Владимир Колесов - Мир человека в слове Древней Руси

• Название: Мир человека в слове Древней Руси
• Автор: Владимир Колесов
• Издательство: Издательство ЛГУ
• Жанр: История
• Год: 1986

В популярной форме через историю древнерусских слов, отражавших литературные и исторические образы, бытовые понятия, автор излагает представления восточных славян эпохи Древней Руси (X—XIV вв.) в их развитии: об окружающем мире и человеке, о семье и племени, о власти и законе, о жизни и свободе, о доме и земле. Семантическое движение социальных и этических терминов прослеживается от понятий первобытно-общинного строя (этимологические реконструкции) до времени сложения первых феодальных государств в обстановке столкновения языческой и христианской культур. Изложение иллюстрируется цитатами и афоризмами из оригинальных и переводных текстов Древней Руси; история слов рассмотрена на общем фоне социальной и этической терминологии средневековья, главным образом византийской, которая оказала известное влияние на формирование средневековых представлений и понятий славян; делаются выводы о влиянии древнерусской культуры на дальнейшее развитие русского, украинского и белорусского народов, для которых изучаемый период является в равной мере культурным истоком. Книга адресована филологам и историкам, а также всем, кто интересуется историей языка и культуры нашей страны.

---

В наших рассуждениях важно подчеркнуть еще одно обстоятельство. Э. Бенвенист хорошо показал, что во всех индоевропейских языках в разное время название раба приходит обязательно из чужого языка. «Выясняется глубокая семантическая корреляция между названием свободного человека и противопоставленным ему названием раба. Свободный человек обозначается как ingenuus (лат.) «рожденный в данном обществе и, следовательно, обладающий всей полнотой прав. В корреляции к этому тот, кто не свободен, — необходимо кто-то такой, кто не принадлежит к этому обществу, чужой человек без прав. Раб — еще нечто большее: чужой человек, захваченный на войне или проданный как военная добыча» (Бенвенист, 1974, с. 368), и это, конечно, то, что обозначается не словом рабъ, а плѣнъ, или в русском варианте полонъ (литовское pelnas значит "добыча, выручка"). Во всех славянских языках названия раба заимствованы; так, древнерусское рабъ пришло из болгарского языка при переводе латинских или греческих выражений. Однако у славян не было заимствованных слов, которые обозначали бы презираемого и нещадно эксплуатируемого раба. А если так, были ли у них и рабы в том смысле, как понимает рабство история?

Выстраивается только две общих линии при обозначении такого человека: «смерд» и «холоп», и шли они параллельно в продолжение всей феодальной эпохи. Бесправен или зависим, насколько зависим, до какого предела бесправен был такой человек? Чтобы понять это, нужно снять с документов налет чужих определений, заимствованных терминов, нерусских характеристик, тогда редкие, постоянно изменявшиеся определения и термины вроде таких, как закупъ или рядовичь, станут понятнее. Частные формы зависимости не меняли существа дела, обозначение зависимости развивалось исподволь только в двух направлениях: смерд и холоп.

МУЖИ И ЛЮДИ

Одновременно с развитием различных форм зависимости продолжали развиваться взаимные отношения между разного ранга свободными людьми. «Еще в начале XV в. живо сохранялось старинное значение слова муж; если понимали прежнее значение мужа, понимали и прежнее значение людей, мужиков. Какие бы чины и деления ни вносило государство в общество, в котором такие понятия опирались на живую действительность, в сущности это общество распадалось на два класса» (Ключевский, 1918, II, с. 113). Нам предстоит уяснить уже не конкретные социальные термины в их историческом противостоянии, но, если можно так выразиться, общегражданские определения человека — равного или свободного — в феодальном обществе.

Понятие о знатном человеке в его противоположении низкому, черному, подлому было неизвестно родовому строю. Значительность лица там определялась возрастом и каждый раз подтверждалась все новыми положительными действиями человека в пользу рода, его заслугами — его честью. Следовательно, устойчивое представление о значительности и значимости того или иного человека не отчуждалось от него, а всегда ему сопутствовало, определяя его достоинство в кругу родичей.

Отчуждение идеи знатности от конкретной личности происходило с расширением трудового и семейного коллектива, в котором такая личность действовала. Не всякий человек и не всегда мог видеть знаменитость, так что слава о ней подчас опережала саму личность, имена таких нарочитых мужей (или позже — людей) были у всех на устах, о них говорили, их нарекали (реку — нарокъ). Уже княгиня Ольга, приглашая в 945 г. в свой город сватов — древлянских вельмож, требует, чтобы это были «мужи нарочитые», т. е. всем ведомые, а значит, в известном смысле — лучшие представители племени. «И послаша деревляне лучьшее мужи числомъ 20» (Лавр. лет., л. 15). «Добри гостье придоша», — приветствует их княгиня уже другими словами и не без иронии; «нарочитые» — «лучьшие» — «добрые» — так понижается ранг этих мужей в зависимости от отношения к ним со стороны. Все это только признаки, выделяющие чем-то известных членов рода, социального термина еще нет.

