Мариэтта Шагинян - Зарубежные письма

• Название: Зарубежные письма
• Автор: Мариэтта Шагинян
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1977

---

Уже мы собрались уходить и стояли в передней. Но тут тихо открылась незаметная первоначально боковая дверь, и на пороге ее показался высокий старый человек. Он назвался духовным чином — дон или кастелян — и жестом пригласил нас идти за ним. Невольно перешагнули мы порог, не решаясь отказать ему, и как же хорошо сделали! Вокруг — на стенах, на середине комнаты, свисая с потолка, прислоняясь к углам — были развешаны и стояли десятки инструментов, начиная с самого древнего рогового инструмента Lure, из Северной Европы первого тысячелетия нашей эры. Чего только не было в этом Музее истории музыкального инструмента! Эолова арфа: скрипка с вынутым нутром, в которую можно дудеть, как в рог; «серпент» (змея) — обычный во времена Баха инструмент, на котором гулко играют с высоты ратуши, когда в праздник гудят колокола; стеклянная гармоника, любимый инструмент Веньямина Франклина… И много, много странных прародителей звука. Тут же в ряд стояли старинные спинеты и чембало. Старый дон сперва показал нам, как люди дошли до получения звуков разной высоты — с помощью созданной им модельки ударного молоточка по натянутой воловьей жиле. Потом он последовательно усаживался перед чембало и спинетами, соблюдая хронологию их происхожденья, и — играл нам Баха. Как проникновенно играл он! Как совсем по-новому, со всей детской чистотой и прозрачностью самого инструмента рождалась под его пальцами россыпь баховских прелюдий! Старик играл бескорыстно, наслаждаясь необыкновенным звучанием старинных инструментов. Мы слушали, слушали. И только к закату неожиданно утихшего дня, пригретого выглянувшим из-под туч бледным солнцем, вышли мы из баховского дома, чтоб снова сесть в машину.

Письмо четвертое: Веймар и Бухенвальд

1

Много, много лет назад — в конце июля 1914 года — я впервые побывала в Веймаре. Я шла туда (почти четыреста километров!) пешком из Гейдельберга, где готовила свою магистерскую диссертацию. И было это мое путешествие паломничеством, поклонением Гёте и гётеанству, основным тогда для меня духовным учителям и воспитателям. Веймар был тих в те годы, очень тих, хотя ездила, позванивая, конка, стучали копыта лошадей по мостовой, звонили колокольцы велосипедов. Но тишина была замедленная, аристократическая, тишина установившихся музейных традиций.

Веймар был городом классицизма и особого вида музеев. Жившие в нем большие творцы оставили потомкам в наследство не только книги, открытия, музыкальные опусы. Они оставили свои жилые дома с тем, что люди прошлого века называли по-латыни «modus vivendi», а сейчас, в применении к целым народам, например американскому, рекламы именуют «образом жизни». Но веймарские дома-музеи были в те далекие времена также и отражением духа и настроений своего времени. А время перед самым взрывом первой мировой воины чревато было каким-то особым беспокойством, похожим на чувство конца. Из Веймара мне пришлось — поскольку я странствовала без паспорта — спешно выехать «по месту жительства», в самую ночь перед объявлением войны; выехать солдатским, набитым донельзя поездом, с ночевкой в Вюрцбурге на вокзальном полу, между серо-зелеными шинелями новобранцев, с головой на рюкзаке, набитом блокнотами. Все впечатления от этого странствия но городам и весям немецкой земли, все мысли о духе и сущности немецкой культуры, занесенные в эти блокноты, толпились в моей голове под острый запах солдатских ремней и горелого эрзац-кофе, которым вюрцбургские девушки всю ночь бесплатно обносили молоденьких новобранцев. То была удивительная ночь — бессонный запах ее я помню до нынешнего дня, — ночь перед тем, как безостановочные, железные пальцы Времени перевернули страницу в истории человечества. Но в ту ночь я не думала о человечестве, я думала о судьбе Германии. Позволю себе привести здесь для читателя страничку из дневника, написанного старомодным стилем тогда же, пятьдесят пять лет назад, но напечатанного только девять лет спустя в ином общественном укладе, на заре нового мира, в 1923 году, Государственным издательством Советского Союза:

