Марина Константинова - Тридцать три несчастья

• Название: Тридцать три несчастья
• Автор: Марина Константинова
• Издательство: Изд-во Эксмо
• Жанр: Детектив
• Год: 2002
• ISBN: 5-699-00349-5

Как ни странно, раздобыть миллион долларов для выкупа сына оказалось гораздо проще, чем найти исчезнувшего мужа. Кирилл как сквозь землю провалился. Любовь Николаевна Ревенко, владелица крупнейшего актерского агентства «Атлантида», после долгих размышлений, сопоставив факт исчезновения мужа с похищением сына и требованиями бандитов, убедилась, что вся интрига вертится вокруг Кирилла. В душе Ревенко закипала ненависть к молодому мужу-предателю… Но на этом череда несчастий акулы кинобизнеса не закончилась: неизвестные убивают двух ее ведущих актрис, одна из которых была любовницей Кирилла…

---

Быстро закончив все дела, она бесцельно слонялась по театру. На улицу выходить было противно, домой ехать — тем более. Свалившееся на нее несчастье казалось ей таким огромным, что впору было ставить на себе крест, и, наплевав на все диеты, она отправилась в буфет.

Вот где царило оживление! Почти все столики были заняты, у стойки вилась длинная очередь. Мужики открыто флиртовали с молоденькими артистками в предвкушении трехнедельной питерской свободы. Все намеченные романы близились к их осуществлению, и от грядущей вольницы захватывало дух. Девчонки с удовольствием принимали ухаживания, кокетливо улыбались, томно курили и многозначительно отвечали даже на самые идиотские шутки. Профсоюзный лидер Галочка Виноградова и партийный вожак Галочка Анисимова, объемистые дамы лет по шестидесяти, обе народные артистки, попивая коньячок, презрительно поглядывали на молодежь и откровенно сплетничали, обсуждая кандидатуры для следующего партсобрания.

Терпеливо отстояв очередь, Любанька взяла себе два пирожка с мясом, бутерброд с колбасой и стакан сладкого чая. Она одиноко уселась в углу, исподлобья поглядывая на возбужденно суетящихся коллег. На нее никто не обращал внимания. Завидев в дверях однокурсницу Людку Соловьеву, Любаня приветливо махнула ей рукой, приглашая за свой столик, но та не заметила ее и упорхнула на коленки Юрки Косарева, новомодного героя-любовника. Проглотив обиду, Любаня вгрызлась крепкими, белоснежными зубами в сырокопченую колбасу. Смолотив бутерброд, она принялась за пирожки. К ней так никто и не подошел, и уже после второго пирожка Любанькино хмурое настроение превратилось в мрачное.

«Дуры, вот дуры!» Она злилась и отчаянно завидовала этим дурам, таким свободным, худым и заполошным, наивно рассчитывающим на звездную карьеру и вечную молодость.

Уже несколько лет подряд в начале марта театр выезжал на гастроли в Ленинград, и ровно год назад Любанька тоже строила романтические планы, заигрывала даже с монтировщиками декораций и носилась по спекулянткам в поисках югославских сапог и польской косметики.

Теперь же, одинокая и нелюбимая, она восседала в углу сычом и уплетала колбасу. А самым обидным было то, что никому до нее не было дела, никто не хотел знать, что с ней приключилось, и даже подруги не стремились хотя бы посочувствовать ей.

Купив впрок еще два пирожка, она заботливо обернула их салфеткой и направилась в свою гримерную. Тяжело вздыхая, она поднялась по темной винтовой лестнице на третий этаж и пошла вдоль длинного коридора. Ее «апартаменты» располагались в самом конце, аккурат напротив обувного цеха. На самом же деле цех был всего лишь крохотной каморкой с маленьким окошком, выходящим на загаженный внутренний двор театра. Это убогое помещение было заставлено до самого потолка стеллажами с ботинками, туфлями и сапогами. На свободном пространстве помещались стол, два колченогих стула и стремянка. В полный рост разогнуться было невозможно, так как через всю комнатушку тянулись веревки с выстиранными портянками для кирзовых сапог от спектакля «Соловьиная ночь», исполнявшегося по утрам суббот и воскресений для школьников.

Дверь была открыта настежь, оттуда доносились ставшие вдруг родными голоса.

«Ну, наконец-то! Вот кто меня не бросит и действительно поможет».

И, забыв, куда собиралась, Любанька устремилась к обувщицам.

— И что же теперь будет? — слышалось в коридоре из затхлой комнатенки.

— А я знаю?! Достал меня этот лауреат долбаный своей подагрой! Я его боты сраные двое суток на растяжке держала. Ну, сама погляди — слон же влезет! А он, гад, телегу на меня завпосту накатал, что я — нет, ты только представь, — что я их сама на толстый носок у нас в цехе разнашиваю! Это с моим-то тридцать пятым размером его сорок второй. Ну, это ж до какого маразма надо дойти, чтобы такое придумать!..

— Ой, девки, я, кажется, влипла! — своим неожиданным появлением Любка прервала этот профессиональный диалог, и, осекшись на полуслове, обувщицы в полном недоумении уставились на взъерошенную артистку.

