную рябь
шпиля поблекший шип.
Ангел молчит на его острие,
точно на кол посаженный,
Золотом плоти, как Ленинград,
в плен мешковины зашит.

Братец-то стонет вокруг него,
высь кругами расчерчивая,
Реет над градом, который вмёрз
в адовый круг кольца.
Тянется времени нерв вороной,
словно нить гуттаперчевая;
Нервный Ангел верен себе:
не поднимает лица,

Рвано рыдая рьяной пургой
в крыши. Парализован
Город внизу. Город манит его
зорким беззвонным зовом.
Рушится камнем горячая плоть
в омут столицы северной.
Ангел в городе. Тот поглотил
страсть его — толщею серой.

Ангел видит Град изнутри.
Видит бескровные улицы,
Те, по которым когда-то текла
жизнь неизбывным движением.
Тычется в стёкла ослепших домов
здраво-настойчивой умницей,
Вздорно осмеян
собственным в них отражением.

Слепы дома так, что Сын Высоты
видит их тусклыми склепами;
Слепы, словно из глины сна
Смертью самою слеплены.
Только вот этот один, угловой,
в пару других шириной,
Манит его огоньком нутряным,
искрою — тёплой, шальной.

Бабочкой Ангел летит на огонь,
что заприметил в окне;
Телом к разбитому льнёт стеклу, крылья кромсая в кровь.
В комнате — стол. У стены — кровать.
Печь пылает, как нерв.
Женщина-призрак ломает стул, чтоб отопить кров.

Зло исступлён истопницын труд. Мечется пара рук,
Серых, что ветки иссохшие, рук. Пламя, полней пылай!..
Наледь паркета, кровать у стены. Девочка-полутруп
Взором зелёным грызет потолок.
Кашель раскрошен в лай.

Ангел-то смотрит за часом час,
чуть не лишаясь чувств,
Тело изранив битым стеклом,
душу же — тем, что глядел.
Думает, бедный: «Как воздух чёрств!.. Точно не докричусь».
Над Ленинградом — блокадная ночь. Скоро — блокадный день.

Женщина, ветками рук дрожа,
падает грудью на стол;
В зеве печурки кровавым цветком
теплится жизнь ещё.
Женщине страшно: у самой стены
дочь на кровати — пластом.
Женщина видит её глаза
и худобу щёк.

Женщине страшно: немеет рот,
сердце звенит, как гонг;
Зверем несётся к полкам она, книги сгребает с них…
Обезобложенный Пушкин — в огонь,
голый Гоголь — в огонь;
Лермонтов — следом, товарищей потеснив.

III

Ангел-то смотрит за часом час
(хоть и смотреть — невмочь),
Кровью небесной на битом стекле
не устаёт рдеть.
Пламень отцвёл. Выдыхая пар,
мать и бледная дочь
Греют друг друга, в кровати дрожа
парой живых сердец.

Бледность небес над Столицей Петра —
ночи блокадной предел.
Тяжко, как солнце с востока — ввысь,
мать с кровати встаёт.
Ангел видит: немощь её
крепче мощи людей;
Видит икону, икону в руках,
серых, как невский лёд…

…В комнате стол. На столе хлеб —
граммов двести на глаз.
Наледь паркета, кровать у стены. Девочка, кажется, спит.
Пламя в печи отдаёт золотым, точно иконостас;
Женщина рвано рыдает в окно:
слёзы жгучи, как спирт.

Завтракать скоро. Хлеб на столе.
Это строжайший пост.
Пост — только красный угол-то гол…
то есть, конечно, пуст.
В лужах паркет, что асфальт по весне. Пламя, что райский куст,
В печке цветёт. За разбитым окном
город тих, как погост.

Ангельской кровию в этом окне
новая рдеет заря:
Тонет пурпурная сладость её
в надленинградской мгле.
Женщина хлебом кормит дочь,
всхлипывая втихаря.
Женщина верит: заступник златой
прочно сидит на игле.

Совершенство