Георгий Холопов - Докер

• Название: Докер
• Автор: Георгий Холопов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1984

Книга лауреата Государственной премии РСФСР Г. К. Холопова состоит из произведений разных лет и разных жанров.

Особое место занимают в книге повести и рассказы, посвященные Великой Отечественной войне.

---

Много незабываемого увидел я в этой поездке.

Мы встречались с ветеранами революционных боев, солдатами-интернационалистами, — многие из них в годы гражданской войны воевали за Советскую власть у нас в России, а потом у себя в Венгрии.

Мы возложили венки к памятнику Самуэля Тибора, одного из организаторов Советской власти в Венгрии. Никто не скрывал слез, вспоминая павших героев.

Из Дьера, вдоль чехословацкой границы, мы поехали в Шопрон.

Здесь мы посетили санаторий.

Мы проходили коридором лечебного корпуса, когда из рентгеновского кабинета вышла красивая и статная женщина в белом халате. Мы, конечно, все обратили на нее внимание.

Женщина поравнялась с нами и, услышав русскую речь, бросилась обнимать наших делегаток.

Главврач торопливо проговорил:

— Это наш техник-рентгенолог Эржебет Турански. С нее Кишфалуди-Штробль лепил фигуру женщины с пальмовой ветвью…

Теперь наши женщины бросились обнимать Эржебет Турански. Они ее узнали!

Так, неожиданно для себя, и я познакомился с Эржебет Турански!..

Потом, пока мои товарищи по делегации осматривали процедурные кабинеты, я усадил техника-рентгенолога на скамейку у окна и, по старой своей привычке, взял у нее короткое интервью.

Если наш Василий Головцов — выходец из рабочей семьи, сам рабочий, то Эржебет Турански — крестьянская дочь. Она из многодетной семьи, рано познала нужду и горе. Много пережила в годы хозяйничанья в стране местных и немецких фашистов, — не раз ее с подружками пытались угнать на работу в Германию. Много пережила она и в дни контрреволюционного мятежа в 1956 году. Ей не могли простить, что она позировала Жигмонду Кишфалуди-Штроблю, имя которого им тоже было ненавистно. Фашистские подонки преследовали Эржебет, грозились ее убить.

— Если в меня швыряли камни — на большее пока не решались, то на моего бронзового двойника уже накинули было петлю, пытались сбросить с постамента, — с мягким выговором произносит Турански. — Не хватило силенок!.. Я там — великанша, рост — тринадцать метров. Бронзовая Эржебет крепко стоит на ногах! — смеется она.

— Как и живая Эржебет, не правда ли? — спрашиваю я.

Да, это правда, она не падала духом, всячески защищала народную власть, которая дала ей и образование, и работу, — в старой Венгрии все это ведь не так просто было получить крестьянской девушке!.. Она знала, она ждала, она верила, что на помощь ее родине и в этот трудный час придут советские люди.

— Такие, как солдат Василий Головцов, — говорит Турански. — Он там, у подножия памятника, стоит со знаменем и автоматом, помните?

— Да, помню. К тому же Головцова я лично знаю, — отвечаю я. — Судьба меня свела с ним тоже случайно.

Слушая рассказ Эржебет Турански, я снова подумал о Жигмонде Кишфалуди-Штробле: «Какого поразительного чутья должен быть скульптор, чтобы так точно выбрать натуру и для второй фигуры на памятнике, — и не только по внешним данным, но и по человеческим качествам. Теперь мне остается только познакомиться с ним. Но это я уже сделаю как-нибудь в другой свой приезд в Венгрию».

На следующий день мы вернулись в Будапешт.

Уже где-то в середине многолюдного приема в парламенте, затянувшегося до позднего вечера, мой переводчик повел меня знакомить с министром культуры.

Министр Пал Илку был очень любезен, спросил, не нужно ли мне в чем-либо помочь, не хочу ли я еще поездить по стране.

Во время беседы к нам подошел среднего роста пожилой мужчина с бокалом в руке. У незнакомца было отличное настроение; широко улыбаясь, он поздравил министра с праздником.

Пал Илку поблагодарил его, и нас представили друг другу.

Это был… Жигмонд Кишфалуди-Штробль.

Разумеется, я с особым интересом смотрел на скульптора. И не только потому, что и с ним меня судьба свела вот так же случайно. Невзирая на свой весьма почтенный возраст, он выглядел энергичным, сильным человеком. Вылепить грандиозный памятник Освобождения — это дело ведь прежде всего сильного человека, через руки которого должны пройти тонны глины.

С подносом, уставленным бокалами, к нам подошел официант. Мы тоже взяли вина.

Кишфалуди-Штробль провозгласил тост за Ленинград.

Я поблагодарил скульптора за его сердечные слова, высказал восхищение памятником на горе Геллерт, пожелал ему успеха в новой работе.

Мы пригубили вина.

— Новая моя работа — это Шандор Петефи. Поэт! Воин! Образ его давно меня волнует, я уже не впервые обращаюсь к нему. — Кишфалуди-Штробль вдруг взял меня за локоть, проникновенно сказал: — Да, Ленинград, Ленинград!.. А вы знаете, одна из моих старых и тоже любимых работ, «Лучник», находится у вас в Эрмитаже… Придется побывать там — помашите ему рукой.

