Хюго Клаус - Избранное: Сборник

• Название: Избранное: Сборник
• Автор: Хюго Клаус
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-05-002633-4

Писатель европейского масштаба, прозаик и поэт, автор многочисленных романов, рассказов и эссе, X. Клаус известен также как крупный драматург. Не случайно его книги европейская критика называет «эпопеей национального сознания». Широкую популярность X. Клаусу снискала его готовность браться за самые острые, животрепещущие темы. В сборник вошли антифашистский роман «Удивление», роман «Вокруг И. О.», отличающийся острой антиклерикальной направленностью, а также пьесы и рассказы разных лет.

---

Альберт преклоняет колена рядом с ней, кладет опухшую и скрюченную руку на спинку стула менеера Барнарда, старшего учителя, который обычно ходит к шестичасовой мессе. Она видит, насколько велика ему эта новая куртка или, лучше сказать, куртка Антуана слишком широка для него, и это удивительно — ведь Антуан всегда был заметно тоньше и ниже ростом. Значит, Альберт сильно похудел. Брюки не болтаются, он носит подтяжки. Наверное, такие же широкие, мышиного цвета, какие носил Отец; скоро она сама это увидит, когда после ужина все расслабятся.

А Лотта носит супинаторы.

— Куда мне сесть, Натали?

— Садись куда хочешь, — шипит Натали этой шлюхе мадам Тилли. Та носится по церкви, будто в кафе пришла. Как нарочно, дает всем понять, что она здесь в гостях, на этой ежегодной сельской ярмарке, на карнавале фермерской семьи Хейлен. А сама она кто такая? Об этом лучше не заикаться. Да она просто не имеет права входить в этот храм.

Мадам Тилли занимает стул плотника Фербанка, человека, который вечно прячется от всех за колонной подле святого Роха[119], потому что его дочь неудачно вышла замуж. Или что-то в этом роде.

Жанна становится рядом с ней. Как и прежде. И, как прежде, у Жанны есть что рассказать, что-то новенькое, случившееся только что или что должно вскоре случиться, чего никто в целом мире, кроме нее, не заметил, и Натали, боясь упустить хотя бы слово из ее рассказа, из-за своей глухоты оборачивается и, прижавшись грудью к высокой спинке стула, ободряюще улыбается, но той нечего сказать, а может, она намеренно молчит, вытягивая подбородок в сторону алтаря.

— В прошлом году был другой, — громко шепчет она.

— Это цвет покаяния — лиловый.

— Да нет, я о служке.

Возле свечной полки Питье Керскенс занимается церковной утварью; почувствовав на себе взгляды обеих сестер, он недоверчиво косится на них и поспешно, однако стараясь сохранить благопристойность, удаляется в сакристию[120].

За спиной Натали, усиленный эхом просторного нефа, раздается натужный кашель Клода. Неужели он там курит?

— Вечно с ним одно и то же, — ворчит Натали.

— Он, наверное, поперхнулся, — говорит Жанна.

— Скоро ты там? — неприлично громко окликает его Антуан.

— Сейчас, сию минуту, — отвечает придушенный голос.

Уже заранее, за много месяцев вперед, ждет Натали этого мгновения, этого дня, волнуется, не спит, и когда этот день наступает, все идет вкривь и вкось, на нее сыплются сплошные неприятности, о боже, начинается здесь, в святом месте, спектакль, который красивым не назовешь, ибо она слышит, нет, ей кажется, что слышит, как Клод снова разразился идиотским смехом, и что хуже всего — Альберт смеется вместе со своим ненормальным сыночком, но вот, к счастью, блеяние стихает, и Натали больше не в состоянии что-либо слышать, влажное горячее облако налетает на нее, поглощает ее, проникает под одежду до самой кожи, в голове гудит колокольный перезвон, она дева и божественная супруга, хоть и не было ей знамения свыше, хоть она и не следует нужным в таких случаях ритуалам и не посвящена ни в какие таинства, Натали вздергивает верхнюю губу и делает движение челюстью, еще немного, и она запоет — какая все-таки жалость, что в церкви больше не поют, как в соборе, — Натали уже не помнит, что у нее есть живая родня и что она здесь, совсем рядом, разве только едина во многих лицах (я, Натали, размножена, вся церковь полна таких Натали) в восприятии Ио, который входит такими широкими шагами, насколько позволяет ему риза, оплечье сверкает лиловыми огоньками, он крепко держит перед собой дароносицу, ни на кого не смотрит и начинает песнопение, которое поможет всем им принять волю Господню, вкусить от его тела (Натали любит крупные просвирки, хотя Бог присутствует и в крохотных ломтиках хлеба), ее больше нет, она словно во хмелю, ей хочется еще больше раздаться и принять в себя Все, а прежде всего Ио, который есть Все и теперь делает жесты, удивительно похожие на жесты Натали-девочки в чепце хористки, — грациозные и мягкие, это — бескровная жертва, но ее нос и уши заложены, ее внутренности словно зажали клещами, кончики пальцев, которые только что дрожали, теперь исчезли.

