Кирилл Кобрин - Книга перемещений: пост(нон)фикшн

• Название: Книга перемещений: пост(нон)фикшн
• Автор: Кирилл Кобрин
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4448-0322-6

Перемещения из одной географической точки в другую. Перемещения из настоящего в прошлое (и назад). Перемещения между этим миром и тем. Кирилл Кобрин передвигается по улицам Праги, Нижнего Новгорода, Дублина, Лондона, Лиссабона, между шестым веком нашей эры и двадцать первым, следуя прихотливыми психогеографическими и мнемоническими маршрутами. Проза исключительно меланхолическая; однако в финале автор сообщает читателю нечто бодро-революционное.

---

Будь это архитектурная прихоть американского миллионера времен «Великого Гэтсби», располагайся наша «Родина» где-нибудь в Калифорнии или в Лас-Вегасе, вопросов нет, все ясно. Хемингуэй был прав в споре со Скоттом Фицджеральдом: богатые отличаются от обычных людей только тем, что у них больше денег. И больше возможностей, добавим мы от себя, включая возможность устроить себе жилье в соответствии с самыми причудливыми представлениями о прекрасном. Богатые вообще любят все красивое – как, впрочем, и бедные. Но наш случай иной. Что же это за государственная страсть к изящному в разоренной войной стране, в только что наспех возведенном индустриальном районе у начальников, озабоченных – под страхом лагеря и расстрела – выпуском грузовиков и танков? В таком мире лишь идеология может воспарить над убогой жизненной необходимостью; и верно, ведь перед нами – идеологический жест, вовремя придуманный, точно рассчитанный, хорошо сработавший. Избыточная ориентальщина, стрельчатые арки, полумасонские звезды и прочие экзотизмы – верные признаки того, что мы имеем дело с империей, объединяющей под своим скипетром полмира и претендующей если не на остальную половину, то хотя бы на ее часть. Все стили будут в гости к нам, вся красота подвластна подданным Третьего Рима. Мировая война будет выиграна, сомнений нет – а это значит, что Советский Союз из локальной сверхсилы превратится в мировую державу с понятными дальнейшими импликациями, геополитическими и культурными. Конечно, есть уже сталинский ампир, но на краях этого большого стиля должен быть еще один, маргинальный большой стиль – а что, как не крайний экзотизм и радикальная историческая эклектика, может стать таковым? О, автозаводские начальники сорок четвертого года и архитектор Анисимов были совсем не просты. Вспомним две мелкие вроде бы детали: немцев с венграми и название нового летнего театра. Кто, как не побежденные, должны строить победителям зал для зрелищ и увеселений, да еще и под названием «Победа»?

Оттого никто из местных и не обращал внимания на внешний вид этого здания – настолько естественным оно было в своей нелепости. Оно идеально вписывалось в сталинский архитектурно-парковый ландшафт с ампирным радиусным домом наискосок от угла парка, со сталинской же школой напротив, с построенным уже после войны совершенно шпееровским кинотеатром «Мир» (скульптурная пролетарско-крестьянская пантомима на крыше), много с чем еще. «Победа» (потом «Родина») стояла на отшибе Автозаводского парка культуры и отдыха – точно так же, как она находилась на стилистическом отшибе тогдашней советской архитектуры. Казалось бы, стилистический пустячок, деталь, кунштюк, но необходимый; без него картина не выглядит идеальной.

Сейчас же обгорелые деревянные стены «Родины», утопающие в море зелени или в огромных сугробах, которые некому и незачем убирать, выглядят как развалины святилища Митры на североанглийской равнине, возле Адрианова вала. Нам уже не дано что-либо понять в тех – давно или недавно закончившихся – временах; остается только догадываться об их странных смыслах.

Памятник

«It’s a good journal. It was an invention of the Board of Celtic Studies – it’s one of their initiatives. They had a number of initiatives, but that’s one».

Интервью с профессором Ральфом Гриффитсом в лондонском Институте исторических исследований 23 июля 2008 года[1]

Лично для меня эта история имеет четкие хронологические рамки. Она началась весной 1994 года, когда позвонил отец и сказал, что на мое имя пришла посылка из-за границы. Тут надо пояснить (в этом тексте вообще будет много пояснений в силу того, что предметом его является прошлое – далекое или близкое, неважно, – и попытки его описания, именуемые «историей» или даже «историографией». Впрочем, об «историографии» в узкопрофессиональном смысле слова тоже пойдет речь): в то время я жил на окраине рабочей окраины Нижнего Новгорода и в качестве адреса для немногочисленной тогда корреспонденции указывал отцовскую улицу Минина, дом такой-то. Это уже самый центр города, цивилизация в виде почтовой службы оставила там более явственные следы, которые не смогли смыть даже перестроечные и постперестроечные цунами. Домашнего телефона у нас не водилось тогда, оттого поймать меня можно было только на работе, куда, собственно, отец и позвонил. Посылок из-за границы он не получал никогда – насколько я помню, его голос звучал то ли торжественно, то ли нервно; что же до меня, то я не имел ровным счетом никакого понятия, кто что мог мне отправить; в общем, к сложностям коммуникации, которые тогда казались плевыми (а сейчас почти непреодолимыми), добавилась еще и аура загадочности.

