Илья Чернев - Семейщина

• Название: Семейщина
• Автор: Илья Чернев
• Издательство: Бурятское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1988

Илья Чернев (Александр Андреевич Леонов, 1900–1962 гг.) родился в г. Николаевске-на-Амуре в семье приискового служащего, выходца из старообрядческого забайкальского села Никольского.

Все произведения Ильи Чернева посвящены Сибири и Дальнему Востоку. Им написано немало рассказов, очерков, фельетонов, повесть об амурских партизанах «Таежная армия», романы «Мой великий брат» и «Семейщина».

В центре романа «Семейщина» — судьба главного героя Ивана Финогеновича Леонова, деда писателя, в ее непосредственной связи с крупнейшими событиями в ныне существующем селе Никольском от конца XIX до 30-х годов XX века.

Масштабность произведения, новизна материала, редкое знание быта старообрядцев, верное понимание социальной обстановки выдвинули роман в ряд значительных произведений о крестьянстве Сибири.

---

— Мамка, мамка же… — остыла вдруг Лампея. — Никто и не выговаривал, не думал…

— Не думал! Да уж ладно…

Епиха продолжал смеяться над резвым ответом жены, над мужицкой оскорбительной поговоркой, невзначай слетевшей у нее с языка.

— Похохочи у меня! — подошла к нему Ахимья Ивановна. — Когда подняться-то думаешь?

— Подымусь вот на неделе… Фельдшер приказал вылежаться, говорить много не велел.

— А ты хохочешь!

— А как не развеселиться, ежели баба у меня с гвоздя.

— С какого такого гвоздя?

— Ну, молодец… Остроязыкая!

— Да уж и молодец — матке этакое слово брякнула. Это все ты виноват.

— Винюсь. И что складень велел убрать, и что Лампею тебе спортил — во всем винюсь, — потешно развел руками Епиха..

— Леший! — засмеялась Ахимья Ивановна. — С тобой и поругаться-то нельзя как следует!

— А давай поругаемся.

И оба рассмеялись пуще прежнего. Глядя на них, заулыбались Лампея и старая Алдошиха.

— Что с него возьмешь! — сказала Ахимья Ивановна и стала собираться домой.

5

Дмитрий Петрович навещал больного председателя артели ежедневно. Всякий раз, вздев оловянные очки на лоб, он ставил ему под мышку градусник, сидел, балагурил. А вынув градусник, он покачивал головой, неопределенно хмыкал.

— Неважны наши дела, хозяин, — говорил он, — температура держится. Надо еще лежать, Епифан Иваныч.

День ото дня отодвигал Дмитрий Петрович срок, когда председателю можно будет встать на ноги, приступить к делам. Епиха ворочался с боку на бок на неуютной, ему казалось, койке, скучал от безделья. Приходили и уходили артельщики, знакомые, иногда забегал председатель райисполкома или начальник Полынкин, изредка приезжали с Тугнуя, из улусов, медлительные буряты-знакомцы. Все желали ему поскорее выздороветь, говорили одни и те же слова ободрения, известные слова, которые обычно в этих случаях произносят люди. Дольше всех засиживались у его изголовья Василий Домнич и Корней Косорукий, он ценил их заботу и любовь… Правленцы держали его в курсе всех дел, советовались с ним, устраивали у его постели небольшие заседания.

И все же Епихе было нестерпимо скучно. Одна статья: слушать людей, совсем другая — самому все делать, ходить, двигаться. Кровать стала для него постылой. К тому же страшно тянуло свернуть цигарку, глотнуть отравного дымка хоть разок.

Запрокинувшись на спину, Епиха часами глядел в потускневший от времени потолок и мечтал.

— Ох, и тяжко лежать мне, — сказал он однажды Лампее, — всю спину, однако, отлежу.

— А ты на бок…

— Нет, что-то долит меня… Покурить бы, что ли. Лампея замахала руками:

— Что ты, что ты!

Она втайне надеялась, что в этот раз с помощью фельдшера Епиха отстанет от табака.

— Ну ладно, — вяло согласился он. — Ладно… Но долит что-то… какая-то дума, будто надо что сделать, а что — не вспомню никак. — Он помолчал. — Да вот еще к вёшной надо готовиться, а я свалился безо время.

— До вёшной еще далеко, только отмолотились. Зима-то вся впереди, — сказала Лампея. — К тому времени, даст бог, подымешься.

— Непременно подымусь. Я председатель, и я за всё в ответе… за вёшную. Семена протравить, сбрую подчинить, телеги… — Он снова умолк. Нет, не та дума, какое-то свое дело есть, не артельное… мечтательно продолжал Епиха, — вот не припомню только.

— Какое же такое дело? — заинтересовалась Лампея: она всегда была в курсе Епихиных дел, знала его думы. — Я что-то не ведаю…

В это время дверь в сенцы отворилась, у порога заклубился пар.

— Мороз-то сегодня! — появляясь в избе, выкрикнула Фиска.

— Вот-вот! — взмахнув рукою в сторону вошедшей, враз повеселел Епиха. — Вот это самое и есть…

Лампея непонимающим, спрашивающим взглядом смотрела на мужа.

— Вспомнил! — засветился Епиха. — Вспомнил!.. — он глухо закашлялся. — На покосе… той ночью… я жениха ей обещал…

— А-а! — улыбнувшись, протянула Лампея.

