Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-93675-200-1 (том 2)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

Не верится, что снаружи мягкое тихое сияние и птицы допевают весенние вечерниё песни. Помещение БУРа погружено в темноту, лишь на полуразвалившейся печи мигает коптилка да у входа тускло светит слабенькая и грязная электрическая лампочка. Окна забиты тряпьем и воздух тяжелый — пахнет мочой и плесенью. В сумраке видны места, где трехъярусные нары разобраны надрова или рассыпались сами. От пыли и грязи все кругом кажется бархатисто-серым — бревенчатые стены, доски нар, никогда не подметаемый пол. Никакого тряпья не болтается на гвоздях: его нет у штрафников, как нет сумочек и узелочков, без которых немыслим советский заключенный и которые в рабочем бараке создают уют. Здесь все голо — грязные доски, грязные люди.

Под коптилкой сидит молодой парень, Яшка-Жид, мастер рассказывать романы. Вокруг него на полу и нарах разместились слушатели — кто сидит, кто лег набок. По рядам ходят слюнявые закрутки — каждый курильщик глубоко затянется один раз и передает окурок дальше, пока он не будет докурен до крошки в желтых от никотина грязных когтях последнего счастливца.

Яшка — маленький, прыщавый человечек с длинным носом и бегающими глазками. Он великолепно знает своих слушателей и управляет ими, как послушной упряжкой, а они обожают рассказчика, охотно выделят ему тройную порцию баланды и неизменно замирают от ужаса в тех местах романа, где Яшке вздумается поиграть на нервах, или от удивления, когда дело коснется описания великолепия буржуйской жизни.

Мы четверо лежим на самодельных ложах из ломаных досок в своих двух комнатках; у стены Чечетка — время идет и час расплаты с ним неотвратимо приближается. Этот день, как всякий другой лагерный день, тянулся бесконечно долго и был наполнен всякими большими и маленькими событиями и происшествиями. Каждое из них могло бы потрясти свежего человека, на месяцы выбить его из привычной жизненной колеи. Здесь такие события сыплются на бедные лагерные нервы непрерывным дождем — минутами, часами, днями, годами и десятками лет. Создается иллюзия привычки, но она только форма защитной реакции: нормальный человек давно уже сошел бы с ума от такой жизни, а лагерник живет и живет. Для невнимательного наблюдателя с лагерника все скатывается как с гуся вода. Но это только видимость: нервы не могут не реагировать — таково уж их назначение. Только свежие нервы реагируют бурно, а перенапряженные — еле заметно. Однако именно это внешне неприметное волнение, проявившееся, скажем, в одном слове или жесте, выдает нечеловеческое внутреннее напряжение: Барашек пару часов назад опрокинулся головой в плевательницу с баландой, и нож торчал к небу из его выгнувшейся спины.

— Ишь, уткнулся… Вроде не может от баланды оторваться! — проговорил один из штрафников, стоя у лужи крови и хлебая из миски суп, куда нащипал хлеба. И все. Сказал и отошел. Но было бы огромной ошибкой принять говорившего за бесчувственного скота, который так привыкла к крови, что она ему уже не портит аппетита. Специальное исследование, проведенное психологом, психиатром и невропатологом при помощи современной аппаратуры быстро и безошибочно установило бы крайнюю степень перевозбуждения хронически возбужденной нервно-психической системы.

Каждый лагерник — клинически больной человек, невропат и психопат, а каждый буровец — тем более. Давая сухую хронику четырех «случайных» дней моей лагерной жизни, я в первой главе описываю убийство, а в этой — два. Значит ли это, что в календарный год на одном лагпункте Сусловского отделения Сиблага убивали около 400 человек? Конечно, нет! Убийства, драки с тяжелыми увечьями и гибель на полях от пули стрелков случались один-два раза в месяц. Но и этого количества было достаточно, чтобы создавать в проволочном загоне обстановку невероятного, скрытого возбуждения. Человек увидит такую сцену рядом с собой, все показатели напряжения дадут резкий скачок вверх, а потом под влиянием времени начинают снижаться до обычного лагерного, но не до нормального уровня. Через несколько недель мозг отдохнул настолько, что человека, казалось бы, можно было с первого взгляда посчитать нормальным; но тут дикая сцена повторяется, и из патологического состояния психика заключенного никогда не выходит. Только так и нужно понимать приведенные мной подлинные факты — это не желание намеренно сгустить краски, а попытка конкретными примерами объяснить явление массового психоневроза, характерного для заключенных.

Вот на печке высоко над головами тоненькой струйкой вьется пламя коптилки и освещает черные от грязи лица и тела штрафников, их смрадное отрепье: разве это здоровые люди — такие, например, как наряженные в лохмотья актеры на наших сценах? Разве этот полулежащий в позе пирующего римлянина оборванец, — тот, что давеча подходил к теплому трупу Барашка, — разве он нормальный человек, хотя сейчас довольный, полузакрыв глаза, спокойно тянет махорочный дым из слюнявого окурка, похожего на комок грязи? Чечетка сожрал данную мне Рябым большую пайку, выпил баланду с картошкой и лежал в углу, пока что цел и невредим, но разве он нормален, разве может быть нормальным человек, знающий, что в эту ночь ему перережут горло? Разве я, утром обнимавший Анечку, а перед обедом сделавший доклад культурным людям и инсценировавший суд над Сталиным, а теперь лежащий на ломаных досках в ожидании бурной ночи — разве я сам был нормальным?

