Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

• Название: Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
• Автор: Алана Инош
• Жанр: Короткие любовные романы

Два мира, один – тёплый и светлый, другой – холодный и тёмный, долго шли разными путями, но настало время им схлестнуться в решающей схватке за выживание. Однако борьбой Света и Тьмы или Добра и Зла это противостояние назвать было бы слишком просто: у каждой стороны – своя правда, а у каждой тёмной тучи… некая изнанка.

Длинная у песни дорога: через поле брани, на котором восставший из Мёртвых топей полководец услышит голос смелой певицы; мимо твёрдого сердца женщины-оборотня, которую белогорская игла проведёт по трудной дороге к непокорной вершине; над Тихой Рощей, из которой ушедшие предки всё же иногда возвращаются…

Много земель облетит песня, чтобы вернуть родную душу из-за той грани, за которой открываются тайны богинь.

---

– Вот молодец, туда и обратно сама дошла, – подбадривала её Горана.

Увидев Дарёну, Млада расправила напряжённо сдвинутые брови, и угрюмость изгладилась из их изгиба. Её губы дрогнули в улыбке, и она зашагала быстрее.

– О, как рванула-то сразу, – добродушно усмехнулась оружейница. – Да, есть к кому спешить, сестрица, есть к кому!

Последний отрезок пути они преодолели довольно споро, и Млада, ступив на крыльцо, поцеловала Дарёну и малышку. Счастливо жмурясь в её объятиях, Дарёна чувствовала, как колотилось сердце супруги: сделав такой рывок, та совсем выбилась из сил. В дом Млада вошла, опираясь на плечи сразу двух родных людей – сестры и жены.

– Ну, я же говорила, что сила быстро возвращаться станет! – воодушевлённо молвила Горана. – До бани-то еле-еле плелись, на каждом шагу застревали, а за обратную дорогу, почитай, ни разу и не остановились. Ну вот, матушка, а ты боялась, что банька Младе повредит. Ничего не повредила, только на пользу пошла!

– Ох, к столу садитесь поскорее, – хлопотала вдова Твердяны. – Наконец-то ты, Младушка, поешь как следует… Я вот пирог рыбный, твой любимый, испекла!

Однако отвыкла Млада много есть – осилила за ужином только небольшой кусочек пирога, полватрушки да несколько ложек густого овсяного киселя с молоком. Запила она всё это водой из Тиши с разведённым в ней тихорощенским мёдом и отваром свежей яснень-травы. Собранная до цветения, она ещё не вошла в полную силу, но и такой отвар был полезен.

– Заготавливают травушку сию в середине лета, в липне [26], – молвила матушка Крылинка, наставляя Дарёну. – Вот когда липы духовитым медовым цветом покрываются, тогда и яснень-трава зацветает – день в день, точнёхонько. Когда цветочки на ней только-только появились – успевай собирать, ибо лишь десять деньков пребывает она в расцвете силы своей. Хоть и цветёт она до осени самой, но сила её уж на убыль идёт.

К ужину, как обычно, явилась домой и Шумилка, сияя счастьем, будто начищенный медный таз на солнце. Радовалась она, что госпожа Радимира жива осталась, а увидев за столом Младу, вскричала со смехом:

– Ох, ну ничего себе – денёк выдался! Столько всего сразу – как бы мне не лопнуть на радостях-то!

– Садись-ка давай за стол, а то пирога тебе не достанется, – добродушно проворчала матушка Крылинка. – Припозднилась ты сегодня…

– Да тут припозднишься! – снимая шлем и оглаживая вспотевшую голову, сказала Шумилка. – Госпожу Радимиру-то в Тихую Рощу снесли сперва – какой уж там ужин… А потом весть пришла – ну чисто молния среди ясного неба! – дескать, живёхонька она и даже вполне себе здоровёхонька. Мы ушам своим не поверили! Лежала ведь при смерти, осколком хмари раненная. Пока не дождались её саму, не расходились… Оттого и опоздала я нынче малость.

Разнообразные чувства так и распирали Шумилку, и она поспешила набить рот пирогом: еда её всегда успокаивала.

– Выходит, нашлось лекарство от твёрдой хмари, – молвила Млада. – И что же исцелило Радимиру?

– Чудеса в решете! – махнула рукой Шумилка. – Госпожу Радимиру из Шелуги на носилках в Тихую Рощу унесли, а вернулась она на своих ногах, да ещё и не одна. Навью с собою привела. Говорит, вот это и есть, мол, моя спасительница. Водила её по крепости, окрестности показывала… По берегу Синего Яхонта с нею гуляла. И слышь! – Шумилка с набитым ртом лукаво и заговорщически подмигнула, толкнула Младу локтем. – За ручку её держала, гы! Кажись, тёть Млада, у начальницы-то нашей, того… Зазнобушка завелась!

– А ты за ними, что ль, подсматривала? – Матушка Крылинка щедро положила внучке в её опустевшую миску киселя, подвинула крынку с молоком. – Ох, сплетница…

– Да ничего я не подсматривала, – смущённо пробурчала Шумилка, принимаясь за кисель. – Я – так… Невзначай увидала, да и не прятались они ни от кого. А навья – красотка писаная! – Молодая кошка с восхищением прищёлкнула языком. – Ох и глазищи… Глянет – аж холод по спине!

