Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

В фельетоне «Как барин!» лакей, служащий в редакции «Гражданина», в отсутствие хозяина рассуждает о том, что ежели «барышень в университеты допустить», то они «сейчас это к студентам на коленки!» Фельетонный лакей — это, конечно же, сам Мещерский, чья «лакейская статья», пишет Дорошевич, «появилась как раз в то время, когда в германских университетах воздвигнуто гонение на русскую учащуюся молодежь». И вот «какой-нибудь налившийся пивом бурш, подписавший петицию об изгнании русских студентов и студенток», прочитав перепечатанную немецкой газетой статью из «Гражданина», скажет: «Вот прочтите! Что они сами говорят про своих учащихся девушек! Они сами!»[838]

Определенная пикантность ситуации заключалась в том, что крик о разврате в молодежной среде поднял старый гомосексуалист, стоявший, впрочем, на позициях «твердого государственничества». Дорошевич разоблачает этот «скверный маскарад», доводя до абсурда апелляции «охранителей» к власти:

«Бедная страна! Жалкая страна!

Ее народ — скот. Ее народ — животное. Его нужно, необходимо драть, чтобы заставить его работать и не вести себя по-скотски.

Это сочетание пьяницы, распутника, вора и лентяя.

Даже когда он нуждается, ему нельзя дать кусок хлеба. Он сию минуту бросит работать и поступит к вам на содержание…

Развратить юношество — это первое, чем они займутся. Они и самую грамотность-то выдумали, чтобы под маской ученья удобнее было развращать молодое поколение».

Таковы «речи консерватора» и «патриота», для которого «иметь патент на любовь к отечеству» значит «лгать, клеветать на Россию, выдумывать всякие подлости, гадости, гнусности, марать каждое лучшее движение, побуждение общества, унижать достоинство страны, ругаться над ее народом, над ее обществом». Конечно же, этим приемом доведения до абсурда отзывов о России и русском обществе «самых благонамеренных, самых благонадежных газет» Дорошевич надеялся дискредитировать «темные силы» и в глазах разумной, способной к анализу части высшего чиновничества. Он стремился открыть власти глаза на «темные», «мракобесные силы» в ее же среде, убеждая, что «ни в одной злейшей враждебной газете не найдешь про Россию того, что ежедневно твердит про нее ее же собственная охранительная, патриотическая печать»[839]. Увы — власть предпочитала союзников именно в рядах такой печати.

Получил резонанс и убийственный по силе сарказма фельетон «Старый палач» — о талантливом и одновременно лишенном нравственных принципов ведущем суворинском публицисте Викторе Буренине, моральном убийце Надсона, борзописце, измывавшемся над Тургеневым, Короленко, Репиным, Антокольским, Михайловским. «Озлобленный, оплеванный старый литературный палач», сидящий в «кандальном отделении» «Нового времени» и повествующий о своих зверствах, поставлен в один ряд со страшными, потерявшими человеческий облик палачами, которых Дорошевич изобразил в сахалинских очерках. В подзаголовке «Старого палача» так и значится — «Сахалинский тип». Буквально на следующий день, 23 января 1900 года, Суворин так отозвался в своем дневнике о Дорошевиче: «Этот не бездарный далеко писатель обрушился на Буренина фельетоном в „России“ <…> Все его остроумие исчезло. Осталась злоба, и ненависть, и ругательства»[840]. Буренин в отместку назвал Дорошевича Кабакевичем, но выступить с ответом «по существу» Суворин ему не позволил. Обиженный Виктор Петрович написал своему работодателю: «Алексей Сергеевич, я в недоумении оттого, что мой фельетон не напечатан. Но чем же, однако, он не понравился мудрой редакции?»[841] Можно предположить, что, несмотря на критический отзыв в дневнике о «Старом палаче», Суворин, опытнейший публицист, понимал, что удар был нанесен талантливым пером и вряд ли Буренин, который «теперь тратит» свой дар «по мелочам и на мелочи», принесет своим ответом пользу «Новому времени». Он знал, что «полемика должна резать ножом остроумия или одушевления, иначе она плохое дело»[842].

Зато за Буренина весьма своеобразно вступилась издательница газеты «Народ» Елизавета Шабельская, дама насколько разносторонне талантливая, настолько и авантюрная. Бывшая берлинская корреспондентка «Нового времени», интимная подруга влиятельного немецкого журналиста Максимилиана Гардена и будущая театральная деятельница, которую спустя четыре года арестуют за фальшивые векселя, с возмущением писала, что «в наше время бесчестящих занятий уже не существует» и «даже палачей закон признает уже полноправными гражданами, а вслед за законом и общественное мнение почти перестало окружать жилище и личность „исполнителя судебных приговоров“ глубокой пропастью презрения и ненависти». Выдав такой «патент» Буренину, Шабельская попыталась сделать вид, что для нее важнее всего проблема «печатной ругани», которая, «очевидно, не считается оскорблением». Принципиальной разницы между журналистами для нее нет, поэтому «никто не удивится, увидя г. Буренина и г. Дорошевича за одним столом распивающими бутылку шампанского. Для этого надо только одно: чтобы кто-либо из двух противников поругался бы со своим теперешним „хозяином“ и перешел в ту газету, где служит обругавший его и обруганный им коллега»[843].

