Ольга Михайлова - Оборотни Митрофаньевского погоста (СИ)

• Название: Оборотни Митрофаньевского погоста (СИ)
• Автор: Ольга Михайлова
• Жанр: Прочие приключения

1878 год. Порфирий Бартенев, собираясь в Лиговку на ночную рыбалку, видит у Митрофаньевского кладбища встречу инфернальных существ. Ему и в голову не приходит, что то, что он счёл пустым сном, окажется совсем не видением...

---

   - Нет. Как ни парадоксально, разумному человеку невозможно доказать ничего, в чем он сам не хотел бы убедиться. Я же говорил о "сподручности" идей...

   Сабуров только любезно улыбнулся.

   - Я не знаю, в чем я хотел бы убедиться. Но едва ли вы можете мне что-то доказать. Это верно. Я соглашусь только с тем, что совпадает с моими мыслями.

   - А сами вы себя выродком не считаете?

   Сабуров рассмеялся, потёр лоб и медленно проговорил.

   - Вы знаете, я ищу Абсолют. Болтаться в неопределенности категорий добра и зла - для разума унизительно. При отсутствии нравственного абсолюта даже страдание не является чем-то неправильным или несправедливым. Но откуда взялись у меня понятия правильного и справедливого? Я же не видел правильного и справедливого мира. - Он разломил хлеб, - если вся машина мироздания целиком и полностью дурна и бессмысленна, то почему я, являясь ее частью, испытываю такое сильное возмущение и сопротивляюсь? Если Вселенная - результат нелепого произвола и порождение хаоса, то она не может быть упорядоченной и ей немыслимо было породить абсолютные критерии нравственности. Стало быть - либо их и нет, и надо перестать страдать и принять то, что мне кажется злом как нечто единственно возможное, либо я ищу то, что не в состоянии постичь и принять в себя... И тут вы, наверное, правы, найти этот Абсолют мне мешает ... что-то во мне самом. Это так, я и сам это чувствую...

   Встреча оставила у Корвин-Коссаковского двойственное впечатление, Сабуров на лету схватывал тезисы собеседника, но суждения его были далеки от чистоты и подтверждали сказанное графиней Нирод. Давно привыкший разгадывать душевные тайны, Корвин-Коссаковский пока назвал Сабурова странным человеком, но странность исходила от какой-то душевной искаженности, при этом ничего необычного, запредельного, суть от нечисти - в нем не проступало.

   К тому же Аристарх Андреевич не пытался выдавать себя за высоконравственного человека - и Корвин-Коссаковский не почувствовал в нём лицемерия. Но тогда получалось, что он... вовсе не инкуб?

   На следующий день Корвин-Коссаковскому в светской гостиной у графини Любенецкой на Невском довелось столкнуться и с Германом Грейгом. Представление о нём, как о незаконнорожденном сыне значительного человека подтвердилось, но, в отличие от Сабурова, Грейг ни разу не сказал правды.

   -Вам понравилось у графини Нирод?

   Тот бросил взгляд на Корвин-Коссаковского.

   -У Екатерины Петровны? Ну... бал есть бал.

   -Мне показалось, вы там многих знаете. Мещерский? Энгельгардт?

   -Нет, что вы? Мы почти не знакомы.

   -Но вы говорили, как старые друзья...

   -Мы просто учились вместе, но я вращался в других кругах...

   Грейг настойчиво пытался подстроиться под мысли говорившего, угадать, каких слов от него ожидали. Корвин-Коссаковский знал, что подобное стремление может сделать из человека лицемера, а, в конечном счете, - подлеца, и морщился. Можно доверять цинику, но лицемеру - никогда, ибо лицемер сам не знает, когда он врёт, а это самый опасный вид лгуна. С какой стороны не заходил Корвин-Коссаковский, он везде натыкался на скользкие ответы и пустой взгляд. Грейг напоминал нетопыря из старой басни о сражении птиц и зверей. Пока побеждали птицы, летучая мышь говорила, что она птица, ибо летает, а когда побеждали звери, называла себя зверем, потому что зубаста.

   Но если предположить, что Грейг - инкуб или вампир, зачем ему выглядеть столь ничтожным?

   Расставшись с Грейгом, Корвин-Коссаковский неожиданно в книжном магазине на Невском увидел Александра Критского. Подойдя, Арсений Вениаминович заметил, что тот купил несколько книг на итальянском, две из которых рассказывали о веке великих злодеяний, о Висконти, Малатесте или Цезаре Борджа. Арсений Вениаминович поприветствовал Критского и осторожно поинтересовался:

   --Любите истории о подлецах?

   Критский покачал головой, улыбнулся и спокойно ответил, что его много лет занимает удивительная загадка Чинквеченто.

