Хюго Клаус - Избранное: Сборник

• Название: Избранное: Сборник
• Автор: Хюго Клаус
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-05-002633-4

Писатель европейского масштаба, прозаик и поэт, автор многочисленных романов, рассказов и эссе, X. Клаус известен также как крупный драматург. Не случайно его книги европейская критика называет «эпопеей национального сознания». Широкую популярность X. Клаусу снискала его готовность браться за самые острые, животрепещущие темы. В сборник вошли антифашистский роман «Удивление», роман «Вокруг И. О.», отличающийся острой антиклерикальной направленностью, а также пьесы и рассказы разных лет.

---

Когда семейство после службы ожидает священника в палисаднике возле сакристии, Натали, разгоряченная и потная, говорит, что месса удалась на славу.

— Что это на тебя опять нашло? — спрашивает Жанна.

— На меня-то ничего, это на моего папочку, — отвечает Клод.

— Что случилось?

Оказывается, у Натали на юбке плясал солнечный зайчик, точно живая золотая монетка, и мужчины сочли невозможным удержаться от смеха.

— Только и всего? — спрашивает Жанна понимающим, искренним тоном, который она усвоила с этим мальчиком несколько лет назад, с тех пор как они стали проводить вместе каждую первую среду месяца, когда Джакомо едет в Брюссель на встречу итальянских ветеранов, а ее высаживает в Генте на Хлебном рынке и она отправляется за покупками. Каждую среду, пока Клода не положили в больницу, они ходили лакомиться пирожными в Гран-Базар, болтали, сплетничали, секретничали, обсуждали новые моды — взбудораженные, по-женски взволнованные — такой бабой я обычно не бываю. Клод наверняка рассказывал потом об этом своим дружкам, доктору, Таатье, но ей-то до этого нет никакого дела, они живут далеко друг от друга, да и вообще, Альберт и Таатье, эти горькие пьяницы, бедные как церковные крысы, ничуть ей не опасны. Разве сама она не рассказывает иногда всякую чушь о Клоде и других кому попало? Удивительно, что потоки сплетен никогда не встречаются.

— Отец говорит, что он никогда в жизни не пойдет со мной больше в церковь, — говорит Клод с загадочной и гордой усмешкой. — Как будто он ходит туда каждое воскресенье. Представляешь?

Она улыбается и берет его под руку. Неожиданно появляется пастор, а с ним Лотта, которая все время кивает. Как ни в чем не бывало выходит он из дверей сакристии. Торжественного одеяния на нем нет и в помине, никаких следов недавнего сияющего прошлого не обнаружить в этом чинно беседующем, не спеша шествующем невысоком человечке; он кивает четверым односельчанам, чьи головы высунулись из-за кладбищенской стены, краснощекие, у одного — трубка, а трое в кепках. Под ногами шуршит гравий.

— Послушай!

Лицо Джакомо, с пигментными пятнами, с некрасивыми седыми поредевшими бровями, пылает яростью.

Жанна отвечает:

— Ну, что опять не слава богу?

— Ты шлюха, я тебе это уже десятки раз говорил.

— Ну и что?

— Не думай, что так и дальше будет продолжаться.

— Хорошо, — говорит Жанна и прижимает к своим ребрам костлявую руку Клода. Она чувствует сопротивление юноши и прижимает ее еще сильнее.

— На этот раз, — говорит Джакомо, — я с этим мириться не намерен.

— Хорошо, мое сокровище, — говорит она без тени удивления.

— Я не желаю быть больше рогоносцем. Слышишь?

— Тихо, — говорит она. Ей кажется, что Натали, беседующая с пастором, начинает беспокоиться, и она добавляет шепотом: — Я понятия не имею, о чем ты.

— Ну как же, как же. — Джакомо смеется беззвучным смехом, без всякого выражения. На повороте аллеи Клод высвобождает руку из ее клещей, после деревянных крестов потянулись мраморные, надгробные плиты из серого известняка, обелиски с овальными фотографиями сепией, миниатюрные часовенки, лавровые венки из камня, коленопреклоненные пажи из бетона. Пастор и Лотта уже стоят у могилы Матушки.

— Ты участвовала в этой комбинации.

— Нет.

— Ты же знала про эту куртку. Ведь правда?

— Попридержи язык. Не расходись.

Взволнованный, возбужденный Джакомо. Ее измена, ее обман — единственное, что еще может его возбудить. А он, Отелло, растерянный, обливающийся потом от страха, не знает, куда ему деваться в этой стране низинных польдеров и подстриженных ив, где не едят гречки, не поют мелодичных песен и не вывешивают на улице белье. Он здесь в заточении, как в холодильнике. Вдвоем со мной. В клетке, где воняет навозом и веет могильным холодом, где вдали слышны деревенские фанфары, а рядом негромко жужжат члены чужого семейства, которые готовы гнать его отовсюду, даже от могилы Матушки. Он шепчет Жанне:

— Сейчас я стяну с него эту куртку. Прямо сейчас. Ты слышишь?

— Что?

— Куртку Марка Схевернелса.