«Лучник» Кишфалуди-Штробля стоит во дворе Эрмитажа, натянув тетиву лука, и всматривается в невидимую нам цель сквозь ажурные дворцовые ворота.

КОРЗИНОЧКА С ТЮЛЬПАНАМИ

С Ласло было приятно путешествовать по Венгрии. Он никуда меня не торопил, чем уже выгодно отличался от всех гидов и переводчиков, с которыми в разное время и в разных странах мне приходилось иметь дело. И собеседником был неторопливым — хорошо владея русским, он обо всем рассказывал с предельной обстоятельностью, почему у меня отпадала всякая необходимость задавать ему вопросы.

Ко всему Ласло был очень пунктуален. Если мы договаривались завтракать в девять утра, то он уже без пяти минут девять ждал меня в вестибюле гостиницы. Если нам нужно было с утра пораньше ехать куда-нибудь, то его машина к восьми часам уже стояла у подъезда.

Разумеется, я сразу же проникся симпатией к своему гиду.

Как-то я спросил у него:

— Где вы научились так хорошо говорить по-русски?

— В Советском Союзе.

— Что вы у нас кончали?

— Ничего особенного. Я некоторое время жил в Союзе. Я думал еще что-то услышать от Ласло, но он перевел разговор на другую тему…

В последний день моего пребывания в Будапеште мы обедали в ресторане «Вэрэш чиллаг», на горе Свободы. Этот район Буды — один из прекраснейших уголков венгерской столицы — весь утопает в зелени. Когда-то здесь жила буржуазия, о чем свидетельствуют роскошные особняки, разбросанные на холмах. Сейчас в них — дома отдыха и санатории.

В ресторане было малолюдно и как-то очень покойно. Обед, конечно, был прекрасный, обслуживание — безукоризненное, как, впрочем, во всех венгерских ресторанах. Когда же официант, похожий на киноактера, предложил нам кофе, Ласло спросил у меня:

— Не выпить ли нам кофе в другом месте?

— Где же это? — поинтересовался я.

— У моей мамы. Вот мы сейчас спустимся вниз по дороге, и там, на повороте, будет дом. В этом доме живет моя мама.

Так, неожиданно для себя, я оказался в Доме старых венгерских революционеров, ветеранов рабочего движения.

Нас встретила женщина пожилая, но бодрая, с живыми глазами. Она была рада познакомиться с советским гостем, но обрадовалась и сыну, которого не видела уже несколько дней. Судя по всему, она в нем души не чаяла. Но первым делом спросила о прихворнувшем внуке.

— Он совсем-совсем поправился, — проговорил Ласло, — потом я тебе все расскажу!.. Пока, будь добра, свари нам кофе! И покрепче!

Она с доброй улыбкой посмотрела на сына и нежно обняла его за плечи.

Но я все же дал им возможность поговорить о внуке, отойдя к книжному шкафу. Это был удивительный книжный шкаф. И не потому, что в нем были тщательно собранные книги на разных языках, в том числе и на русском, — полки были заставлены различными фигурками и изделиями, искусно вылепленными не то из глины, не то из пластилина. Тут и танцующая цыганка в яркой шали, и старичок-боровичок с трубкой в зубах, и корзиночка с цветами.

Мы пьем кофе, и Маргарита Бернгардовна расспрашивает меня про Ленинград, говорит, что сохранила о нем самое прекрасное воспоминание, — жила она там в начале тридцатых годов, работала на «Скороходе».

— На «Скороходе»? — удивленно спрашиваю я.

— Да, да, на «Скороходе», закройщицей обуви.

Я перевожу взгляд на Ласло — он загадочно улыбается.

— Ласло тогда как раз стал ходить в первый класс школы, — продолжает Маргарита Бернгардовна, пододвигая ко мне коробку с печеньем. — Отец у нас тоже работал — портняжил на швейной фабрике имени Володарского. Но, правда, он часто болел, ему был противопоказан ленинградский климат.

— Каким же образом ваша семья оказалась в Ленинграде?..

— О, это долгая сказка! — с грустью произносит Маргарита Бернгардовна.

Но я прошу ее рассказать эту долгую сказку. Я очень люблю сказки.

Родилась Маргарита Бернгардовна в Беретьоуйфалу — это недалеко от Дебрецена. Родители у нее были бедные люди, и, не успев закончить начальную школу, она пошла работать ученицей на маленькую кожевенную фабрику. Девушка была шустрой, понятливой, овладела профессией закройщицы. Правда, работать ей приходилось по шестнадцать часов в сутки. Кроме фабрики, она ничего не знала, нигде не бывала. К концу дня, смертельно усталая, она прямо-таки валилась с ног. Но она была молодая, сильная. Как же должны были себя чувствовать пожилые рабочие?.. Тогда-то и назрел в ней протест против потогонной системы на фабрике, протест против всего эксплуататорского строя. Она стала защитницей прав рабочих. И когда началась первая империалистическая война, Маргарита уже была признанным профсоюзным агитатором на фабрике. Хозяин терпел ее, потому что она была хорошей закройщицей, работа спорилась у нее в руках. К тому же на фабрике прибавилось заказов, а мужчин все больше и больше брали в солдаты.