   --Я пытаюсь понять, чем они отличаются от меня и моих современников. Ими руководила страсть - любовная или политическая. Цезаря Борджа называют человеком политической идеи, но не правильнее ли назвать его человеком политической страсти? Время Борджа было временем, когда раскрылись все возможности, жившие в человеческой душе, в том числе и возможности преступления. Силы было столько, что она била через край, ее хватало даже на злодеяние. Но почему потом жизнь словно остановилась, оцепенение усталости сковало все силы, оставив только холодную и циническую игру ума? Почему? Для политической страсти, для веры в свою счастливую звезду, которая привела когда-то к трону Сфорца, не было больше места. Тонкие ходы Макиавелли вдруг устарели. Вместе с народными мятежами были сданы в архив старинные кинжалы тираноубийц. Почему на смену им пришла пора ограниченных действий и глубокой душевной замкнутости? Восторжествовали надменность, скука, умственная лень, тупая жестокость. А какие лица?! Ничто в портретах Бронзино не напоминает одухотворенные профили первых Медичи, угасших вместе с незаконным сыном Климента VII, выродившимся Алессандро. Почему? Истощение силы?

   --Человек Чинквеченто поставил себя на место Бога - и изнемог. Возможно, тот всплеск страстей отнял силы человечества на несколько поколений вперед...

   --Тогда человек подлинно слаб, - улыбнулся Критский.

   Сам он смотрел на Корвин-Коссаковского из-под полуопущенных век, и его черные, подлинно итальянские глаза, напоминали зрелые маслины. Взгляд был грустен, а черты несли печать усталости.

   --Вы считаете Борджа сильным? Ведь в нём была сила упыря, но не человека... - проронил Корвин-Коссаковский, внимательно вглядываясь в собеседника.

   --Да, - твёрдо кивнул Критский. - Но я заметил, что человек вообще гораздо ярче способен проявить себя в подлости, чем в подвиге. Подлость картиннее, театральнее, что ли... Может быть, именно поэтому та эпоха немного напоминает театр с шекспировскими страстями. Сегодня же, - он улыбнулся, - я удивляюсь нынешним драматургам. Что они ставят на сцене? Из чего сегодня можно слепить высокую драму жизни? Из вечерних чаепитий и партии в преферанс? И ещё - ходят по воскресеньям в церковь и уверены, что попадут в рай...

   --А вы не верите в рай?

   Критский страдальчески поморщился. В голосе его проступила затаенная страстность.

   --Я удивляюсь этим мещанам, верящим в бессмертие! Эти двуногие глисты возжелали вечности, подумать только... Земные дни проводят в праздности, полвека просто жрут - и в награду вечность?... Господь таких и на порог не пустит, сгниют все, как падаль, у дороги. Подумать только, нам, зрячим, - бесконечная печаль, а им, слепым, - бенгальские надежды и сусальная сияющая даль рая... Идиоты. - И Критский, кивнув на прощание Корвин-Коссаковскому, вышел на Невский и растаял в туманной пелене моросящего дождя.

   Корвин-Коссаковский задумался. Этот красивый и странный юноша не казался пустым, он умел думать и имел своё мнение. Он не пытался выглядеть лучше, чем был, и в нём проступало что-то несовременное, даже надмирное. Но это не отталкивало, а скорее привлекало Арсения. В его красоте, не сабуровской, чуть изломанной и двоящейся, но в бестрепетной красоте рафаэлевских ангелов, не заметно было того надлома, что померещился Корвин-Коссаковскому в Аристархе Сабурове.

   Было и ещё одно. Люди дьявола, народники и бомбисты, редко понимали красоту. В них была удивительная глухота к искусству, некая "мертвость" души, они были сугубыми утилитаристами, Критский же явно был наделён утончённым пониманием прекрасного. Мог ли он быть Клодием? Бес-эстет? Странным было и его поведение: он появлялся в доме на считанные минуты и не скрывал, что это - именно визит вежливости и не более того. С девицами не заигрывал, вообще был спокоен и сумрачен.

   Корвин-Коссаковский вздыхал: нечисть оказалась сложнее, чем ему казалось.

   Среда порадовала Корвин-Коссаковского ещё одним неожиданным сообщением, за истинность которого ручался Полевой. Он уточнил сведения об Энгельгардте. Нет, графиня и тут не обманула его: семья, когда-то процветавшая, была на грани разорения. Но тогда зачем ему девочки с тремя тысячами? Его должна интересовать Ирина с тридцатью или княжны Любомирские. Но это - если он - не упырь. Упырю-то как раз деньги не нужны. Итак, если Энгельгардт будет ошиваться возле Лидии и Нины - вот тогда он и есть упырь...

   В этот же день Даниил Энгельгардт и Герман Грейг заглянули к Палецким. Первый быстро откланялся, второй передал девицам Черевиным привет от Елизаветы Любомирской и сообщил, что они званы к князю Любомирскому в воскресение на спиритический сеанс.

   Услышав эту новость от сестры, Корвин-Коссаковский побледнел. Дело в том, что Нина и Лидия часто бывали в доме подруг, но сейчас Арсений боялся отпускать их туда одних.