– Навья? – нахмурилась Млада. – Как же это вышло? Мы с ними воевали, а теперь…

– Ты ж без памяти лежала, не знаешь! – словоохотливо болтала за едой Шумилка. – Когда Калинов мост закрыли, солнышко выглянуло, и оружие вражеское всё подчистую растаяло, будто сосульки весной. Владычица-то ихняя, когда загнали их всех в угол, разослала своему войску приказ сдаться. Ну, и ушли они восвояси через старый проход, что за Мёртвыми топями. А Владычица сама его закрыла. Да только не все навии ушли – три тысячи пожелали у нас в Яви остаться. Работают вот теперь, отстраивают то, что войско ихнее разрушило.

– Вот, значит, как. – Млада отодвинула миску, и её лицо закаменело, брови сдвинулись в почти сплошную угрюмую линию.

– А чего? – пожала плечами Шумилка. – Я считаю – справедливо. Сами разрушили – пусть сами восстанавливают.

– А кто погибших вернёт? Кто исцелит всех, кого хмарь отравила? – Мраморная суровость легла маской непримиримости на облик Млады, и за столом повисла зловещая, пронзительно-горькая тишина.

– Доченька… – Матушка Крылинка кошачьи-мягко опустила руки на плечи Млады, подойдя сзади. – Те, кто остался, не в ответе за деяния своей повелительницы. Они делают то, что могут. Конечно, воскресить из мёртвых никого нельзя, но души их теперь свободны!

– Да, конечно, это утешает, – хмыкнула Млада.

Ужин завершился на этой неловкой, царапающей душу ноте. Чтобы отвлечь Младу от невесёлых мыслей, Дарёна предложила посидеть в саду, провожая вечернюю зарю; яблони шелестели, унося грусть в далёкую облачную страну, румяную от густо-розовых лучей, Зарянка смешно щурилась на руках у Млады, и совсем не хотелось думать о плохом – о странной, повеявшей холодом суровости, набрякшей в изгибе её бровей, в молчаливой морщинке, пролёгшей возле губ… Хотелось верить в светлое, а все тени, омрачающие будущее, отметать, как мёртвые, сухие соломинки под ногами.

Настало время вечернего кормления. Теперь уже не Дарёна прикладывала малышку к груди Млады, а она сама высвободила сосок из прорези на рубашке и направила его в ротик дочке.

– Я не помню, как кормила её, – проговорила она. – Но руки как будто сами знают, что делать.

– Конечно, знают, лада. – Дарёна прильнула к плечу супруги, с улыбкой заглядывая в личико крохи. – Поначалу нам приходилось держать Зарянку, а потом ты сама стала её брать. Ты даже мурлыкала, когда она сосала. Знаешь, мне казалось порою, будто ты чувствуешь… и понимаешь. И слышишь… Хотелось в это верить.

Слёзы заскреблись в уголках глаз, но тёплая синь летних сумерек с малиновой кромкой заката мягко смыла это ощущение, а улыбка Млады закрепила его победу.

– Я слышала тебя, лада. Временами. И твой голос был для меня как светлая ниточка к земле… – Млада вдруг оборвала себя, улыбка поблёкла, а брови опять набрякли той напряжённой мрачностью, от которой веяло холодом междумирья.

Дарёне было до озноба страшно касаться и бередить это, спрашивая: «Каково тебе было там? Что ты чувствовала, что видела, что слышала?» Что-то огромное и тёмное, как звёздная бесконечность ночного неба, заволокло взор Млады, что-то непостижимое в земных рамках разума… Оно пряталось там, за облаками, в чёрной глубине небес, и его нельзя было ни описать словами, ни разложить на понятные составные части, как в пироге: тесто, начинка.

Млада закончила кормить Зарянку, и Дарёна носила девочку на руках, чтоб дать ей срыгнуть заглоченный воздух. Тёплые струйки потекли по плечу, но отрыгнутого молока было слишком много. Похоже, на свёрнутое полотенце из желудка Зарянки выплеснулось всё, что она высосала; лицо малышки налилось натужной краснотой, и она зашлась в пронзительном плаче, перепугав обеих родительниц.

– Ну чего ты, маленькая? Что такое? – недоумевала Дарёна.

– Может, колики? Или слишком много скушала? – хмурясь, предположила Млада.

– Не знаю. – Громкий плач дочки вонзался в душу беспощадной иголкой беспокойства, и Дарёна растерянно укачивала её, расхаживая по комнате. – Может, матушку Крылинку позвать?

Что они ни делали, Зарянка не смолкала, и крик её становился только всё громче и надсаднее. Матушка Крылинка сама прибежала на шум и взяла малышку, но ни ласковое агуканье, ни любимая игра в полёты, ни щекотание пяточек не помогали унять плач.

– Что ж это такое-то? – бормотала матушка Крылинка озадаченно. – Никогда ж её не рвало после кормления! Ну, срыгивала воздух чуток, и всё. Но чтобы вот так… Уж не захворала ли она у нас? Младушка, а ты сама не смотрела, что с твоим дитятком такое? Когда вы у меня все махонькими были, Твердяна вас насквозь видела. Животик ли заболел, простуда началась или чего ещё худого приключилось… Любую хворь в зародыше замечала, оттого и хлопот не было с вами. Всё светом Лалады она исцеляла. Возьми-ка, глянь своим родительским глазом!