Жанна

Хотя место Жанны должно быть возле жирного, законным путем приобретенного супруга, она стоит во время чтения Евангелия рядом с сестрой. Рассматривая сбоку свою старшую сестру, голубые мешки под глазами, щеки в прожилках, отвислые уши, Жанна думает про себя: «Натали родилась от другого отца, как это я раньше не догадалась». Когда священник начинает «Кредо»[121], Джакомо за ее спиной подпевает отдельные латинские стихи.

Благочестивый Джакомо. Если бы ей довелось быть на заупокойной мессе в его честь, она бы тоже запела. Но такого никогда не случится, на это нечего и рассчитывать. Они еще долго будут вместе. А чего ему еще не хватает? Ест и спит, молится и разъезжает на машине. И никакой нервотрепки. Разве только иногда приревнует, ну на то он и итальянец. Это он станет петь у моей могилы.

Жанна царапает длинным лакированным ногтем краешек медной пластинки, на которой новоготическими буквами выгравировано «Менеер Михилс». Она собирает серую пыль в кучку и придавливает ее кончиком пальца. В двадцати метрах от нее священник благословляет каждого из шестерых членов семейства Хейлен, одного Джакомо Романьи и одну Тилли Хооребеке. Священник рыжий, коренастый, на волосатой руке нет часов, а голос его — непоставленный, тусклый баритон — никого не способен взволновать, никого. Прыщавый служка, который то и дело украдкой посматривает на Тилли Хооребеке — как будто она делает ему знаки, — с такой силой захлопнул требник, что пюпитр сдвинулся со своего места, издав короткий писк, слишком домашний и слишком привычный, неожиданный в этих стенах, и Жанна вспоминает, как жадно впитывала она раньше аромат ладана, звуки органа, песнопения, и радуется этим воспоминаниям. Она любит наблюдать все страхи и ужасы, все беды и напасти как бы со стороны и принимает тоскливое нытье безмятежно, рассудочно и хладнокровно, ее взгляд скользит поверх всего и мимо всего; главное ее достоинство — и она это знает — ясность восприятия.

Клод не то смеется, не то плачет, а потом вдруг чихает.

Она думает о том, что у Таатье от выпивки настоящее размягчение мозгов, если она так легко отпустила Клода с отцом в эту поездку — и всего через месяц после обследования. Альберт и его сын не отвечают за то, что творят, это всем давно известно. В конце концов, и ей до этого нет никакого дела.

Натали ерзает. У нее, конечно, опять болят ноги, они все в синих узелках, шишечках, пятнышках, лодыжки совсем заплыли, и как только ей удается втиснуться в туфли, а ведь они ей и раньше жали! Ей тоже, как Лотте, нужно подкладывать супинаторы. Что же такое происходит с человеком, если он, достигнув определенного возраста, разучается ходить? Неужели это он бегает в детстве босиком? По росистым лугам?

Священник шествует между канделябрами, то поднимается к алтарю, то сходит по ступенькам вниз, за ним тенью следует прыщавый служка в белом рошете[122] под аккомпанемент медного бряцания и песнопений. А он совсем не старится, этот пастырь Натали, видимо, следит за собой, конечно, каждый человек должен следить за собой. Но только не я.

Джакомо заговаривает с Клодом — вот чудеса, — но слов издалека не разобрать. Потом Жанна слышит — к счастью, Натали не обратила на это внимания, — как оба смеются. Если я останусь стоять как статуя, не сдвинусь ни на миллиметр, они сейчас прекратят свой смех и Натали ничего не узнает. Если же я шевельнусь, просто поглубже вздохну — и это будет заметно по движению моих плеч и сбоку по моему бюсту, — им покажется, будто и я смеюсь вместе с ними, радуюсь их шутке, они будут смеяться еще громче, бесстыдней и вконец испортят Натали ее поминальную мессу. Жанна с улыбкой оборачивается к Клоду.

Джакомо и его сообщники, Клод и Тилли Хооребеке, прыскают, Джакомо прикрывает рот вялой ладошкой, и все трое умирают со смеху, глядя на огромный зад ее сестры, которая после нескольких движений пастора, сопровождаемых побрякиванием, наклоняется вперед и, наверно, открывает им на обозрение повыше чулок — а при ее габаритах все чулки оказываются слишком короткими — жирную белую ляжку. Жанна подмигивает Клоду.

Мужчины ржут как жеребцы. Эхо разносится по боковым нефам[123] и достигает алтаря, потом волна откатывается назад, прямо в лицо священнодействующего пастора, который останавливает этот приступ смеха жестом правой руки, держащей маппу, оборачивается под распятием и посылает благословение святотатцам.

Когда семейство после службы ожидает священника в палисаднике возле сакристии, Натали, разгоряченная и потная, говорит, что месса удалась на славу.

— Что это на тебя опять нашло? — спрашивает Жанна.

— На меня-то ничего, это на моего папочку, — отвечает Клод.