Ольга Шалацкая - Киевские крокодилы

• Название: Киевские крокодилы
• Автор: Ольга Шалацкая
• Издательство: По изданию: О. П. Шалацкая. Тайны города Киева. — Киев: Тип. С. В. Кульженко, 1904.
• Жанр: Прочие приключения

Книга Ольги Павловны Шалацкой впервые вышла в свет под названием «Тайны города Киева» в издании С. В. Кульженко (Киев, 1904). Публикуется по этому изданию в новой орфографии, с исправлением пунктуации и ряда наиболее очевидных опечаток. В книге сохранен порядок расположения материала и иллюстрации из оригинального издания.

---

Алексеевна немедленно предстала перед ней. Сапрыкин успел шепнуть Балабановой:

— Об имени особы пока ни слова, уважаемая Татьяна Ивановна, — и, пока та говорила с Алексеевной, он выпил вина и закусил.

— Скажите, голубушка моя, знаете вы m-me Затынайку? — спрашивала Балабанова.

— Немного знаю: муж ее убит в экспедиции на Востоке, трое деток осталось, — все девочки, одна лучше другой.

— Внимайте, Татьяна Ивановна, три девочки — одна лучше другой, в будущем могут представить барыш; раз мать пойдет по известной дорожке, за ней последуют и дети. Лет через десять опять капитал.

После этих слов Сапрыкин принялся вновь закусывать.

— А как вы ее находите: хороша она собой? — продолжала Балабанова спрашивать у Алексеевны.

— Очень даже: высокая, стройная, глаза газели, волосы, как у русалки…

— Ну вас, — махнула Балабанова рукой. — Вы всегда смягчаете ваши отзывы. Я вот спрошу Феклу Терентьевну. — Понимаете, я всегда смеюсь над моими старушками: такие разноречивые сведения приносят мне. Алексеевна, по доброте своего сердца, всегда говорить одно хорошее, Терентьевна же наоборот, а я уже из этих разногласий, как председательница, постановляю свое резюме, — говорила Балабанова Сапрыкину,

Алексеевна отошла в сторону обиженно.

Татьяна Ивановна позвала Терентьевну. Та явилась по обыкновению со злобно сверкавшими глазами и недоброжелательно настроенной физиономией.

— Вижу уже, что ничего хорошего не можете сказать, — засмеялась Балабанова: — но пусть по закону всякая истина да подтвердится устами двух свидетелей. Скажите, милая моя, встречались вы с Затынайкой?

— Еще бы! Ее там весь околоток знает! Идиотка. Ест сухари из черного хлеба, спит на жесткой-прежесткой постели, в доме нет почти никакой мебели. Нужда вопиющая.

— Собой-то хороша?

— Урод. Высока, тонка как ветка, ни рожи, ни кожи, глаза как плошки, ни видят ни крошки!

— Неправда. Прелестное создание, — не выдержала Алексеевна: — вроде Тамары, которую соблазнил демон; стихами уже не припомню сказать, хотя в молодости всю поэму знала наизусть. Бывало, сижу на балконе, читаю, а севастопольские офицеры лихо проходят и любуются. Ночью раз так зачиталась Демона, что гляжу, идет ко мне и сам. Я вскрикнула и упала в обморок.

— Никогда я никакой чертовщиной не занималась, и когда они, проклятые, вздумали мне во сне являться, так я пила корень дикой розы, настоянный на водке, — сердито отозвалась Терентьевна.

— Что значит необразование: не понимают поэмы Лермонтова, — проговорила Алексеевна. Балабанова смеялась.

— Ну, сыщицы, — промолвила она, — берите сейчас на руки старые вещи и марш к Затынайке. Узнайте все и принесите мне самые свежие, животрепещущие новости. Расспросите хорошенько в мелочных лавочках, соседей и повидайте ее.

Старухи исчезли. Сапрыкин махнул рукой.

— Ничего из этого не выйдет: я три дня прожил в тех краях, крутился около самого дома, где она живет, обозревал, выслеживал и не добился толку.

— То вы, а мои мегеры сумеют к ней проникнуть.

— Что ж из того выйдет? Лучше сами съездите к ней.

— Прекрасно, но под каким же предлогом?

— Изобретательности вам не стать занимать, Татьяна Ивановна; старухи же ваши разойдутся по монополиям, тем дело и кончится.

— Не смеют они этого сделать. Во всяком случае, к обеду явятся. Не в первый раз посылать мне их. Впрочем, подумаю, может быть, завтра сама заеду к Затынайке.

— Чем скорее, тем и лучше, — сказал Сапрыкин и откланялся, отговариваясь спешностью свидания с каким-то американцем.

Алексеевна и Терентьевна, получив от Балабановой на конку и строгий наказ не заходить в монополию — разошлись.

Место у дверей заняла молоденькая горничная Наташа.

III

Балабанова прошла в спальню, переменила пеньюар на тяжелое шерстяное платье, оправила прическу и опять вышла в столовую. Здесь она подошла к окну и поглядела на движущуюся улицу, толпу прохожих.

