Майя Тобоева - Дева гор

• Название: Дева гор
• Автор: Майя Тобоева
• Жанр: Фэнтези

«„Та кама амаки…“ Что это значит, мама не объяснила, а Эйки часто повторяла про себя непонятные слова: пока она помнит их, мамины птицы будут прилетать к ней…»

Эйки — дочь горного углежога и загадочной пришлой рыбачки, чужая среди чужих и в родном селе, и в городе, и в монастыре. Она живет в скупом на радости, суровом и грозном мире, где с нежностью соседствует горе, а за любовью ходит беда, и никак не отделить одно от другого.

Подходит читателям 13 лет.

---

— Милость Белоликой с тобой…

Как только обоз скрылся из виду, Эйки развязала узелок, вынула одну из лепешек и положила на землю, а сама бросилась следом, раскинув руки и вбирая ноздрями запах молодой травы — живой, а не высушенной и истолченной в пыль. Вдруг пальцы почувствовали влагу. Глянув, Эйки обомлела, увидев прошлогодние ягоды. Перезимовавшие под снегом, они лопнули от ее прикосновения, — ягоды, выросшие из крови Златокудрого. Не к добру… Замерла, замолкла только что певшая душа, а губы зашептали почему-то не охранное заклинание, а то, что ни разу не произнесла она в мадане: «Та кама амаки!», и почти сразу же в ясном небе появилась птица — мамина птица… Твердя эти слова, как молитву, пошла Эйку в обход селения, чтобы первым увидеть отца. Девять лет ждала она встречи с ним. Девять долгих лет…

Сложенные предками в незапамятные времена, дома лепились друг к другу: за дедом — сын, за сыном — внук; дымок от очагов поднимался к небу, в отдалении слышался лай собак и доносившийся из кузницы звон молота по наковальне. Когда же показался отцовский дом — маленький, будто вросший в землю — и старый нулур над ним, глаза затуманили слезы, и она не сразу заметила лежащего в тени дерева большого одноглазого пса — такого большого, что он вполне мог бы стеречь пленников у пещеры дахпи. При приближении чужачки пес поднял голову, не издав ни звука, но так вперил в нее единственный глаз, что Эйки остановилась, словно вкопанная. Неизвестно, сколько бы ей пришлось простоять, если бы из дома не вышел отец. Постаревший, поседевший и еще больше сгорбившийся, он стоял и подслеповато вглядывался в нее, не узнавая.

— Здравствуй, отец…

Из его горла вырвался сдавленный хрип, и Эйки, позабыв о собаке, бросилась к нему, обняла. Худой какой… Кожа да кости. И обносился совсем…

Пес, поняв, что его хозяину ничто не угрожает, снова улегся.

— Как его зовут, отец?

— А?

От человеческого голоса отвык… Или туговат на ухо стал? Но, опровергая ее опасения, Бахи ответил:

— Я его Одноглазым зову…

Дым родного очага слаще ладана…

Переступив порог, Эйки поклонилась родным стенам, положила в очаг лепешку из мадановой пекарни и захлопотала, собирая на стол и удивляясь тому, какой он, оказывается, маленький, — привыкла к просторным столам дома травниц и трапезной. Но что вспоминать о прошедшем, — сердце ее пело: я дома! Дома…

Отец, медленно отщипывая кусочки от лепешки, рассказывал про своего пса:

— Его раньше Резвым звали. Лучшим охотником был, а как без глаза остался, хозяин его прогнал. Вот, живет теперь со мной. Я-то поначалу тоже его Резвым звал, да он не откликался. Ну, совсем-то без имени ему нельзя. Я и назвал его Одноглазым…

— Отец, а как Нэкэ?

— Нэкэ? Присылает мне иногда с детишками того, сего. А ежели потяжелее чего, то старший приносит, Ничил. Помнишь его?

— Помню.

— Да… Я-то только углем отдариться могу… Нэкэ все отнекивается, мол, не надо ничего, но разве ж можно…

— Отец, я бы к ней сходила.

— А?

— Я хочу к Нэкэ сходить.

— Сходи, дочка, сходи…

Выйдя за порог (на этот раз пес и головы не поднял), Эйки подумала: кто ей повстречается первым?

Первой оказалась Харанач-языкастая. Надо же, и тут всех опередила! Сдерживая улыбку, поклонилась ей:

— Здравствуй, тетя Харанач!

Та уставилась на нее, как на лесную деву, и, наскоро поинтересовавшись, прогнали ее из мадана или же она сама оттуда сбежала, заковыляла к колодцу. Раньше резвей козочки была, да годы уж не те…

Эйки пошла дальше и увидела странную фигуру в обносках, шествовавшую посередине улицы, напевая песню без слов. Почувствовав взгляд, незнакомец обернулся, широко улыбаясь щербатым ртом. Чумазое лицо, приветливые глазки-щелочки, по годам едва ли старше нее, но она его совсем не помнила. Явно заинтересовавшись, он потопал следом. Прибавив шагу, попробовала оторваться, — какое там! — непрошеный провожатый не отставал. Так вместе и дошли до дома Нэкэ, где Эйки, столкнувшись в воротах со здоровенным детиной, сразу узнала в нем Ничила. Молча поклонилась, — несмотря на девятилетнее пребывание в мадане, обычаи она помнила: женщина не должна первой заговаривать с мужчиной. Но молчание затянулось, прерываемое невнятным бормотанием незнакомого оборвыша. С Ничилом всегда было так: пока от него словечка дождешься, котел мяса свариться успеет. Нэкэ, помнится, рассказывала, что поначалу даже опасалась: уж не немым ли уродился ее первенец? С годами он словоохотливей не стал…

Вдруг незнакомец в обносках пронзительно взвизгнул, и из дома выглянула Нэкэ с ребенком на руках.

