Юлия Мамочева - Инсектариум

• Название: Инсектариум
• Автор: Юлия Мамочева
• Издательство: Свое издательство
• Жанр: Поэзия
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4386-0198-2

Четвёртая книга Юлии Мамочевой — 19-летнего «стихановца», в которой автор предстаёт перед нами не только в поэтической, привычной читателю, ипостаси, но и в качестве прозаика, драматурга, переводчика, живописца. «Инсектариум» — это собрание изголовных тараканов, покожных мурашек и бабочек, обитающих разве что в животе «девочки из Питера», покорившей Москву.

Юлия Мамочева родилась в городе на Неве 19 мая 1994 года. Писать стихи (равно как и рисовать) начала в 4 года, первое поэтическое произведение («Ангел» У. Блэйка) — перевела в 11 лет. Поступив в МГИМО как призёр программы первого канала «умницы и умники», переехала в Москву в сентябре 2011 года; в данный момент учится на третьем курсе факультета Международной Журналистики одного из самых престижных ВУЗов страны.

Юлия Мамочева — автор четырех книг, за вторую из которых (сборник «Поэтофилигрань») в 2012 году удостоилась Бунинской премии в области современной поэзии. Третий сборник Юлии, «Душой наизнанку», был выпущен в мае 2013 в издательстве «Геликон+» известным писателем и журналистом Д. Быковым.

Юлия победитель и призер целого ряда литературных конкурсов и фестивалей Всероссийского масштаба, среди которых — конкурс имени великого князя К. Р., организуемый ежегодно Государственным русским Музеем, и Всероссийский фестиваль поэзии «Мцыри».

---

Синкопа[1]

Проза

Тридцать секунд между.

I

Это случилось в пятницу.

— «Нам. Нужно. Расстаться».

Её Счастье ушло так нежданно и невозможно, как разве что земля — из-под ног. Или — свеженький (пёстрая посыпка пассажирующей человечины на густо-белой глазури солнечной палубы!) и едва спущенный на воду лайнер — под эту самую воду, изнутри — бездонную и непроглядную, как горе.

Воде Она никогда не верила, хоть своим жалким умением худо-бедно держаться на плаву и очень гордилась. Не верила, однако по утрам рассказывала ей, щедро изрыгаемой беззубой пастью оржавелого крана, — свои дурные сны, как-то нутряно, по-детски зная, что только эдак они наверняка не осмелятся выйти за зыбкие пределы своих владений. Она всегда любила землю (особенно родную): крепкую землю, по которой не страшно ходить и танцевать; землю, над которой (прыжком, иссветла-высоким, как сопрано) можно взмыть в самые облака, почти не опасаясь быть по возвращении отвергнутой её прочным естеством. Так, совсем бесстрашно, однажды Она взлетела, что было мочи, оттолкнувшись от нагретого солнцем асфальта — парой короткопалых, мозолистых ступней. Взлетела в рыжее закатное небо и на крошечную долю секунды застыла в нем, маленькая и бескрылая. А потом — привычно рухнула вниз, как будто впервые каждою клеточкой своего тела настолько не сомневаясь в том, что вот-вот разрешится Её стремительное сольное пике гулким столкновением с нерушимой твердыней почвы. Именно тогда, став непреложной истиной в единственной инстанции, земля и ушла у Неё из-под ног.

Исчезла земля, будто рассеявшись в неисчислимость звёздных песчинок вечереющего южного неба. А девочка (давайте называть Её так) в одночасье стала частью единой вселенской невесомости, которая, едва обозначившись ржавой кляксой раковой опухоли на дне Её тёплого розового желудка, спустя пару судорожных вдохов уже расползлась ненасытными метастазами по всему девочкиному организму. В ту же минуту девочка обернулась если и не трупом, то — однозначно — антропоморфным кожаным резервуаром, что надут не вином, но виной — хмельным ощущением безысходной пустоты, вязкой и дрожащей, как закатный воздух. Вот так, наполнившись этим проклятым воздухом под самое своё фарфоровое горлышко, Она в нём и повисла, подобно воздушному шару. Рыжее небо снаружи, рыжее небо внутри; между — тоненькая, трепещущая, исцелованная Счастьем девичья кожица.

Счастье ушло — нежданно и невозможно, как земля — из-под ног. С неделю назад Ей это тревожно и предостерегающе приснилось, но глупая маленькая девочка самый дурной свой сон воде не доверила, впервые — каждою клеточкой себя! — настолько не сомневаясь в его несбыточности.

II

— «Нам. Нужно. Расстаться».

— «Нет, нет же!.. Я нисколько, нисколечко тебе не верю!..»

Удаляющаяся спина. Чуть неровная линия плеч укорачивается с каждым Его шагом, как жизнь — с каждым новым вдохом.

Её наручным часам не хватало каких-то тридцати серебряных секунд, чтобы пробить пять пополудни. А Ей… Ей теперь — яростно не хватало Счастья.

Разумеется, сразу принять то, что Его больше нет, девочка не могла. Слишком отчетливо помнился Ей чуть терпкий вкус Его и высокий дрожащий запах, мягко обволакивающее кожу тепло Его объятий; действительная крепость плеча, на котором непременно находила приют Её горячая темновласая головка. У Счастья был чудесный голос: тот самый, чьи светлые переливы дано вдыхать лишь усопшим праведникам, нетленные мощи которых и по сей день манят праведников живых, и потому — не обладающих Высшим Слухом. То был голос Красоты, голос самой Благодати; голос Любви, которая, как известно, есть — Бог.

Оглохшая, заиндевелая, бессознательно мечущаяся по виссонной невесомости, — девочка утробно звала своё Счастье, звала по Ярому и Славному имени Шириной в пятьсот сорок дней уже просмакованного Райского покоя. Звала, выворачиваясь наизнанку тонкой девичьей кожицей, немым своим зовом извергая в бронзово-румяное небо собственное нутро, которое, как мы помним, теперь представляло собой точно такое же небо. И небо Её нутряное выливалось в рыжее закатное небо; и небо смешивалось с небом, но… Но Счастье не возвращалось. Не потому, что не слышало; просто Его больше не было.

Девочка мужественно звала, пока тело Её совершенно не опустело и не стало плавно и подневольно опускаться, подобно опорожнённой тени сдувшегося воздушного шарика. Звала, словно силясь выдохнуть из себя — Себя: всю, до последнего пузырька рыжего кислорода. Когда же это в конце-то концов удалось, Она одной оболочкой тихо легла на материнскую грудь вновь обретенной земли. Рыжее Её душой, вечереющее — небо неумолимо и стремительно чернело. Нарисованными, но ещё зрячими глазами девочка наблюдала безвременную гибель Дня. А потом стало совсем темно и Ей, ослепшей, явилось страшное, непостижимо-неопровержимое Осознание: Счастья и вправду больше нет. Нет больше Счастья, Её Счастья.

III

Когда всё сущее залпом поглотила Ночь, в глубине кромешной её утробы девочка нашла свою бабку. Бабка эта, если уж говорить начистоту, была знатной колдуньей: искуснейшей из тех, что заговаривают воду и не горят в огне, а кроме всего прочего — к любому строптивому ветру обращаются по имени.

— Моё Счастье ушло навсегда, бабушка, — немо, одною только сутулостью усталых плеч, провозгласила бедняжка с порогу.

— Что ж, если навсегда — значит, Счастья-то в нём и не было. В некудышную безвозвратность утекает только Время. А Счастье, как ты должна бы знать — первейший вор Ему да ворог, — так же безмолвно ответила Ей бабушка, едва слышно всколыхнувшись ласковым морем старческих глаз, которое лишь чуточку выцвело тысячами утонувших в нём закатных солнц.

— Нет же, бабушка… Это действительно было Счастье!.. Просто проказница-Судьба (ты ведь тоже её не жалуешь!) сперва наградила меня Им, а вот теперь отняла, — по-прежнему молча села девочка на земляной пол поближе к старухе, а та слегка приобняла внучку.

— На сей раз ты ошиблась крепче, чем в первый: Счастье нельзя ни даровать, ни отобрать, коль скоро оно свободнее всякой свободы и живее всякой жизни. Счастье приходит само: однажды и навсегда — к тому, кого полюбило. А прежде — долго и кропотливо выбирает, чтобы не ошибиться. Нет, настоящее Счастье никогда не ошибается.

В тёмных, как старое серебряное зеркало, глазах бабушки лукаво плясали разноцветные крапины волшебных звёзд. Звёзды плясали по глубокому и печальному личику девочки, скорбной неподвижностью стоявшему в этих глазах.

— Бабушка!.. Ты, учившая меня читать — по губам и ладоням. Ты, знающая, как заговорить воду и не гореть в огне, знающая имя любому строптивому ветру — верни, верни мне моё Счастье!..

Улыбнулась колдунья. Улыбнулась, как улыбается кривым серпом тоненького месяца безмолвная пучина небесного океана. Эта дряхлая и вдовая ведовских дел мастерица и впрямь знала насквозь — каждую буковку, каждую нотоньку, каждую тоненькую нитоньку бескрайней материи своего ремесла.

— Незнакомо мне, девочка, только Счастье. И Оно же одно, глупая, моей ворожбе не подвластно.

В чёрном от углекислой копоти чреве колдуньиной лачуги не было места ни звуку, ни свету, ни даже самому Времени. Жила там Вечность, чуть почервлённая притчами да чарами славной бабушки — бессонной и босой бабушки, которая сильнее всяких бесов и высоких небес, и вместе с тем — столь бессильна…

И тут старуха заговорила. Заговорила скрипично-скрипучей кручиной скрученных пальцев, скачущей кручей крючковатого своего клюва. Заговорила, и речь её раскорячилась, тесно и неуклюже, разгорячённо заполнив собою всё непроглядное пространство ночи.

— Счастливец сильнее ведуна, моя чудная. Сильнее, ведь все знания последнего, вся его колдовская сила — и мельче, и ничтожнее одного Счастья, причастность к Тайне которого есть сильнейшая из сил. Ты говоришь, что изведала Счастье, а это значит, что отмечена ты Им и доныне — в то время как мне и само животворное дыхание Его незнакомо.

IV

И девочка, её напёрсница, постыдно пустая, как старый напёрсток, вдруг стала сызнова наполняться. Чем — Ей было пока неведомо. Тем не менее — это бродящее Нечто, замешанное на терпких, скрипучих старухиных словах, настоянное на странных её устоях; Нечто, дурманящее душу вернее доброй браги — внезапно возникло в девочке необъяснимой, но вполне осязаемой мощью, неодолимым всесилием своенравно полилось из набухшего сердца Её в упругие трубы вен и потекло по ним, жгучее, как солнечная жижа. И постепенно так много стало в девочке пьяного сока, что, казалось, уколи Она иголочкой осветившуюся Им изнутри кожу — и немедленно образуется на её поверхности густо-золотая, исходящая паром капля.

Ослепшие — уже давно, с наступлением ночи, — глаза девочки были плотно закрыты, однако теперь изнанкою век ясно осязала Она полноцветие взволнованного зноя. И неспроста: то кипящий нектар всех Светил омывал сухие Её глазные яблоки, как солёная, напитанная рассветным солнцем, морская волна омывает прибрежные камни. Чуть позже, натешившись своею забавой, он скопился под сомкнутыми девочкиными веками и щедро прогрел нежные эти лепестки, отчего самой девочке вдруг сделалось нестерпимо красно. Она распахнула глаза — и… хлынул из глаз Её густо-пунцовый сок, пьяный нектар солнца, пульсировавшего в девочкиной груди; солнца, опутанного сетью Её артерий, вен и капилляров. Он фонтанно хлынул наружу: в чёрное небо, казавшееся неотделимым от чёрной земли, и растёкся меж них, и тем самым рассёк их единство надвое огненным клинком горизонта. И та тьма, что очутилась над его пылающею полосой, поголубела; а та, что — под, — заплыла асфальтом и проросла в верхнюю — высокими мачтами фонарных столбов, грузными шафанерами сталинских построек, одноногими великанами тополей, увенчанных зелёными гривами, пепельно поседелыми городской пылью.