— В то самое утро, — певучим голосом опытного сказителя говорил Яшка-Жид, — американский герцог Карл проснулся в своей роскошной спальне в Нью-Йорке, главном американском городе. «Сейчас надо вскочить в барахло получше и ид-тить к принцессе», — подумал он и стал одеваться. За шкафом у него было тридцать пар ботинок.

— Тридцать… — с восторгом прошло по рядам.

— Тридцать пар, и все импортные или торгсиновские!

— Вот гад! Ну и жил! Это — да!

Слушатели волнуются, а Жид молчит и только улыбается: повторять и убеждать здесь не надо, ему верят, каждое его слово — закон. Как там у Гомера обстояло дело, мы точно не знаем, но Яшка-Жид в эти часы рассказа являлся для слушателей повелителем и богом.

— «Эй, вы, лакеи! — закричал герцог. — Давайте, падлы, хряпать, чтоб мине зарезали!» И энти лакеи, суки, не то что у нас на кухне — жди в очереди, а прозеваешь — так получишь одну воду, — а там они волокут мраморный стол и на его ставлять все, как полагается в Америке для герцога — колбасу, хлеб, пиво, конечно, ну и рыбу.

— Мы интересуемся насчет рыбы: есть в Америке такой рыба, какой у нас в Баку? — спрашивает лохматый черный человечек, голый, но в валенках. Это — Эльбрус Казбекович, которого засадил в БУР за приставание к женщинам хранитель лагерной морали лейтенант Фуркулица.

— Садись, гадина! — тянут его за валенки сидящие на полу слушатели.

Но Яшка делает презрительный жест.

— Это разные там наши осетрины? Такую рыбу в Америке не едят — ее там бросают кошкам, как у нас в Одессе бычков. Люди там хавают одни миноги!

Слушатели сидят с открытыми ртами. Яшка доволен эффектом.

— Чьи ноги? Почему твои? — робко спрашивает Глиста.

— Миноги, слон, а не мои ноги, чтоб тебя убили! Ми-но-ги! Понял? Они плавают в копченом виде наподобие длинных змей, а куснешь — и не оторвешься: сахар!

Нервы не выдерживают: накрывшись бушлатами, мы хохочем, трясемся от судорожного истерического смеха — это необходимо, это разрядка. Иначе нельзя спать… Нельзя жить… Жаль только, что шпана и блатные пересыпают похабными словами свою речь так, что иногда она становится малопонятной. Это значительно ослабляет для культурного слушателя эффект и совершенно исключает запись рассказа и передачу его хотя бы в этих записках: ведь фабулу передать мало, требуется донести до читателя стиль, а выбросив матерщину — этого сделать нельзя — мясо с соусом и приправой — это блюдо, а мясо без ничего — полуфабрикат. К тому же лагерное сквернословие носит выражено специфический характер. Всякое сквернословие отражает социальную среду, которая его породила: сквернословие, скажем, моряков, пахнет соленой водой, просмоленными канатами, силой и удальством. Сквернословие урок — это короткие гадостные описания наиболее зловонных подробностей быта убийц и проституток, это яркое отображение их гнилого быта.

Вдруг издали, извиваясь и дрожа, донесся звон рельсы. И сейчас же надзиратель стукнул сапогом в окно:

— Ну, вы, там… Собаки… Отбой…

Яшка дунул на коптилку, и настала ночь.

13

Ночь в Бараке Усиленного Режима.

Люди расползлись по нарам, и стало тихо. Какими бы слабыми ни казались огонек коптилки и свет грязной лампочки, но они все же давали достаточно света для того, чтобы осветить середину барака и погрузить в непроглядный мрак ближние и дальние углы и закоулки. Но Жид погасил коптилку, а дежурный надзиратель с вахты выключил лампочку, и большая длинная секция, казавшаяся черной, вдруг наполнилась призрачным светом: справа через дыры в забитых тряпьем окнах косо упали голубые полосы лунного сияния, слева — желтоватые снопы света от ламп на наружной ограде — она проходила шагов на десять вдоль стены барака. Эти два ряда слабо окрашенных наклонных лучей сделали вид помещения фантастическим: грязная полуразрушенная печь посредине стала казаться дамой в белом или привидением в саване, исковерканные нары — баррикадами, сырой и грязный пол заискрился серебром. Едва стихли люди, как изо всех бесчисленных щелей и дыр полезли крысы и крысята — целыми семьями и ордами. Это были пришельцы, потому что в БУРе лишней пищи никогда не бывало, просто в лунную теплую ночь крысиный народ отправился за добычей в обход всей зоны и по пути зашел на всякий случай обыскать и БУР. В тишине раздался резкий скрипучий писк, царапанье когтистых лапок и гулкое шлепанье на пол. Спертый воздух наполнился тихими разноголосыми звуками. Казалось, что по-крысиному заскрипел даже волшебный лунный свет.