Я зашел к нему за квитком и отправился в отделение связи. То, что произошло там, уже совсем не вписывалось в границы самых смелых ожиданий: мне выдали тяжеленный картонный ящик, который я толком даже обхватить не мог. Как я дотащился до улицы Минина, дом такой-то, не помню – в тридцать лет подобные трюки еще можно проделывать без опасности надорваться (возможность просто опустить руки и попросить помощи у прохожих отметается – неспортивно же!). Отец предложил рассовать добычу в какие-то сумки, иначе я просто бы не добрался до своей слободы; вот тут я и распотрошил посылку. Но прежде, чем сделать это, все-таки изучил марки и адрес отправителя. University of Wales Press. Cardiff. Тут я начал догадываться, откуда на меня свалилась нежданная радость (будучи совершенно уверен, что из этих мест ничего, кроме радости, персонально на меня свалиться не может), но в чем именно она заключается, я смог узнать, только вспоров нетерпеливым ножом это произведение британского упаковочного искусства. Там, завернутые в целлофан с пупырышками, который я тоже утащил домой и отдал на растерзание пятилетней дочери (ей хватило пары дней, чтобы полопать все волшебные наполненные воздухом шишечки), лежали аккуратные стопки одинаковых серых книг. На каждой из них было написано «The Welsh History Review». Уже потом, дома, в полном изнеможении выложив их на пол из дурацких клеенчатых челноковских сумок, я обнаружил, что серые книжечки имеют два формата и по этому принципу (чуть побольше и чуть поменьше) их множество можно разделить примерно пополам.

Как я говорил выше, в этом тексте будет много пояснений – и вот еще одно. Окончив в 1986 году исторический факультет Горьковского университета, я оказался в заочной аспирантуре по совершенно экзотической специализации «Латинская Америка» в одноименном академическом институте в Москве. Промаявшись (точнее, не принявшись почти ни за что, кроме составления библиографии по теме «Советская историография отношений СССР с латиноамериканскими странами в 1920-е гг.») два года, я решился смертельно обидеть всех тех, чьими усилиями попал в это замечательное (не шучу! к примеру, в 1987 году меня пригласили на конференцию по поводу семидесятилетия Октябрьской революции, после которой был, как водится, фуршет – немаловажное событие в жизни провинциального нищего заочного аспиранта и полставочного ассистента. Более того, там я смог пожать руку кому-то из деятелей никарагуанской революции, который был знаком с умершим за три года до того писателем Кортасаром. Так я оказался на расстоянии одного рукопожатия с любимым тогда автором) место и отказаться от грядущего превращения заочной аспирантуры в очную со всеми последствиями в виде переезда в столицу и проч. Не буду описывать вспыхнувший скандал, навсегда испорченные отношения, разговоры о неблагодарности молодых и так далее; короче говоря, уже через несколько месяцев я обнаружил себя аспирантом в институте, где тогда работал, по специальности «средние века». Тема моей диссертации была начерно определена как «Политическая история Уэльса в XI–XIV вв.». Проблема, однако, заключалась в том, что про историю Уэльса никто ничего не знал – ни мой научный руководитель, ни кто иной в институте, университете, городе, стране. Русской («русской» по языку написания, конечно) историографии валлийского средневековья не существовало, как, впрочем, и историографии валлийского Нового и Новейшего времени. Мой новый руководитель, англовед-медиевист, просто сказал, мол, есть такая область, живут там валлийцы, говорят на непонятном языке, никто и никогда об этом здесь не писал. Однако главным аргументом был вовсе не этот. Самым важным оказалось то, что у моего профессора сохранились со времен его баснословных командировок в Ленинку несколько микрофильмов по теме, так что базис для исследования уже существовал. И солидный.

Еще одно пояснение. Те, кто сейчас профессионально занимаются в России «историей зарубежных стран» (да простят меня читатели за свинцовый советизм терминологии) – несмотря на все понятные и унизительные проблемы вроде безденежья, падения престижа профессии, коррупции и прочих мерзостей постсоветской жизни, – не представляют себе, что такое было еще каких-то двадцать пять лет назад изучать, к примеру, нормандское завоевание Англии или фискальную политику португальской короны в XVIII веке, особенно живя за пределами столиц. В местных библиотеках не было ничего, точнее, я бы определил это так: меньше, чем ничего. Советские научные библиотеки были адом. В каждой из них был свой адик, конечно, портативный, региональный, так сказать, но наличествовал и «большой стиль». Он выражался в том, что хранилище книг, созданное в целях поощрения наук, искусств и ремесел, было превращено в странную смесь советской тюрьмы, советской армии и советского гастронома. Как в тюрьме, каждый твой шаг был четко отмерян, свобода твоя была жесточайшим образом ограничена, всюду сидели и шныряли надзиратели. Как в армии, тебя бессмысленно муштровали, явно получая от этого удовольствие. Как в советском гастрономе, ничего нельзя было получить нормальным путем; все решал блат, благорасположение сотрудников, капризный случай. Единственным нормальным местом была курилка; не зря же действие главного послевоенного русского философского романа частично разворачивается в легендарной курилке общегосударственной Ленинки[2]. Не знаю, кто как, но мой глубочайший антисоветизм во многом покоится на ненависти к советским научным библиотекам[3]. Я так и не смог научиться работать в них; даже в лучшей из них, в ленинградской БАНе, я чувствовал себя крайне неуютно; что же до главной библиотеки страны, то автор этих строк предпочел бы провести несколько смен подряд на автосборочном конвейере ГАЗа, чем высидеть в ней двадцать минут. Не говоря уже об унизительном равнодушном презрении, которым одаривали провинциального аспиранта сотрудницы, сама система информации была здесь устроена таким образом, чтобы исключить возможность нахождения чего угодно. Забегая хронологически вперед – особенно по валлийской истории.