Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

• Название: Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
• Автор: Мигель Унамуно
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1973

В этой книге представлены произведения крупнейших писателей Испании конца XIX — первой половины XX века: Унамуно, Валье-Инклана, Барохи. Литературная критика — испанская и зарубежная — причисляет этих писателей к одному поколению: вместе с Асорином, Бенавенте, Маэсту и некоторыми другими они получили название "поколения 98-го года".

В настоящем томе воспроизводятся работы известного испанского художника Игнасио Сулоаги (1870–1945). Наблюдательный художник и реалист, И. Сулоага создал целую галерею испанских типов своей эпохи — эпохи, к которой относится действие публикуемых здесь романов.

Перевод с испанского А. Грибанова, Н. Томашевского, Н. Бутыриной, B. Виноградова.

Вступительная статья Г. Степанова.

Примечания С. Ереминой, Т. Коробкиной.

---

Такая женщина, как маркиза, поставленная в весьма двусмысленное положение и практически разошедшаяся с мужем, не могла долго противостоять столь настойчивым и пылким ухаживаниям. В свете знали, что супруги Вильякаррильо уже давно живут врозь, и предполагали, что у Кончи были любовники. По слухам, фактическое расторжение брака предложил сам маркиз, предоставивший тем самым себе и своей половине полную свободу действий.

Несмотря на все свое изящество и красоту, Конча еще ни в ком не вызывала такой сильной и пламенной страсти, как в Тьерри. Новая любовь Хайме была совершенно непохожа на увлечение Хосефиной. Он не связывал свое чувство ни с мыслями о положении в свете и карьере, ни с желанием блеснуть в кругу литераторов и острословов, ни с честолюбивыми и тщеславными планами. Оно было лишь выражением его подлинной человеческой сущности и во многом — животной страсти.

Смех, взгляд и голос Кончи, чуть хрипловатый голос женщины мадридских улиц, сводили с ума Тьерри. Он забыл Хосефину. Благовоспитанная и образованная девица превратилась в его сознании в некую смутную тень, когда-то мелькнувшую на жизненном пути. Каждый его час, каждая минута были теперь заполнены Кончей, отданы этой совсем земной женщине, этой добродушной обольстительнице.

Все в Конче дышало каким-то бессознательным соблазном. Эта женщина, ничего не усложнявшая, чувственная и тем не менее не развращенная, почти всегда была жизнерадостна, весела, счастье и горе, приходившие к ней, мгновенно отражались на ее лице и во всем облике; казалось, даже сам гибкий стан Кончи отзывается на них. Ясная погода, новый туалет, добрая весть или маленькое огорчение совершенно преображали маркизу.

Ничто не говорило о ее физической или духовной силе; это была натура матерински ласковая, добродушная, покладистая, приспособленная к бесхитростному существованию без борьбы и треволнений. Маркиза родилась в богатой семье, где женщины вырастали неженками, и это начисто лишило ее не только какой-либо агрессивности в характере, но и способности защищаться. Она, словно ребенок, считала, что мир принадлежит только ей. И самое главное: эта женщина, как Протей{260}, пребывала в состоянии постоянной изменчивости и самообновления.

— Я знаю, что я очень заурядна, — часто повторяла она и, казалось, была убеждена в этом.

Тьерри же был иного мнения. Он не видел в ней никакой заурядности и считал, что ее не так-то просто понять. Он хотел завладеть всем ее существом, полностью подчинить ее своей воле, властвовать над ней каждую минуту, но это было невозможно.

XXXIV

Однажды вечером, вернувшись домой, Тьерри нашел у себя на столе письмо от Хосефины. Оно было полно горечи и язвительных намеков. Девушке сообщили из Мадрида, что Хайме самым неприличным образом ухаживает за маркизой де Вильякаррильо. Именно так она и выразилась, добавив, что маркиза лишена стыда да и он тоже. Как всякая женщина, которой не безразличен мужчина, Хосефина была задета за живое: она рассердилась, сошла с пьедестала и даже не поскупилась на оскорбления.

Прочитав письмо, Тьерри решил ответить, чтобы оправдаться и в то же время порвать прежние отношения. Выражения он выбирал с такой тщательностью, словно писал статью.

Бывают неприятные вещи, о которых легче писать, чем сказать; случается и наоборот: иные мысли неловко излагать на бумаге, но не так стыдно произносить вслух. Почему это происходит — понять трудно.

Тьерри посчитал, что ему легче будет объясниться письменно, и проделал это с поразительным спокойствием. Обращение на «вы», которым он пользовался в письмах к Хосефине, помогло ему придать их прежним отношениям видимость дружбы, не перешедшей дозволенных границ.

Сперва Конча и Хайме встречались у него в особняке, но Тьерри раздражало, что Сильвестра и ее муж следят за ними, хотя любопытство их было вполне естественным. Поэтому он снял мастерскую художника на улице Санта-Энграсия. Жизнь Хайме снова стала прежней, он то упивался счастьем, мечтами и надеждами, то предавался отчаянию и тоске. Со всех сторон Тьерри слышал о Конче более или менее правдоподобные истории, порочившие ее и неприятные для него. Ему, конечно, хотелось, чтобы его избранницу все считали примером добродетели, подобно Лукреции{261} или матери Гракхов{262}, но вскоре он убедился в бессмысленности подобных требований.