Представить Дорошевича в одной компании с Бурениным за бутылкой шампанского — это, конечно, фантастика. Когда в декабре 1901 года пойдут слухи о разладе в редакции «России», Чехов напишет брату Михаилу: «Амфитеатров, может быть, и пойдет в „Новое время“, Дорошевича же купить трудно. Я с ним работал еще в „Будильнике“, знаю его; Буренина он презирает и работать с ним не захочет в одной газете»[844]. Чехов видел и ценил принципиальность Дорошевича. Что же до отношения Власа к «Новому времени» и его издателю, то трудно подсчитать, сколько стрел он выпустил по их адресу. Вот один из «узнаваемых» портретов: «Вампир Крокодилович Гиенин, издатель газеты „Столичное крокодильство“, ходит всегда с чемоданом, в чемодане ворованные деньги. Заманивает литераторов, а потом высасывает из них кровь»[845]. Откликаясь на очередное суворинское «маленькое письмо», в котором утверждалось, что франко-русскому союзу противостоит «жидовство», фельетонист «России» не преминул отметить, что будучи «в вечной дрожи за свои огромные доходы, за свою розницу, за свои объявления частные, а, в особенности, казенные, — „Новое время“ изо всех сил старается „понравиться“ даже не правительству, а каждому министру в отдельности.

Его единственное направление:

— Угодить!»[846]

Припомнив щедринскую характеристику газеты «Чего изволите?», Дорошевич говорит о «Новом времени» как о Самозванце, явившемся представительствовать «за Россию». Фельетон задел Суворина, и он ответил «одному из петербургских юмористов, глубоко возмущенному тем, что статьи „Нового времени“ производят шум в целой Европе, в обществе, в печати, в парламентах». Он признает, что его газета «есть несомненный Самозванец» (образ которого, кстати, «меня так занимал всегда»), но заслуживший признание, как Лжедмитрий I, под именем которого скрывался монах Григорий Отрепьев. И призывая на помощь историка Устрялова, назвавшего Лжедмитрия II «едва ли не жидом», не без торжества говорит, что «между газетами теперь достаточно Лжедимитриев Вторых и, читая их, хочется сказать: „едва ли не жид“». Таков уровень полемики, предложенный издателем «Нового времени». А ведь ему вполне хватило бы и других аргументов, вроде тех, что «Новое время» «разнесло по России сотни миллионов своих листов, полных фактами государственными, общественными, литературными, художественными и проч.», что «через школу „Нового времени“ проходило много литераторов и журналистов»[847].

Ну и, естественно, Дорошевич не остался в долгу, он пишет фельетон «Сцена у фонтана», который снабжает следующим примечанием: «Только что прочел „маленькое письмо“ г. Суворина, где он очень радуется, что я назвал „Новое время“ самозванным. Рад, что доставил старику удовольствие, и сожалею, что второе удовольствие немного запаздывает. Что делать! Я, к сожалению для меня, в Висбадене, а г. Суворин, к счастью для России, в Петербурге. И нет еще воздушной почты, чтобы посылать любовные письма». «Вторым удовольствием» был монолог Суворина-Отрепьева, в котором использованы «мотивы» пушкинского «Бориса Годунова»:

«Отрепьев я! Пройдут года, — историк русский,
Безвременью вниманье посвятивши,
С брезгливостью возьмет мою газету
И пыль годов от хартий отряхнув,
С терпеньем ложь перечитает,
Всю ложь! За целых четверть века!
Доносы про измены, обвиненья в кознях,
Нагайке оды, скверную всю травлю,
Всю ложь, весь сыск и все обманы…»[848]

Эта «автохарактеристика» совпадала с отношением демократической общественности к «Новому времени». Сложнее было с определением отношения к личности самого Суворина. Сложность эта проявилась не только в отношениях Чехова и издателя «Нового времени». Речь не идет о том, чтобы, следуя известной традиции, отделить Суворина от его газеты или, по словам современного исследователя, «представить его жертвой времени и обстоятельств», так или иначе поддержать «легенду о двух Сувориных»[849]. При всей критичности отношения Дорошевича к издателю «Нового времени» Суворин для него крупная фигура отечественной публицистики. Спустя почти десять лет, в дни пятидесятилетнего юбилея литературной деятельности Алексея Сергеевича, он даст более объемный его портрет в очерке «Журналист Суворин». Но еще раньше, сразу после смерти Чехова, сам Суворин, откликнувшись на траурную публикацию Дорошевича, попытается установить, что сближает и разделяет его с последним. Но об этом речь впереди.