Сергей Лишаев - Эстетика Другого

• Название: Эстетика Другого
• Автор: Сергей Лишаев
• Жанр: Философия

В монографии ставится ряд существенных для философской эстетики вопросов. Что мы чувствуем, когда чувствуем что-то особенное, Другое? Что происходит с нами в момент, когда мы как-то по-особому расположены? Что это за расположения? Если расположения отличны друг от друга, то чем? И, наконец, каковы онтологические предпосылки, делающие такие расположения возможными? Соглашаясь с тем, что нынешняя эстетика оторвалась от жизни, автор видит выход в создании эстетики как ветви онтологии, как аналитики чувственных данностей, субъективные и объективные моменты которых не изначальны, а обнаруживаются в стадии рефлексии над эстетической ситуацией. «Эстетику Другого» можно определить как попытку дать развернутый ответ на эти непростые вопросы. В книге разрабатывается концептуальный аппарат феноменологии эстетических расположений и дается аналитическое описание феноменов, которые еще не получили углубленной философско-эстетической проработки; среди них: «ветхое», «юное», «мимолетное», «затерянное», «маленькое», «ужасное», «страшное», «тоскливое», «скучное», «безобразное» и др.

Книга предназначена для всех, интересующихся проблемами эстетики, онтологии, философской антропологии.

---

162

Почти все черви, червеобразные личинки насекомых, змеи и ящерицы, то есть все существа «змеевидной формы», преэстетически способны вызывать чувство отвращения, смешанного со страхом. Отвергающее Присутствие эстетическое переживание, которое внушают нам эти «гады», часто связано не столько с архаической нерасчлененностью их формы или с окраской их тел, сколько с характером их движения, на что обратил внимание Л. Липавский. Этот аналитик ужасного обращает внимание на бесструктурный, колыхательный характер движения червеобразных тварей. Речь идет о таком способе движения живого существа, «при котором нет разделения на активные и пассивные элементы, все по очереди равпоправны. Такое переливающееся по телу движение называют в зависимости от того, к чему оно относится: перистальтикой, судорогами, спазмами, перебиранием жгутиков или ног, пульсацией, ползанием разных видов. Но суть его одна: нерасчлененность на периоды (шаги) и отсутствие центра толчка. Этим противны гады. Ведь движения змеи — это движения кишки, да и форма та же» (Липавский Л. Исследование ужаса // Логос. 1993. № 4. С. 83).

Вообще же отвращение (а порой и страх), приход которого провоцирует все «червеобразное», иногда связывают с гипертрофией органов питания и размножения у червей при общей примитивности их зоологической организации (такова, в частности, позиция В. С. Соловьева, высказанная им в трактате «Красота в природе»). На такое объяснение можно возразить, что событие нашего «погружения» в то или иное эстетическое расположение не связано с рефлексией и не опосредовано нашим знанием «физиологии и биологии». Черви вызывают чувство отвращения непосредственно-эстетически, что легко заметить по реакции на них детей или людей, вовсе не знакомых с «пауками». Всевозможные гады по своему устройству далеко не так примитивны по сравнению с червями, что не мешает и им «вызывать» отвращение и «наводить» страх. Из этих наблюдений можно сделать вывод, что именно змеевидность формы и змеевидность движения (формы движения) преэстетически выступают здесь на первый план. Характерно, что аналогичные формы растений и древесных корней, выступающих на поверхность, не вызывают негативной эмоциональной реакции. И это именно в силу их растительной неподвижности.

163

Липавский Л. Указ. соч. С. 84.

164

«Жизнь предстает в виде следующей картины. Полужидкая неорганическая масса, в которой происходит брожение, намечаются и исчезают натяжения, узлы сил. Она вздымается пузырями, которые, приспосабливаясь, меняют свою форму, вытягиваются, расщепляются на множество шевелящихся беспорядочно нитей, на целые цепочки пузырей. Все они растут, перетягиваются, отрываются, и эти оторванные части продолжают как ни в чем не бывало свои движения и вновь вытягиваются и растут» (Липавский Л. Указ. соч. С. 84—85).

165

На примечательное распределение утверждающих и отвергающих эстетических расположений в зависимости от степени сложности внутренней организации сущего в свое время обратил внимание В. С. Соловьев (в работе «Красота в природе»), дав этому эстетическому факту объяснение с позиций «метафизики все единства». Эстетическая неравноценность различных природных «царств», с точки зрения Соловьева, объясняется тем обстоятельством, что «космогонический критерий не совпадает с эстетическим, а отчасти даже находится с ним в прямой противоположности» (Соловьев В. С. Сочинения: В 2 т. 2-е изд. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 376; подробнее см.: Приложение 5).

166

Здесь высшие животные резко отличаются от низших. Так, многие насекомые после гибели высыхают, но при этом сохраняют — благодаря хитиновому покрову — свою прежнюю форму, в то время как высшие животные теряют ее после смерти и являют собой отталкивающую для человеческого восприятия «картину».