Фиска стояла у порога, жаром пылали ее щеки, — не то от мороза, не то от чего другого. Она не была у сестры давно-давно, с тех пор как Епишка трепал ее волосы у костра своей шершавой ладонью и говорил ей ласковые, нежные слова. Она боялась встречаться с ним после той ночи, перестала, будто струсила, забегать к Лампее, она робела при мысли, что вот она подойдет к Епихе и со смехом, скрывающим ее робость, спросит о женихе…. Она глушила свою девичью печаль в хлопотах по дому, мучилась наедине с собой. И вот теперь она не выдержала: неужто она не осилит стыд, не проведает больного Епиху?.. И она отважилась, пошла к нему и крикнула с порога что-то насчет мороза, чтоб не думали что, не заметили другие.

— Давненько ты не наведывалась! — обрадовалась Лампея. Она не раз удивлялась: почему это перестала заходить Фиска?..

— Да уж и давненько, я даже забыл о женихе, — тихо сказал больной.

— Неужто забыл? — рассмеялась все еще пунцовая Фиска.

— Не забыл, не бойсь, — успокоил Епиха. — Это я к слову. Знаешь, какого жениха я тебе надумал?

— А откуда знать-то?

— Ваньку Сидорова…

— Ваньку? Я такого не знаю, — изумилась Фиска.

— А который в Албазине. Сидора Мамоныча, слепого пастуха. Ну, Сидора, того, что помёр ланись.

— Не ведаю…

— Экая ты какая! — досадливо шевельнулся Епиха. — Всех статей парень. Красивый, умный, в артель к нам собирается…

— Откуда мне слыхать о нем, ежели он на посиделки и гулянки не ходит?

— Серьезный парень, оттого и не ходит.

— А ты-то ведь ходил? — Фиска набиралась смелости, непринужденности.

— Мало ли что! У каждого свой нрав. Я обещал тебе такого, как я… — Епиха покосился на Лампею, Фиска снова вспыхнула. — Как я, но все одинаковые не бывают. Один гуляет, другой не любит гулять. А во всех других смыслах парень — что надо, я прямо тебе скажу. И в Красной Армии был, и грамоту одолел, все такое…

— Хорош сват, дюже хорош! Любой свахе не уступит! — засмеялась Лампея.

— А покажь ты мне его! — с задором бросила Фиска.

— Подымусь вот, и покажу…

— А пошто не женится? Стар, может?

— Постарее тебя, да и ты не девчонка. В самом соку парень.

— В соку, а не женится, — чудно!

— Экая ты… Ну, не хочешь Ваньку, выходи за Гришку Солодушонка. Этот помоложе чуть, из армии только что приехал. Не простой боец — командир! Этого ты знаешь.

— Знаю, да не по нраву он мне пошто-то. Нет, уж лучше Ваньку покажи, как сперва хотел, — игриво тряхнула головою Фиска.

— Кликни Груньку, — приказал жене Епиха.

Лампея вышла на двор и вскоре вернулась с Грунькой.

— Вот что, — сказал Епиха, — Сидора Мамоныча Ваньку знаешь?

Глаза у Груньки сделались большие-большие.

— Знаю, — ответила она еле слышно.

— Так вот, сбегай в Албазин, скажи: у меня дело к нему есть, чтоб шел без замедления.

Грунька стала одеваться.

— Что ты, что ты, Епиха! — воскликнула Фиска. — Нешто так можно? Сарафан бы переменить… Я сбегу. Ей-богу, сбегу!

— Сиди! Сарафан можно и у Лампеи взять. Дай ей, Лампеюшка, получше какой из сундука…

6

Грунька торопливо шагала по заречью в Албазин. Какое это счастье снова повидать Ваню! Не так-то уже часто удается это…

Долгий девичий век Груньки прошел в нудных заботах о чужом добре: сперва Лукерья Самошиха, нареченная матушка, последние годы — Лампея, нареченная сестра. На людей работает она, Грунька, своей радости не видит. Была бы красота, была бы и радость, — кому некрасивая девка нужна?

Порою Грунька готова была примириться со злою своею судьбой, переставала ходить на гулянки, где никто из парней не примечал ее, с головой уходила в хозяйственные хлопоты, говорила себе: «До старости в девках, как Немуха… ну и что ж!..» Но случайная встреча прошлогодним летом с Ванькой Сидоровым по-иному повернула ее судьбу.

Дело было в дальнем краю Тугнуя, на покосе. Грунька с Лампеей косили свою деляну, а неподалеку от них — Ванька с меньшим братишкой. И вот как-то раз сошлись они, Ванька и Грунька, локоть к локтю, на двух соседних прокосах. Сошлись и, взмахивая мерно литовками, стали перекидываться словами… И с этих слов, незначительных и давно забытых, началась большая Грунькина любовь.

Было Ваньке от роду годов уже двадцать восемь. После смерти отца своего, Сидора Мамоныча, он стал самостоятельным хозяином. Надо бы парню жениться, хозяйку в дом привести, но, как ни пригож он, девки совсем даже не гонялись за ним, — очень уж худая слава о Сидорихе, сварливой и злопамятной… такая свекровь житья не даст, со свету до времени сживет. Гуторили еще на деревне, что Сидориха с нечистой силой знается. Тихого парня старуха держала в ежовых рукавицах, не пускала подчас на гулянки — и он молча переносил ее постоянную ворчню, привык с малолетства к ее скрипучему зуду. А когда вырывался из дома и случалось ему выпить с товарищами, плакал и порывался пустить красного петуха в собственный двор. Епиха уговаривал его вступить к ним в артель, но Сидориха и слышать не хотела об артели, строго-настрого запретила поминать об этом, грозила проклятьем. И Ванька обычно отвечал на уговоры Епихи: «Вот уж помрет, тогда…. Я не прочь».