Петр Ильинский - Легенда о Вавилоне

• Название: Легенда о Вавилоне
• Автор: Петр Ильинский
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Религия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-89332-143-2

Петр Ильинский, уроженец С.-Петербурга, выпускник МГУ, много лет работал в Гарвардском университете, в настоящее время живет в Бостоне. Автор многочисленных научных статей, патентов, трех книг и нескольких десятков эссе на культурные, политические и исторические темы в печатной и интернет-прессе США, Европы и России. «Легенда о Вавилоне» — книга не только о более чем двухтысячелетней истории Вавилона и породившей его месопотамской цивилизации, но главным образом об отражении этой истории в библейских текстах и культурных образах, присущих как прошлому, так и настоящему. Цель автора — размышление, а не открытие, процесс, а не результат, историко-культурное путешествие, а не прибытие в заданную точку. Тем более что история Вавилона отнюдь не закончена, а продолжается на наших глазах.

---

Может быть, главной духовной новацией времени явилось установление (насколько это слово уместно) прямых, индивидуализированных отношений между Богом и человеком (естественно, со стороны человека). Судя по всему, подобный феномен остался элементом частной жизни и никак не повлиял на господствовавшие культы и традиционные обряды. Тем интереснее произошедшее. Впервые человек обратился к Богу напрямую, с молитвами, уговорами, упреками. Это свидетельствует о том, человек уже воспринимал себя не как песчинку, которой в соответствии с непонятными законами играют слепые небесные силы, а как отдельную вселенную, что он впервые начал требовать у Бога отчета, стал задумываться о всеобщей справедливости и сообразности бытия. Человек больше не субъект прихоти старых шумерских или, возможно, даже дошумерских богов, он считает себя вправе вести диалог с Небом; он уже понимает, что миром управляют какие-то законы, но пока не в силах их осознать и подходит к ним довольно эгоистически. Так, аккадское выражение, означающее счастливый случай, удачу или везение, переводится как «приобретение бога»[211].

Тексты, в которых впервые задаются главные, основополагающие вопросы бытия и в которых человек впервые обращается к Богу напрямую, имеют вполне определенные параллели с соответствующими библейскими книгами — от Иова до Экклесиаста[212]. При желании можно утверждать, что в Ветхом Завете очевидны следы заимствования или, по крайней мере, влияния текста, известного под названием «Вавилонская теодицея»[213], автор которого одним из первых попытался объяснить, почему Бог допускает существование зла. Диалог между Страдальцем, упрекающим богов в своем несчастье, причин которого он не может понять, и Другом, убеждающим его покориться «божьей воле» и настаивающим на существовании «божественного плана», заставляют вспомнить первую часть Книги Иова[214]. Однако неслучайно, как это отмечалось многими, что главную роль в философском, духовном решении этого вопроса в культуре Ближнего Востока и Средиземноморья сыграла все-таки Книга Иова, а не ее месопотамские предшественники. Поскольку именно древнееврейскому автору впервые удалось осознать и совместить существование Божественных законов бытия с тем, что отдельный человек не в силах охватить и понять Божественный план, всеобщие законы мироздания.

Сходным образом наиболее пессимистические суждения Страдальца, как и некоторые образы древнемесопотамской философской литературы II тыс. до н.э., перекликаются с идеями Книги Экклесиаста — одного из позднейших текстов Ветхого Завета. Сначала даже кажется, что незнакомый с этими произведениями человек не сможет с легкостью сказать, откуда взят тот или иной фрагмент. Сравните: «Унижают малого, что зла не делал. Утверждают дурного, кому мерзость — как правда. Гонят праведного, что чтил волю бога», и: «…увидел я все угнетение, творимое под солнцем: Вот слезы угнетенных — а утешителя нет им, А в руке угнетателей их — сила, и утешителя нет им!» Все-таки разница поэтической мощи очевидна даже в переводе — вторая сентенция, конечно, взята из Библии{41}. Сходным образом и древнейший, существующий почти от Сотворения мира образ преходящести бытия, сформулированный кем-то из аккадцев: «От прошедших дней остается нам ветер», — находит у Экклесиаста гораздо более многостороннее и глубокое отражение.

Очевидна неслучайность возникновения темы всеобщей, вселенской справедливости, самой постановки коренных вопросов бытия: человек впервые ощутил себя и частью мира, и его центром, впервые смог обозреть накопленный его культурой цивилизационный и личный опыт. Можно считать установленным то, что эти вопросы начинают задаваться в Месопотамии. Есть определенные основания и тому, чтобы, опираясь на многие, подобные приведенным выше, текстуальные параллели, постулировать аккадское влияние на ветхозаветные сочинения. Но закономерно и то, что завершенная форма этих вопросов и их, в некотором смысле, решение сохранилось именно в текстах древнееврейских. Важным аспектом жизнеспособности последних оказалось, конечно, то, что запечатлены они были с использованием победившей иероглифику алфавитной письменности, а не постепенно ушедшей в небытие клинописи, и то, что еврейская Библия по языку, его образности и литературной выразительности стояла на гораздо более высокой ступени, чем произведения месопотамской духовной литературы, и поэтому смогла впечатлить многие и многие народы, удаленные от Израиля и во временном, и в цивилизационном, и в географическом смыслах. Скорее всего, есть еще какие-то, высшие причины произошедшего, но мы не станем их касаться.