«Мы не знаем, выйдет ли и какою выйдет Германия из этой войны, но что, поставив ее себе очередной задачей, она войдет в нее вся, в этом не может быть сомнения. Деятельность, колоссально развитая германским духом, сгустившая ценность жизни, беспрерывно интегрирующая качество из количества, доведшая опыт до предельных глубин (немцы гордятся тем, что познали тайну организирования), — такая деятельность должна взорвать все здания культуры, если только она не отодвинет свою цель с ближайшего на дальнейшее. То, что нужно нам, погубит германство: нам нужно развивать энергию, сжимая ее у близкой цели; а немцам — раздвигать свою энергию, умеряя ее отдалением целей. Этого отдаления сейчас не сделано. Вся сила германского духа, как сквозь взорванный клапан, устремилась на несдвинутые понятия мощи, овладения, захвата, — и вот мы сызнова близки к возвратным сумеркам культуры, к гибели того невозможно прекрасного в ней, что стояло уже при дверях и на чем, как на грустной песенке рыцаря со стен Хейдельбергского замка, таинственная печать несбыточности:

Behüt dich Gott!
Es wär zu schön gewesen…
Behüt dich Gott —
Es hat nicht sollen sein»[156].

Вот с каким чувством (или предчувствием) покидала я тогда Веймар, а сейчас, больше чем полвека спустя, совсем в ином «музыкальном ключе» въезжала в него опять.

Гостиница «Элефант», где мы остановились, была полна приезжими. В холле звучала веселым говорком украинская мова, гудела солидная российская речь, — две делегации из Советского Союза, днепропетровская и калининградская, раскрыв зонтики, собирались бежать под дождь осматривать «достопримечательности». Кто-то из доброхотцев объяснял на немецком языке происхождение названия гостиницы: когда-то привезли в Веймар напоказ слона и держали это заморское чудо внизу, в подвале, где сейчас веселый филиал гостиничного ресторана, бар «У черного медведя». Вот так и получил отель свою слоновую кличку…

Был ветер на улице. Он гнал дождь полосами на прохожих. Мне хотелось быть одной в эту первую встречу с когда-то любимым, и я вышла одна. Город — топографически — очень мало изменился. Без зеленого густого покрова парков он выглядел раздетым. И его домики, эти очаги немецкой классической культуры, казались поменьше, чем полвека назад, словно люди с осевшими к старости позвонками. «Музыкальный ключ» у меня, с каким я шла по улицам, был не в пример прежнему мажорный: новая Германия, ГДР, родилась из испытания двух войн, родилась на небольшом, правда, плацдарме, но зато каком! И что именно взяла она из этих домиков с их модусами вивенди, домов Гёте, Шиллера, Гердера, Виланда, Листа?

В одном из своих писем[157] Владимир Ильич, иронизируя, пишет о выдвинутом против пего обвинении в «Personenkultus». Мы перевели позднее это слово неправильно, как «культ личности». Между тем в немецком языке слово «Person» означает «лицо», «персону», то есть человека, занимающего некое общественное положение, нечто условное и абстрактное, тогда как слово «личность», пользующееся огромным уважением, называется «Persönlichkeit». Личность, Persönlichkeit, стоит сейчас в ГДР в центре педагогических и политических брошюр. Чуть ли не на каждой странице агитационно-пропагандистских изданий о школьной проблеме в Германской Демократической Республике находится это слово в его прямом положительном значении как цель воспитания, как необходимость выработки из каждого гражданина ГДР всесторонне развитой личности, Persönlichkeit. Тогда как в чудовищном обвинении по адресу Ленина, приведенном им в письме, речь шла о культуре персоны, культе своей собственной персоны (в иронически-презрительном безличном смысле). Разница между этими двумя словами очень большая, и притом не только смысловая, а и психологическая.

Личность и ее культ — это одна из конкретных форм культурного строительства. Личность — высшее проявление достигнутого человеком развития — отражает себя в творчестве и быту, в приемах работы и суждениях, во вкусе и поведении. Чем выше и совершенней личность, тем ценнее и показательнее ее проявления. Сохранить их для потомства во всей их жизненной связи как пример труда и методики трудового режима, своеобразия мышления и характера — значит уберечь от забвенья их жилища, личные рабочие комнаты, обстановку, вещественные черты быта, — словом, сохранить их дом, — а дома-музеи крупнейших творцов на земле — что они такое, как не культы их личностей? Веймар, как никакой другой город в Европе, славился такими очагами «культов-личностей», входящими в их совокупности в культуру родной страны. И вот я опять в Веймаре, опять перед домами великих творцов. Чем отличается их показ в новых, социалистических условиях?