Ахмед Рушди - Шаг за черту

• Название: Шаг за черту
• Автор: Ахмед Рушди
• Издательство: Амфора
• Жанр: Публицистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-367-01304-7

В этой книге известный индийский романист, пишущий на английском языке, открывается нам с новой стороны — как мастер малых форм, блестящий публицист, которого занимают самые разные предметы: рок-музыка, футбол, литература, политика. Но главная тема сборника — борьба за свободу слова, свободу мысли, против средневекового мракобесия, предавшего писателя анафеме за роман «Сатанинские стихи».

---

Есть еще одно название для змеиного христианства американских правых — лицемерие. И Вашингтон, эта уродливая «школа злословия», с ее Снируэллами, Бэкбайтами и Снейками[203], оказалась отдана на несколько месяцев во власть фундаменталистам от лицемерия. И если теперь Сенат покончит с этой позорной эпопеей, то по той причине, что здравые рассуждения государственных мужей наконец-то восторжествуют над оголтелым пуританством и нормальные политики загонят постыдное лжехристианство обратно в его конуру.

Президент Клинтон, который, по имеющимся сведениям, пока шло голосование по поводу импичмента, молился вместе со своими духовными наставниками, в лицемерии и сам не новичок. Конечно же, своими нынешними, поразительно высокими, рейтингами он частично обязан реакции на откровенную низость братии Старра, но отчасти и популярности его решения бомбить Ирак. Неужели Клинтон и это обсуждал со своими духовными наставниками? Согласился ли его не менее благочестивый британский союзник, премьер-министр Блэр, с тем, что эти заведомо бессмысленные бомбовые удары — христиански нравственный способ воздействия на народ?

Я прекрасно знаю, что лжерелигии не являются злом, свойственным исключительно Западу. Можете поверить (будем называть вещи своими именами), мне кое-что известно о том лицемерном рвении, с каким воинствующие апологеты других конфессий — мусульмане, индуисты, иудеи — взывают к своему богу или богам ради оправдания тирании и несправедливости. Западное лицемерие и близко не сравнится с лицемерием лжеислама Саддама Хусейна, прикрывавшего самые настоящие преступления. Впрочем, всем религиозным фанатикам хватает нахальства обвинять атеистов в недостатке моральных принципов!

Мне, безбожнику, кажется странным, что в год начала тысячелетия в повестку дня божьих урядов не входит один крайне болезненный вопрос. А именно вопрос так называемого Долга, триллионов, что богатейшие страны мира ссудили беднейшим, в результате чего те оказались у них под каблуком. Даже в самых консервативных финансовых кругах все больше крепнет убеждение, что этот самый Долг необходимо списать, если мы не хотим, чтобы третье тысячелетие ознаменовалось массовыми волнениями, насилием, фанатизмом и деспотией, которые являются неизбежным следствием глобальной несправедливости. Почему бы в таком случае человечеству не аннулировать Долг, сделав себе подарок по случаю миллениума? Тогда 1999 год мог бы стать по-настоящему заметной вехой в движении человечества вперед. Тут наши интересы и принципы совпадают, откуда бы мы ни были, с богатого Севера или бедного Юга, и кем бы мы ни были, настоящими или лжедрузьями этих стран. Такой жест стер бы память об убогой левинскизации 1998 года, и правление президента Клинтона вошло бы в учебники истории как высокоморальное.

Спишем Долг во славу миллениума! В конце концов, это по-христиански.

Перев. Е. Королева.

Десять лет фетвы

Февраль 1999 года.

Да, четырнадцатого февраля уже исполнится десять лет с тех пор, как мне прислали жуткую «валентинку». Я стою перед выбором. Проигнорировать заявления политиков (что я сделал бы с удовольствием), промолчать, но тогда все подумают, что я испугался или пошел на уступки. Или нарушить молчание — и оказаться перед риском, что мир перестанет слушать, о чем я говорю в своих книгах на своем настоящем языке, на языке литературы. Сыграть на руку тем, кто пытается упрятать настоящего Салмана в клубах отдающего серой «дела Рушди». Все это время я жил двумя жизнями: одна была пропитана ненавистью — ее я пытаюсь оставить в прошлом: другая была жизнью свободного человека, свободно делающего свою работу. Две жизни — но я не могу позволить себе проиграть ни там, ни там, ибо одно поражение будет означать конец обеих.

Потому мне придется что-то сказать, а поскольку все любят годовщины, то, конечно, немало будет сказано и той армией экспертов и религиозных фанатиков, которые есть везде. Пусть себе пишут, пусть извергают проклятия. Я хочу поговорить о делах книжных.