В отличие от отца, она мало изменилась с тех пор, как проводила ее в мадан. Слезы на глазах — будто не высохли за девять лет:

— Пташка моя, как же ты выросла, какая красавица стала! Дай-ка на тебя поглядеть… А я-то в толк взять не могла, с чего младшенький мой все поклоны бьет да меж коленочек назад смотрит! Думаю, кто бы это мог издалека пожаловать? Вроде бы некому, но дитя ведь чует…

Оборвыш тем временем заковылял прочь.

Эйки спросила:

— Кто это?

Нэкэ скорбно поджала губы:

— Йару. Сирота он. С головой у него плохо. Сосед наш Соппур — помнишь его? — овдовел в тот год, когда тебя в мадан взяли. А детишек мал мала меньше, как без матери-то. Жену из долины взял, вдову с дитем… Йару — сынок ее. Соппуровы дети его не приняли: дурной, мол… А он и мухи не обидит. Мать умерла в прошлую зиму, так что Йару один остался, бедняжка.

Ребенок у нее на руках беспрестанно крутился и дергал мать за платок. Эйки потянуло прижать к губам эти ладошки, перецеловать проворные пухлые пальчики…

— Нэкэ, а можно мне его подержать?

— Да почему ж нельзя, пташка моя…

От детского тельца по рукам, знавшим лишь тяжесть мадановых корзин, разлилось неведомое доселе тепло:

— Мальчик?

Нэкэ закивала:

— Мальчик, мальчик…

— А как зовут?

— Бэтэн.

— Бэтэн… Бэттэ, пойдешь ко мне?

Передав ей сынишку, Нэкэ вздохнула:

— Я так дочку хотела, когда тебя забрали… Думала, вот будет у меня девчушечка, назову ее твоим именем, может, легче станет. Но так и не дала мне Белоликая дочки…

Расшалившийся ребенок сдернул с Эйки платок, и Нэкэ охнула, глядя на ее бритую голову.

Эйки стало смешно:

— Помнишь, ты рассказывала мне, что жрицы чужие волосы надевают, как шапку?

Нэкэ до боли знакомым движением поднесла ко рту уголок платка:

— А я ведь не чаяла тебя больше увидеть. Бывало, как подумаю об этом… — И сморгнула набежавшие на глаза слезы.

— Тетя Нэкэ, да что об этом горевать, я же вернулась.

— И то правда, вот теперь заживем… Да что ж мы во дворе-то стоим! Пойдем в дом…

В дверях мелькнули незнакомые мордашки с полными любопытства глазами. «Так и не дала мне Белоликая дочки». Зато на сыновей была щедра!

В кухоньке Эйки снова почувствовала себя под защитой родных стен. Всем своим существом вбирала она в себя аромат свежевыпеченных лепешек, козьего молока, овечьего сыра и сладкий запах мягких, как пух, волосенок резвившегося у нее на руках малыша.

Нэкэ, собирая на стол, рассказывала об отце:

— Почитай, месяцами из леса не выходит. Хорошо, хоть пес этот у него появился… На прежнего-то своего хозяина и не смотрит. Дом его стороной обходит. Обиделся. Гордый… Он же волк наполовину.

Эйки не удивилась. У отца не могло быть иной собаки. Два одиноких волка, две одинокие души, нашедшие друг друга…

В тот день она долго сидела у Нэкэ, которая все никак не могла отпустить ее и в то же время сама себя осаживала:

— Отец, небось, заждался, а я тебя тут держу…

Проводив до ворот, сунула ей узелок: «Возьми вот…»

— Зачем, тетя Нэкэ?

— Затем… Ты что ж, по лепешечкам моим не скучала?

— Скучала! Конечно, скучала…

Пошла, прижав теплый узелок к груди, и чувствовала, что Нэкэ глядит ей вслед…

У околицы Эйки увидела Йару: он крутился возле мальчишек, играющих в бабки, и так им надоел, что один из игроков, распаленный азартом, дал ему затрещину. Йару замер — щербатый рот остался растянутым в улыбке, а глаза налились слезами. Заскулив тоненько, как щенок, он побрел прочь, а обидчики и не заметили этого.

Догнав его, Эйки протянула ему лепешку, и он, сразу перестав всхлипывать, озадаченно смотрел то на нее, то на нежданный дар.

— Возьми, это тебе. Тебе, Йару…

Услышав свое имя, он заулыбался, закивал головой, стуча в грудь:

— Йа! Йа!

— Да, да, я знаю… Ты Йару. А я Эйки.

Йару недоуменно хрюкнул. Она повторила:

— Эйки. Эйки…

— Аки… Аки! — И засеменил рядом, впившись зубами в лепешку, а съев все до крошки, начал напевать свою бесконечную песенку.

Дойдя до дома, они увидели Одноглазого, по-прежнему лежавшего под нулуром. Йару, тыча в него пальцем, остановился: