Юлия Мамочева - Инсектариум

• Название: Инсектариум
• Автор: Юлия Мамочева
• Издательство: Свое издательство
• Жанр: Поэзия
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4386-0198-2

Четвёртая книга Юлии Мамочевой — 19-летнего «стихановца», в которой автор предстаёт перед нами не только в поэтической, привычной читателю, ипостаси, но и в качестве прозаика, драматурга, переводчика, живописца. «Инсектариум» — это собрание изголовных тараканов, покожных мурашек и бабочек, обитающих разве что в животе «девочки из Питера», покорившей Москву.

Юлия Мамочева родилась в городе на Неве 19 мая 1994 года. Писать стихи (равно как и рисовать) начала в 4 года, первое поэтическое произведение («Ангел» У. Блэйка) — перевела в 11 лет. Поступив в МГИМО как призёр программы первого канала «умницы и умники», переехала в Москву в сентябре 2011 года; в данный момент учится на третьем курсе факультета Международной Журналистики одного из самых престижных ВУЗов страны.

Юлия Мамочева — автор четырех книг, за вторую из которых (сборник «Поэтофилигрань») в 2012 году удостоилась Бунинской премии в области современной поэзии. Третий сборник Юлии, «Душой наизнанку», был выпущен в мае 2013 в издательстве «Геликон+» известным писателем и журналистом Д. Быковым.

Юлия победитель и призер целого ряда литературных конкурсов и фестивалей Всероссийского масштаба, среди которых — конкурс имени великого князя К. Р., организуемый ежегодно Государственным русским Музеем, и Всероссийский фестиваль поэзии «Мцыри».

---

Из окопа

Милая!.. Говорю с тобой — из окопа,
Каждое слово бабочкою выпуская
В мирное, мирное небо твоей души.

То, что — вслух — онемелым никак языком-то;
То, что — огромно, как перезвон пасхальный, —
Сердцем кричу тебе. Слышишь? Оно дрожит.

Нет… Не кричу. Рокочу! — огромной любовью,
В мякиш крошечной жизни зубами вцепясь.
Слышишь ведь: знаю, готовый к любому бою,
Кроме того,
в каком суждено —
…пасть.

Милая, мы четвёртый день под обстрелом!.. —
Эдак поймёшь, отчего пугают огнём.
Густо-седой,
воздух кажется
постарелым —
Чёрт! — точно всякий из нас, стону… тонущих в нём.

Чёрт подери!.. Страшно, милая, как ни крепись мы —
Мы, не просившие ни золочёных — на лацканы,
Ни горячих, гремучих, свинцовых — в живот.

Знаешь, я ненавижу… себя — за письма
Тем матерям, чьих безусеньких, недоласканных,
Хоронил,
стыдясь того,
что живой.

Братьев! Своих — хоронил в солёную грязь
Словно в бреду — рыдая и матерясь.

Милая… Слева! Славка, наш активист, —
Навзничь! И замер — глазами — пустыми, сурьмяными.
Справа
умолк ничком
под вселенский визг —
Макс.

Из окопа один, как перст, — удивись! —
Нагло, как средний перст, устремлённый ввысь,
Каской-напёрстком торчу. Эх, помру безымянным!..

Слышишь ли?.. Каждый подохнет здесь безымянным!..

Там, наверху, хохочет шальной монтажист,
С нами сроднивший проклятое ремесло.
Тут пред глазами проносится целая жизнь
Между «Ложись!..» и «Господи, пронесло!»

Целая жизнь, что смеётся на мирном ветру…
ТЫ пред глазами — смеющаяся: «Обними?..»

Нет!.. Не паду!.. Нет — конечно, я здесь — не умру!..
Слышишь меня? Моя милая, милая, ми…

Товарищ

Посвящается Максу Потёмкину

Эта Москва — для бескожих Нас,
Втиснутых в пару тел.
Ночь под ногами хрустит, что наст.
Взял бы — да полетел

Каждый — из идущих двоих,
Из идущих — вдвоём.
Только вот — недовыдоив
Суть из себя — живьём, —

Не воспаришь. Эх, жесток тариф:
В теле, данном внаём,
Я, проводница Словес Твоих, —
 Уж на суде Твоём.

В ногу со мною шагает друг —
Тяжко, как на войну;
Пара — нас разделяющих — рук
Пёрстно срослась в одну.

Друг, как и я, исторгает пар —
Сутью из всех пор,
Ведь и другу плоть — скорлупа,
Сквозь которую — пой.

С другом бредём мы: он да я,
Вслух не дивясь родству,
И выпускаем Твою явь
Словом в нашу Москву.

Заклинатель змей

Там, в голове, тараканов пожрали змеи,
Мыслями после слепыми скрутясь в клубок.
Надо б изжить окаянных — да всё не смею:
Я ведь и им-то — весьма кривобокий Бог.

Знай извиваются, тел не щадя осклизких;
Сыто шипят: мол, не смеешь — и дале не смей…
Где твои очи цвета сентябрьских листьев?
Где ты, святой заклинатель моих змей?..