Не услышав в ответ доброго слова, Любка часто замигала, засопела и, наконец, заревела.

Она работала в этом театре всего год, держалась практически на волоске — и вдруг такое…

— Задержка уже почти месяц. Что делать-то?

Девки, в действительности оказавшиеся двумя тетками средних лет, были единственными Любанькиными подругами. Хотя ее и взяли в этот театр сразу после института, ролей ей не давали, держали в бесконечных массовках в отличие от ее однокурсников. А потому в их компании она чувствовала себя неуютно и считала, что пала жертвой интриг. Дело в том, что все основные роли в театре исполняла народная артистка, к тому же кинозвезда. Она являла собой тот тип роскошной кустодиевской красавицы, который неодолимо влек к себе мужчин и вызывал безоговорочное доверие у женщин. Любанька, габаритами превосходившая Нателлу Герасимовну, совершенно искренне полагала, что она с чей одного плана, и потому, думала она, не пора ли старушке уступить дорогу ей, молодой и рьяной, белокурой красавице Любаньке, после чего удалиться на покой. Или хотя бы перейти во второй состав. Кстати сказать, «старушке» было всего тридцать два года, но она уже имела звание и была лауреатом Государственной премии. Зато рядом с обувными костюмершами Нинусиком и Танюсиком Любка была настоящей артисткой, так, во всяком случае, ей казалось.

— Говна-то… — меланхолично прогудела баском Танюсик. — Может, еще обойдется. В первый раз, что ли?

— Ну, вы чего? Ясное дело, в первый… — обиделась Любка. Потом задумалась. — Я в консультацию ходила. Говорят — верняк. Залетела я, девки.

Любанька вытащила из кармана грязный носовой платок, плюнула в него и стала стирать растекшуюся под глазами тушь.

— А кто папаша-то? — ехидно поинтересовалась Нинусик и выпустила вонючий табачный дым прямо в хорошенькое Любанькино личико.

— Дак ведь…

То ли от дыма, то ли от застоявшегося запаха сапог, портянок, ваксы и какой-то луковой дряни, которую Нинусик с Танюсиком постоянно жрали из стеклянных банок, Любка сложилась пополам и, зажимая рот рукой, метнулась к туалету.

— …я и говорю, — как ни в чем не бывало затараторила она по возвращении. — Он, подонок, Сашка Алтынов.

Эта новость действительно оказалась неожиданной. О безумном Любкином «романе» знали даже сторожа, весь театр подхихикивал над Любанькой и жалел Алтынова. Лупоглазая толстушка Любка преследовала несчастного заслуженного артиста везде и повсюду. Она рвалась во все массовки спектаклей, где он был занят, участвовала во всех его творческих вечерах в качестве артистки театра, прорывалась на озвучку толпы в его картинах. При встрече с ним она томно опускала глаза, трепетно вздыхала, а по ночам настырно звонила его жене, сопела в телефон и молчала. Алтынов, почти двухметровый красавец-блондин с римским профилем, умница с двумя высшими образованиями, досадливо от нее отмахивался и в ее сторону принципиально не смотрел. Он даже не пытался с ней объясниться, и только однажды, без его ведома, в театр приехала его жена, тоже, кстати сказать, Люба. Она застала Любаньку в гримерной, но та стала возмущенно отпираться от возведенной на нее напраслины, объясняя ситуацию завистью коллег и интригами. Под Любкиным напором тихая алтыновская жена скромно опустила глаза, и, извинившись, удалилась.

— А ты, Любасик, того, часом не путаешь… — промямлила ошарашенная Нинусик. — Ведь он вроде как…

— А то как же! Я-то не пьяная была, это он, собака, нажрался, — заистерила Любка. — Да вы что, девки, не верите мне, что ли? В ВТО дело было, Рождество как раз отмечали. Капустник был. Я участвовала. Он сам подвалил в конце. Я-то с ним по-интеллигентному, а он меня схватил и на черную лестницу уволок.

— Может, чего-то духовного хотел? — закусывая селедкой под шубой, спросила более склонная к романтике Танюсик.

— Не признался, — растерялась Любка. — Нет, вы не думайте, ничего такого не было. Сначала целовались. Затем он меня в Люськин кабинет затащил, ну, то есть в секцию молодежную. Там, естественно, никого, все ж в ресторане. Чего-то наговорил, наговорил. Я, конечно, ни в какую. А потом там под фикусом все и случилось! Навалился, амбал, я и пала.

— Как лошадь, что ли? — цинично ухмыльнулась Нинусик.

— Да ну тебя! — всхлипнула Любанька. — Вам смешно, а меня любимый изнасиловал, представляете?! Чего делать-то?! Воды дайте.

Но никто ей не ответил и воды не предложил. Нинусик с Танюсиком уставились друг на друга, словно пораженные одной мыслью.

— Поздравляю, — изрекла Танюсик.

— Не с чем, — утирая сопли, горестно вздохнула Любанька. — У меня резус отрицательный. Если аборт сделаю, не рожу уже никогда.

— Никаких абортов. Все, Любка, теперь тебя не сократят, не имеют права. Будешь матерью-одиночкой, — подвела итог практичная Нинусик.