И тут она вспомнила. На Альберте действительно куртка Марка Схевернелса. Это выглядит настолько вызывающе, безнравственно и позорно, что кровь сразу бросилась ей в лицо.

— Кто? Альберт? — восклицает она.

— Да, твой Альберт.

Она ищет поддержки, но Клод стоит возле могилы, рассматривая носки своих ботинок.

— Так, значит, ты все знал?

Она колеблется, а затем губы ее непроизвольно собираются в трубочку, она кивает.

— Вот видишь!

Джакомо хочет закурить, Жанна понимает это по тому, как он шевелит плечами и начинает рыться у себя в карманах. Но он не осмеливается, это же святое место, здесь похоронена ее мать.

Схевернелс… Она и думать о нем забыла, и пока южанин не спускает с нее мутных, налитых кровью глаз, она изучает куртку, в которой приехал Альберт. Пока священник просит минуты молчания, «чтобы каждый по-своему мог вспомнить нашу добрую, милую, человеколюбивую Матушку Хейлен, которая для вас всех — и в этом ваша привилегия — была Мамочкой», Жанна припоминает, что Схевернелс был шире в плечах, да и выше Альберта, но с узкими, как у подростка, бедрами.

В наступившей тишине слышно, как один из фермеров, стоя у кладбищенской стены, закуривает сигару, где-то дети с криками гоняют консервную банку, пятнистая кошка беспечно гуляет между коричневыми от ржавчины, мертвыми венками.

— Так, — произносит пастор и похлопывает Альберта по спине, точно поздравляя его с чем-то. Потом все отправляются восвояси, прячась в тени огромных буков, провожаемые комариным роем.

Схевернелс поломал ей всю жизнь. Кто-то должен был это сделать, чтобы она потом грела свои бренные останки возле Джакомо и мрачного костерка его ревности. У Схевернелса — могу поклясться, что уже не помню его лица, а ведь прекрасно помню черты матери: складки у носа, переходящие в глубокие ложбинки по обе стороны подбородка, глаза навыкате, сморщенную желтоватую кожу, хотя уже шесть лет прошло, как она умерла, — так вот у Схевернелса будто овальная дырка вместо лица, как в палатке у ярмарочного фотографа, а вокруг этого овала — сине-стальной воздух с барашками облаков, и под ними — расписанная красками доска с туловищем: колени футболиста (он сам так говорил), соски, пупок, ниже — висюля, а вот головы нет. Круглой головы, с прической, лакированной, как у киногероя тридцатых годов, с красной кожей на шее, с губами, вокруг которых вечно торчали щетинки, царапавшие — клянусь — мой плоский, золотой живот.

— Твой милый братец, он ведь нарочно это сделал, чтобы меня унизить. Этот скот прямо слюни пускал от удовольствия, когда мне все рассказывал.

— Еще бы, — спокойно отвечает она. Они идут рядом через центр деревни.

— О, какая радость, — продолжает Джакомо, — унижать людей! — И с упоением переходит на французский, говорит быстро, с акцентом, глотая окончания и искажая ударения. Так что его не может понять даже Антуан, оказавшийся рядом с ними. — О, какая радость!

Альберт раздраженно выговаривает за что-то сыну, на ярком солнце у него такой помятый, запущенный, дикий вид, он внушает необъяснимую тревогу. Жанна и Джакомо несутся вперед, шевеля ягодицами и выкатив животы, Альберт преследует их в тандеме.

— Им хотелось отомстить за себя, твоим братцам, — и Антуану, и всем остальным. Ведь я человек приличный, а не какой-то побирушка, живущий на пособие по безработице.

— Антуан не живет на пособие по безработице.

— Когда ты встречалась со Схевернелсом?

— Не валяй дурака, — устало говорит Жанна. — Я даже не помню, как он выглядит.

— Правда?

— Если бы я его сейчас встретила, я бы даже не узнала его в лицо.

— Так я тебе и поверил!

Натали входит в пасторский дом, едва протиснувшись через дверной проем. В прихожей пахнет печеными яблоками и жареным мясом. Семейство принюхивается, издает одобрительные возгласы: «А-а, — ага, — м-м-м, — что ты на это скажешь? Кролик, — нет, — косуля». «Угостимся, хо-хо, тысяча чертей». А Жанне, которой кажется, что она живет в стороне от всего этого, что все в жизни ускользает от нее, убегает прямо из-под носа, эти возгласы ласкают слух, и она чуть шепчет: «Какой нежный, сладкий, одуряющий запах, как потешны эти нюхающие воздух люди, мои единственные друзья, и как достойны сочувствия все остальные, закупоренные, точно бутылки, зажатые трусишки, они, вроде меня, зачастую не слышат и сплошь и рядом не видят так, как мы сейчас, когда все вместе вдыхаем запахи этого дома». Она касается мизинцем и указательным пальцем шелковистой кожи руки Натали, проводит ладонью по ее цветастому платью.

— У Джакомо такой обиженный вид. Ему что-то не то сказали?

— Нет, Натали, — весело отвечает Жанна.