Когда мне задают вопрос, какое влияние на меня как писателя оказали десять лет непрерывных нападок, я с легким сердцем отвечаю, что за это время полюбил счастливые концы и что, наверное, благодаря всем этим неприятностям острее стало мое чувство юмора, раз уж последние мои книги, как мне говорили, самые смешные. Ответы вроде этих, по-своему совершенно правдивые, дают, когда хотят избежать более глубоких вопросов. Потому что как объяснить постороннему человеку, до какой степени я был оскорблен? Это то же самое, как если бы кто-то хотел ворваться с воплями к вам в дом, чтобы разгромить его и уйти. Они являются, когда ты занимаешься любовью, когда стоишь голый под душем, когда сидишь в туалете, когда, погрузившись в тишину, перечитываешь страницу, где нацарапал новую строчку. Ты уже никогда не сможешь целоваться, мыться, писать или сидеть на горшке, не думая о них. Тем не менее, чтобы делать все это себе в радость, нужно о них забыть.

А с чем сравнить ущерб? Наверное, с тяжестью. С воспоминанием из школьного детства: я просыпаюсь, лежу в постели и понимаю, что не могу пошевелиться. Мои руки, ноги и голова невероятно тяжелые. Никто мне, конечно, не верит, дети смеются.

«Не могу больше, — говорит Безымянный у Беккета[204]. — Продолжим». Боль писателя становится его силой, от нее происходят самые сладостные, самые удивительные мечты.

Будет ли в какофонии голосов профессионально-безапелляционных и профессионально-обиженных услышан голос, который говорит о литературе, об этом высочайшем из искусств, с его страстным и беспристрастным исследованием земной жизни, с его откровенным, не признающим границ путешествием по ее территориям, с его пылким восстанием против догм и власти, с дерзновенным проникновением в запретные зоны? За эти годы я познакомился с храбрейшими в мире борцами за свободу литературы, и пример их меня вдохновлял. Недавно я помогал обустроить в Мехико дом для писателей-беженцев (в этом проекте участвует уже более двадцати городов) и горжусь тем, что делаю хотя бы это, чтобы облегчить жизнь людей, оказавшуюся под угрозой из-за нетерпимости. Однако, вступив в эту борьбу, которую я, без сомнения, буду продолжать, я намерен показать, что искусство литературы жизнеспособнее того, что ему угрожает. Лучшая защита для литературных свобод состоит в том, чтобы применять их на практике и писать смелые, свободные от предрассудков книги. Потому, несмотря на все беды, растерянность и отчаяние, я сознательно посвятил себя нашему высокому призванию.

Я понимаю, что книги мои изменились. Раньше в них всегда шла борьба между «тогда» и «теперь», меня тянуло то к корням, то в дорогу. В этом перетягивании каната между аутсайдерами и инсайдерами я всегда был за всех. Теперь же я встал на позицию тех, кто принадлежит исключительно себе, по личному ли предпочтению, по характеру или же в силу сложившихся обстоятельств. Эта непринадлежность — дизориентальность, как я ее называю, уход от Востока — и есть теперь мой творческий принцип. Где мои книги: на полу рядом с любимым креслом или горячей ванной, днем на пляже или поздней ночью в постели, освещенные ночником, — там и есть мой единственный дом.

Жизнь бывает груба, и вот уже десять лет мне об этом напоминает День святого Валентина. Однако мрачные годовщины получения той «валентинки», которую мне прислали в 1989 году, служили мне поводом подумать о все уравновешивающей любви. Все больше и больше любовь кажется мне единственно достойной темой.

Пресса сообщает, что публике скоро покажут мощи святого Валентина. Их изымут из картонной коробки, где они столь недостойно содержались многие годы, и поместят в реликварий, который будет храниться в Глазго, в хулиганском районе Горбалз. Мне понравился этот образ: святой покровитель шелковых сердечек познает неприкрашенную правду жизни в реальном мире, а реальный мир украшает тем временем свои самые мрачные улицы цветами любви.

Перев. Е. Королева.

Глобализация

Март 1999 года.

Года два назад на британском литературном фестивале (в Хей-он-Уай, в Уэльсе) велись публичные дебаты по поводу принципа «Долг каждого европейца — сопротивляться американской культуре». Вместе с двумя американскими журналистами (одним из которых был Сидни Блюменталь, теперь больше известный как советник Клинтона и свидетель обвинения[205]) я высказался против него. С радостью могу сообщить, что мы тогда победили, собрав примерно 60 % голосов. Но странная это была победа. Моих американских коллег удивил размах антиамериканских настроений: все-таки 40 % проголосовало за сопротивление. Сидни, напомнив с трибуны, что «американская культура» в лице своих вооруженных сил относительно недавно освободила Европу от нацизма, был поражен такой явной неблагодарностью аудитории. К тому же у нас остался неприятный осадок, потому что стремление к «сопротивлению» оказалось в самом деле очень сильно.