— Барыня, вас спрашивают какая-то молодая дама, — сказала Наташа.

— Узнай ее фамилию, — произнесла Балабанова, продолжая смотреть в окно.

— Недригайлова, — объявила Наташа.

— Проси, — как бы нехотя произнесла Балабанова.

Вошла среднего роста полненькая блондинка с пышно начесанными волосами. На голове ее сидела черная шапочка с пучком ярких цветов. Глаза у блондинки казались черными, что придавало им злобный оттенок. Пристальный взгляд их точно колол, несмотря на то, что губы приветливо улыбались.

— Здравствуйте, — сказала она, кланяясь хозяйке. Татьяна Ивановна, видимо, произвела на нее приятное впечатление.

Балабанова протянула ей руку и пригласила садиться. На столе все еще продолжал стоять самовар и завтрак.

— Чем могу служить? — произнесла Балабанова, откидываясь на спинку кресла в своей излюбленной позе и оглядывая гостью с головы до ног.

Осмотр оказался удовлетворительным.

Вместе с тем лицо Татьяны Ивановны приняло сентиментальное выражение; она вспомнила свою минувшую молодость, погоню за счастьем…

— Вы, вероятно, знаете уже от Алексеевны о моем чрезвычайно сильном желании познакомиться с вами, — заискивающим тоном начала Недригайлова.

— От кого же вы слышали обо мне? — спросила Балабанова.

— Помилуйте, Татьяна Ивановна! От кого только можно не услышать о вас, — возразила Недригайлова. — Раз я сидела в Царском саду около каких-то совершенно незнакомых мне дам. Помню еще, что была очень грустно настроена и слышала их разговор о вас. У меня тогда же мелькнула идея спасения, но обратиться к вам я долгое время не решалась. Потом я жила в одном доме с Денисовой и знала всю ее историю. Денисова, между нами говоря, совершенная дурнушка, однако, при вашем посредничестве, прекрасно устроилась. Она совсем нехороша собой, совсем, — как-то особенно твердо, подчеркивая последние слова, произнесла Недригайлова, пронизывая пристальным взглядом Балабанову, так что ту несколько даже неприятно передернуло.

— Однако, хороша и ты, барынька, — подумала она про себя.

— Денисова понравилась одному богатому человеку, бросила мужа и уехала с ним в Варшаву, насколько мне помнится; я там не при чем, — заявила Балабанова.

— Где ей, дурнушке, нравиться! — подхватила Недригайлова; — если бы не вы, добрейшая Татьяна Ивановна, ей бы никогда не выбраться в люди. При всей вашей доброте и снисходительности вы еще отличаетесь скромностью, что только, разумеется, делает вам честь.

— Не говорите, строгий моралист, пожалуй еще осудит меня. Мне искренне жаль всех молодых женщин, неудовлетворенных жизнью, семейным деспотизмом. Недовольство своей судьбой — самая тяжкая болезнь, которая когда-либо может постигнуть человека. В душу заползает червь; поминутно точит, снедает ее! Это ужасное, невыносимое ощущение; — естественно, человек ищет выхода из своего положения. Сама я также не нашла счастия в супружестве, разошлась с мужем; вот уже пятнадцать лет вдовою и ни разу не пожалела о том. Свобода лучше.

— Вы совершенно правы во всем, — горячо подтвердила Недригайлова. — Я 18 лет вышла замуж за человека совершенно противоположных взглядов и понятий. По правде сказать, меня мать спихнула с рук за первого попавшегося жениха. Я мечтала создать благополучие семейного очага, но суровое прикосновение жизненной прозы разбило в пух и прах мои мечты. Муж мой прекрасный человек, но он не понимает меня; у него слишком узкие требования; ему нужна жена хозяйка, нянька, а до моих душевных запросов дела нет. Сначала я беспрекословно повиновалась ему, приноравливалась, совершенно игнорируя и подавляя свою личность, молча шла в упряжке, как кляча, из года в год, Наконец, запас моего терпения иссяк. С какой стати я порабощена, должна подавлять свои желания?.. томиться, страдать, испытывать лишения? По службе он не получает никакого движения, все сидит на том же окладе, что и в первые наши брачные годы. Между тем на свет появились дети, недостатки усилились; с его стороны — упреки, будто я не умею вести хозяйства. Мне так все это надоело, опротивело, жизнь тянется скучная, однообразная — право, я думала даже отравиться.

Чем дальше говорила Недригайлова, тем тон ее слов становился задушевнее и горячее, что, впрочем, всегда бывает с эгоистичными людьми, когда они дотрагиваются до предметов, близко касающихся их. Она волновалась, слезы навернулись на ее глаза, щеки покраснели, что стало заметно даже через густой слой пудры.

Сентиментально настроенную Балабанову горячность гостьи тронула.

— Разденьтесь, — сказала она, — и выкушайте чаю с тортом.

Недригайлова отнекивалась, но видя, что хозяйка состроила кислую мину, выпила чай и скушала кусочек торта.

От волнения, все еще продолжавшегося, кусок не шел ей в горло, щеки пылали, глаза горели, а слова так и рвались с ее уст.