Тем не менее очевидно, что многие вопросы, получившие художественное и философское завершение в Ветхом Завете, приходили в голову древним месопотамцам. Много десятилетий в ученом мире существует подспудное течение, пытающееся отыскать в цивилизации древнего Междуречья то ли религию-предшественницу монотеизма, то ли прообраз учения о Троице, то ли еще что-нибудь основополагающее. Почти все эти идеи быстро опровергаются другими учеными по специальным соображениям; простому же человеку достаточно обычной логики, чтобы увидеть, насколько сильно притянуты аргументы, якобы указывающие на то, что большинство великих идей древнего иудаизма рождено вовсе не в Палестине, а несколько восточнее и несколько раньше. Однако сие поветрие столь очевидно (а люди, подверженные ему, явно действуют от чистого сердца), что хочется спросить о его причинах. Почему многим ученым-ассириологам подсознательно хочется установить четкую связь между предметом их занятий и древним иудаизмом, древнегреческой философией и даже ранним христианством?

Циничный ответ таков: любители древностей пытаются доказать обществу нужность собственных изысканий, их связь с цивилизационными основами современного общества и, как следствие, добиться большего признания и лучшего финансирования. Ответ менее циничный и, по-видимому, более близкий к реальности: они стараются убедить в этом самих себя. Известно, что многие крупнейшие ассириологи были религиозными и глубоко теологически образованными людьми. Сложно определить, где здесь следствие, а где причина, но длительное и серьезное изучение древней истории не может не навести человека, даже к этому не предрасположенного, на мысль о божественном плане, божественной же справедливости и невозможности объяснить, связать воедино несколько тысяч лет существования человеческой цивилизации, основываясь на философии чисто материалистической.

Непознаваемость времени рано или поздно приводит человека к Богу. И тогда хочется объяснить, доказать себе, что многие годы работы были не напрасны, что они не только приблизили тебя к Богу духовно, но что и в смысле разрешения вопросов общезначимых тебе удалось установить какие-то закономерности существования вечных мотивов, вечных проблем человечества, вечной невозможности их решения. Хочется поверить, что тайное тайн древней Месопотамии скрывает какой-то особенный, утраченный когда-то ключ к Священному Писанию, сокровенный ребус, способный открыть доступ к некоторым библейским загадкам или текстологически темным местам, и что прояснение этих сентенций или фраз обязательно приведет к просветлению людскому, лучшему пониманию бытия.

Не будем настаивать на верности нашего анализа и снова обратим внимание читателя на то, что некоторые образы и духовные открытия более поздних цивилизаций явно имеют предшественников в шумеро-аккадской культуре. Почему же эти идеи не получили развития и были человечеством прочно забыты, а затем открыты заново? О факторе языка и письменности мы уже говорили: очевидно, что и более развитый литературный язык, и алфавитная письменность гораздо больше способствовали сохранению наследия народов, вышедших на сцену истории после древних месопотамцев. Заключений психологического характера делать не стоит, хотя они то и дело попадают в научные труды. Так, цивилизацию шумерскую называют статичной, неспособной к развитию, а при размышлениях о времени и месте начальной разработки монотеистического учения или стройных философских схем нередки совсем прозрачные намеки. Например: духовные и интеллектуальные прорывы древнееврейской и древнегреческой цивилизаций связаны с тем, что иудеи стояли поближе к Богу, а греки — граждане полиса — были более свободны и любознательны, чем жившие в условиях типичного восточного деспотизма неблагочестивые вавилоняне.

Касательно того, как древние израильтяне следовали Божьим заповедям, лучше всего справиться в Священной истории, которая недвусмысленно говорит об обратном (даже с учетом позднейшей редактуры). Выдающиеся же творения древнегреческой мысли были созданы в условиях гражданского неравенства, повального рабства и самой что ни на есть архаичной психологии, мотивировавшей поступки большинства эллинов. Напомним знаменитое место из Плутарха: перед Саламинской битвой командующий афинским флотом Фемистокл, герой, прославленный в столетиях и почти символизирующий греческую свободу (в противовес «восточному деспотизму» агрессора Ксеркса), приносит в жертву богам трех пленных персидских юношей{42}. Подробное перечисление всех значимых эпизодов греческой истории, в которых следование обычаям весьма первобытным сыграло серьезную роль, заняло бы слишком много места. Пожалуй, здесь находится хотя бы частичный ответ на заданный выше вопрос. Говоря о культурном наследии древней Греции и Иудеи, мы имеем дело с их наивысшими — и потому пережившими тысячелетия — достижениями. Фон же, на котором творили Яхвист и Гомер, израильские пророки VII–VI вв. и греческие философы V–IV вв. до н.э., был, по меньшей мере, не вполне благоприятен (что судьбы Иеремии и Сократа очень хорошо иллюстрируют){43}.