Однако были и такие свойства, благодаря которым мужи стали известны: силой, летами, главенством, просто благородством поведения они выделялись из череды сородичей, и каждый раз это требовало выражения в речи; возникли слова для обозначения подобных свойств личности.

Те, кто назывался словом старѣишие, определялись возрастом и, значит, опытом, мудростью. Именно они управляли родом, т. е. главенствовали в нем, еще не отдавая себе отчета в том, что их возрастное старшинство есть одновременно и социальное главенство. Впоследствии из этого зерна развилось представление о старшем, главном.

Само главенство определялось величием деяний, таких, например, как совершенное в 993 г. отроком кожемякой («усмошвецем»): в решающей схватке под Переяславлем он победил злого печенежина, и князь Владимир «великымъ мужемъ створи того и отца его» (Лавр. лет., л. 426—43) — не только его самого, но и отца его сделал старшим, главным, значительным лицом в своей дружине.

Но этот же младший (пятый по счету в семье) сын «мужа стара» одновременно мог быть назван и «вячшим», потому что вячший — сильный, могучий, а невероятная сила отрока испытана в схватке с разъяренным быком, которого он разодрал в клочья, в каждой схватке вырывая по куску мяса. По понятиям того времени сильнее человеку просто невозможно быть.

Тот же отрок мог быть и «лепшим», красивым, хорошим, потому что лѣпый — красивый, ладный, а физическая сила всегда сопровождается физической красотой. Таковы были представления того времени о красивом: сильный, здоровый, ладный.

Так оказывается, что один и тот же человек, еще безо всякого отношения к многоуровневым социальным функциям своим, мог быть назван одновременно и как старѣиший, и великий, и просто большой, и лѣпший, и вячший, и нарочитый, поскольку пока все это — признаки лица, данные в конкретном определении, а не свойства какого-либо ранга, которые в своем выражении могли пониматься и как имена существительные. Определение привязано к имени, как и признаки соотносятся с конкретным человеком. И имя, и сам он, и признаки его пока еще едины, одно и то же: это человек, а не его положение в обществе со свойствами, которые данное же общество ему приписывает.

С развитием феодального общества каждый такой признак мог оказаться решающим — стать социальным термином, а первоначальный прямой смысл признака — со временем забыться, стереться. Каждый признак мог стать решающим, но ни одно из перечисленных слов-прилагательных не сохранилось в русском языке как социальный термин. Почему?

И потому, что с течением веков изменялось отношение людей к разным свойствам знатности, а это влекло за собой изменение слов и замещение их; и потому еще, что слишком конкретными по значению были эти исходные признаки социального ранга, слишком описательны и притом многозначны, потому что добрый, например, одновременно и "хороший", и "славный", и "сильный", и "крепкий", и "богатый", и "здоровый" — все вместе, но каждый раз, в отдельном сочетании, выступало конкретно какое-то одно из этих значений. У этих слов отсутствовала та отвлеченность смысла, в которой обычно нуждается новая эпоха. Каждое определение связано было текстом и пока не стало точным термином.

Проследим движение слов, обозначавших социальную противоположность «знатный — подлый». Для начала одна оговорка. Дело в том, что история социальной терминологии давно интересует историков, и во многих трудах она изучена досконально. Нет нужды приводить многочисленные примеры употребления терминов, как сделано это в других главах книги: достаточно сослаться на литературу вопроса: Филин, 1949 с. 228—231; Черных, 1956, с. 121—126; Михайловская, 1966). Историки выявили все сочетания слов, которые нам необходимы, из летописей и грамот (Кочин, с. 177—184, 196—198); в исторических словарях такие примеры также подробно описаны (Срезневский, II, стб. 91—95, 189—193); нам остается лишь разобраться в море фактов и по возможности выявить ведущую линию изменений в значениях слов и в общей теме, которую мы изучаем. Это важно потому, что и текстологически, и лексикографически, и даже стилистически данная группа лексики разработана хорошо: однако ученых интересовала по преимуществу социальная терминология, тогда как рассматриваемые в этом разделе слова долгое время в древнерусском языке не были терминами. Этого нельзя забывать, иначе утрачивается перспектива движения слов, и в истории русской культуры смешиваются самые разные явления.

В употреблении определений нет ничего случайного, даже летописи их строго различают: в Лаврентьевской «пришлите мужа нарочиты», «собрашася лучьшие мужи» (л. 15б), «великимь мужемъ створи того» (л. 43), «послаша лѣпшиѣ мужи» (л. 92), «сильныхъ своих бояръ» (л. 149); в Новгородской вдобавок к тому еще «волочаху добрые мужа» (с. 47), «поимя новгородци вятшихъ» (с. 74) и т. д.