Он начал получать также странные анонимные письма, в которых ему обещали сообщить любопытные подробности относительно Кончи и ее мужа и назначали свидания на бульваре Ла-Кастельяна. Тьерри пришел туда вечером в указанный час и встретился с Лолой Валькирией. Она-то и вылила ему на голову целый ушат грязных сплетен о приятелях и подругах Кончи. Все ее друзья-мужчины, оказывается, были гомосексуалистами, женщины — лесбиянки. Поразмыслив, Тьерри понял, что все это сплошной вымысел, а Лола — интриганка и лгунья, хотя, может быть, лжет она бессознательно, веря в свои выдумки. На второе свидание с нею он не пошел. Лола долго преследовала его письмами и таинственными предостережениями; наконец, это ей наскучило, и она оставила его в покое.

На какое-то время Тьерри был напуган слежкой Сильвестры и Бельтрана и тяготился их любопытством, однако потом он сделал их, равно как и дона Антолина, своими наперсниками и начал рассказывать им о своей любви, не пренебрегая даже интимными подробностями.

— Эта блажь у тебя пройдет, — уверял его дон Антолин, накладывая себе в тарелку бобы.

— Не понимаю, что же такое, в конце концов, любовь — реальность или самообман? — восклицал Хайме. — Но все равно, реальность ли это чувство или обман, оно причиняет боль.

— Не думаю, что это реальность, — отвечал дон Антолин, держа краюху хлеба в руке. — Все это выдумки.

— Если верить книгам, в любви действительно много надуманного, — продолжал влюбленный, — и тем не менее она — реальность. Ты же видишь, мне даже есть не хочется.

— А ты попробуй, дружище, попробуй. Аппетит приходит во время еды.

— Это ужасно! — сокрушался Тьерри. — Любить женщину, о которой все говорят, что она не вызывает даже уважения!

— Полно тебе! Вся эта любовь — словоблудие декадентов и заумь стихоплетов.

— А вот для меня она — настоящее несчастье.

— Если ты скажешь, что в душе раскаиваешься в своей любви, потому что вы совершаете прелюбодеяние, то я с тобой соглашусь.

— Греха я не боюсь, — раздраженно отвечал Хайме. — Прелюбодеяния для меня не существует. Эта женщина дарована мне самой природой, потому я люблю ее, а она — меня.

— Но женщина эта соединена святыми узами брака с другим мужчиной, — не уступал священник.

— Какое это имеет значение? Я готов убить ее мужа, как крысу.

— Не говори так, сын мой, не говори так! Предупреждаю тебя, Хайме, любострастие — смертный грех.

— Вот уж что мне совершенно безразлично!

— Как это безразлично? Разве ты не христианин?

— Сам не знаю.

— Разве тебя не крестили?

— Не задавай глупых вопросов.

— Не говори так, не говори так. Повторяю тебе: это смертный грех.

С этими словами отец Антолин наполнял стакан вином, одним глотком осушал его и прищелкивал языком от удовольствия. Потом, развивая свои теории, он пускался в схоластические разглагольствования, а Бельтран слушал и высмеивал его. Пародируя краснобайство священника, фонарщик обычно рассказывал следующий анекдот: «Один пастух признался на исповеди, что как-то раз, в пост, когда он делал сыр, несколько капель молока брызнули ему в рот и он с удовольствием проглотил их, а это большой грех. Священник возьми и спроси его: «А не грабил ли ты с другими пастухами путников?» — «Конечно, грабил, и очень часто, — ответил пастух, — но к этому занятию мы уже привыкли, и оно нашу совесть не обременяет».

Священник считал любовь блажью, грехом, похотью и сладострастием. Он не делал различия между женщиной, имевшей одного любовника, и девкой из публичного дома, а если и делал, то в пользу обитательницы дома терпимости, которая грешит, чтобы заработать на жизнь.

— Лично меня идея греха не волнует, — возражал Тьерри. — Да я в нее и не верю.

— Но другой идеи нет, а эта, единственная, пребудет с нами всегда.

— Ну, это еще неизвестно.

Когда священник излагал свои мысли с особенной убежденностью, Тьерри недоуменно смотрел на него. «Боров-то наш верит в это!» — удивлялся он про себя.

Когда дону Антолину казалось, что его долгая проповедь была слишком резка, он, чтобы угодить Хайме, просил:

— Ну-ка, почитай нам что-нибудь из своих творений.

Тьерри доставал рукописи «Метаморфоз» и «Нескромных откровений» и читал свою велеречивую прозу, перемежая пантеистические гимны природе и необузданным инстинктам со страстными и циническими периодами, бичующими общество. Кое-что Бельтран слушал с удовольствием, а кое-что ему не нравилось, и он неодобрительно качал головой.