Чайка танцует

Чайка танцует!.. Смотрите: танцует чайка —
Там,
за кормою,
метрах от силы
в трёх.
Плавно — ловчее, чем вольная половчанка,
Пылом — плачевней,
чем уличный
скоморох.

Белая духом — с лаской отцовской, былинной
Пляс свой глядит в голой глади —
сквозь вечера:
В водах речных, отливающих мокрою глиной —
Той, что молчит
человечьим рукам
гончара.

Смотришь безвыдохно,
взгляд отвести не смея:
Плоть искупав искупительной смертью дня,
Что остывал, горизонтову кривь кровеня —
Чайка танцует, как самая Саломея;

Там, за кормой, на глазах у праздных людей,
Прозою взора прозревших для этого танца,
С плеском вершит ослепительный пляс святотатца
Та, до которой —
лишь пара шагов
по воде.

Кажет бессонница сотню своих языков

Кажет бессонница сотню своих языков,
Пляшущих дерзко в разинутом зеве камина;
В рот ему смотришь — томно, неутомимо…
Кровью хмельною в очи плюётся альков —

Так, что созрелое зарево по небосводу
Скул твоих — жгучей слюною цветёт, ведун.
В алое вольное пламя глядишь, как в воду,
Полувнимая пылу палимых в аду.

Сидя на корточках, хрупким хребтом сгорбясь, —
В пекло — главой ты, во львино-ревущий рот.
Слушаешь… — Их, заточённых в посмертный грот:
Слушаешь каждый до крика расплавленный голос

Слушаешь, глядя, как в воду. А та — кругами:
Кольцами скорби в количестве девяти.

Спи, искупавшись в горе и перегаре.
Нет, не жалей.
Нет, не желай — войти.

Мечта

Мальчик,
в душу глядящий
небесным долинам,
Ветра их выси
своим парусам
взалкав —
Свет да сойдется клином тебе журавлиным
На том, что сильнее синицы, смятой в руках!..

Ты, отгуляв по рукам сгурьбившихся грабель,
Лбом посинел — в синь безвременную влюблён!..
Мальчик
мечтал построить
летучий корабль
И не заметил, как сам
воспарил
кораблём.

Мальчику взрослые выли,
мол, нет в том
пользы;
Мол, «малой, разобьёшься — не очумей!..»
Только рождённому реять —
совестно ползать:
Гордому судну
и дно милее,
чем мель.

Небь океановой пьянью в очах зеленится,
Не сберегли окаянного, не сберегли!..

…Глянь: на земле,
какой
предаешь синицу,
Вкруг-то тебя
гнездятся
твои
журавли!..

В сизой тоске сизифишься, словно в СИЗО

Стефании Даниловой посвящается.

В сизой тоске сизифишься, словно в СИЗО;
Греет балкон безлюдный тебя в ладонях.
Знаю: суда ожидаешь, как гарнизон —
Вражьей атаки да писем, ещё-не-вдовьих.
Солнце грузно садится за горизонт;
Скатится в «пацталом» — приговор отдолдонив.

Это твоё — заключение; ясно ежу:
Жаждешь вердикта, в решётку балкона кидаясь.
Бог тебе шепчет закатом: «Освобожу!..» —
Жёлтым, подобным множеству, словно китаец.

…Боженьке мил — обожавший. Искрясь, в абажур
Заточена не будешь навеки, таинств
Счастия не вкусившая, вольных, как танец.

«Освобожу. Слово чести: освобожу!..»

…Стрелы Амур окунает в кадаверин;
Две уж торчат из груди твоей. Небо — в помощь.
Мечешься, мучась. Но верь: у тебя внутри
Ввек не увянет живучей души спорыш.
А про «обняться некем» — не говори.

Не говори, покуда меня — помнишь.

простефанное да (Нева) нильное

Ты пошла волосами во свято-свои закаты —
По-шальному пошла, друг мой: даром, как д'Арк — в огонь.
Коль твои стихи, точно уличные музыканты, —
Внезаконово — незакутанно-языкаты,
Коли правдою голы — значит, и впредь — глаголь.

Да, глаголь — разъедая гланды издушным гулом;
В мир реви — необузданным морем, бездомным гунном.
Как под своды — Молитва мятущейся младости карей —
 Рвись из тела — стихами; лейся наружу стихами!..

Ими — винно ль, невинно ль — хлещи сквозь пробоину рта,
Ты, отысканная;
ты, исконно-искусная — Та.
Так хлещи,
чтобы небо
Господней слезе
прорвалось
И взрыдало над веком
зарёю твоих
волос.

Синкопа[1] Проза

Тридцать секунд между.

I

Это случилось в пятницу.

— «Нам. Нужно. Расстаться».

Её Счастье ушло так нежданно и невозможно, как разве что земля — из-под ног. Или — свеженький (пёстрая посыпка пассажирующей человечины на густо-белой глазури солнечной палубы!) и едва спущенный на воду лайнер — под эту самую воду, изнутри — бездонную и непроглядную, как горе.