167

В русском языке нет слова «сонебытие» для выражения той эмоционально и онтологически отрицательной длительности, в которой оказывается человек силой Другого как Небытия. Нам, по необходимости, приходится использовать слово «событие» в смысле «сонебытия», имея в виду всю двусмысленность такого словоупотребления.

168

И не только внутренние среды, но и внутренние органы, вообще «внутренности» животного или человека, а также куски плоти (мышечной ткани), когда они открываются в больших ранах или разрезах. У того же Липавского читаем: «отвратительны и страшны вообще все внутренности: мозг, кишки, легкие, сердце, даже живое мясо, все вообще соки тела» (Липавский Л. Указ. соч. С. 82). С этими наблюдениями и замечаниями нельзя не согласиться, если, конечно, ты не профессиональный мясник.

169

Наше внимание останавливают на себе не только красивые, но и уродливые предметы. Конечно, если красивое и прекрасное мы ищем и, когда находим его, стремимся продлить соприсутствие с красивым предметом в опыте Красоты, то вряд ли мы будем (без специально исследовательского интереса) искать встречи с уродливым и безобразным (хотя и это возможно: мы знаем, как любят «недовоспитанные» дети — и только ли они! — поглазеть на карлика, на всплывший из воды труп; тут любопытство перевешивает отвращение и верх берет острый интерес к диковинному, характерному, страшному). Тем не менее, встречи с безобразным и уродливым мы выделяем для себя как памятные — эстетически — события, как те впечатления, которые глубоко «отпечатались» в нашей экзистенциально-эстетической памяти.

170

Подбирая оптимальную терминологическую пару к «красивому», мы после некоторых колебаний решили все же на первое место поставить «уродливое», а не «некрасивое». Дело в том, что «уродливое» указывает на то, чем отталкивает отталкивающее. И в самом деле, не красивым мы называем не только что-то положительно некрасивое (уродливое, дисгармоничное, отталкивающее в том или ином отношении), но и все то, что не красиво, а всего лишь «обыкновенно», так что в разряд «некрасивого» попадают вещи не только положительно некрасивые, но и вещи эстетически нейтральные, которые эстетически не трогают пас в силу своей обыкновенности, заурядной «нормальности». Термин «уродливое» четко отделяет эстетически значимые предметы от эстетически безразличных и, что важно, сохраняет смысловую связь и с красивым, прекрасным и — по другой линии — с безобразным. А поскольку в этом тексте мы употребляем термин «некрасивое» в качестве синонима «уродливого», то имеем в виду некрасивое как «положительно некрасивое». Использование термин а «некрасивое» в этом случае аналогично употреблению термин а «Небытие», который мы также используем в смысле некоей силы и энергии Не-Бытия, а не просто лишенности, отсутствия Бытия.

171

Исключительно важную роль «особенное» играет в романтической и неоромантической эстетике с ее обостренным вниманием ко всему «интересному», «таинственному», «необычайному», «запретному». Феноменологию «интересного» (полезную для прояснения «уродливого» как «особенного») дает работа Я. Э. Голосовкера «Интересное» (см.: Голосовкер Я. Э. Засекреченный секрет. Философская проза. Томск: Водолей, 1998. С. 72—116).

172

В воспоминаниях отца Павла читаем: «Иногда природа проговаривается и, вместо надоевших ей самой заученных слов, скажет иное что-нибудь, острое и пронзительное слово, дразня и вызывая на исследование. Тут-то вот и поглядывай, тут-то и подслушивай мировую тайну, лови этот момент. Где есть отступление от обычного, — там ищи признание природы о себе самой. И с раннейшего детства я был прикован умом к явлениям необычным. <...> Физическое уродство, безумие, яды, губительные болезни, всевозможные разрушительные силы естества — все это казалось неизъяснимо интересным и влекущим... Просматривая в сотый раз рисунки шестипалых рук и ног, сросшихся близнецов, людей с двумя головами, циклопические уродства с одним глазом на лбу, людей, обросших волосами, и прочих чудищ, я запомнил их столь предельно отчетливо, что и сейчас мог бы воспроизвести любой рисунок. Каждое из таких уродств зияло передо мною, как метафизическая дыра из мира в иное, первоосновное бытие, и с колотящимся от волнения сердцем приникал я к  этим прорывам мироздания и жадно всматривался в чернеющую за ними ночь» (Флоренский Павел, священник Детям моим. Воспоминания прошлых дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М.: Моск. рабочий, 1992. С. 160—161).

173

Именно так описывает переживание ужаса Л. Н. Толстой в своих автобиографических "Записках сумасшедшего": "Я убегаю от чего–то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я–то и мучителен себе. <...>  ...Я–то, я–то надоел себе, несносен себе, мучителен себе.  Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя. <...> Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило все. Мне так же, еще больше страшно было" (Толстой Л. Н. Собр. соч.: в 12 Т. М.: Правда, 1987. Т. 12. C. 425–426).